Я промолчал. Может, она не поняла, а может, нарочно меня задирала. У меня ведь совсем не то получилось. Просто она мне тогда разонравилась.
И вот эта самая Светка стояла в дверях козловской клетушки. Невеста! А Козлов?! Козлов! Чудак мой любимый, идиот проклятый! Для него, думал, и моя Марго была бы нехороша, а он, оказывается, на Светке женится. Я опять вспомнил ее чулки. А ведь не брезгливый. Хлеб с пола ем, пусть даже подмок. Морковку прямо с грядки. Рюмку могу чужую допить, если водка. Если портвейн или кагор - не могу. Они липкие. А тут Козлов!.. Хотя какая нормальная женщина за психа пойдет, даже если мужчин полная недостача.
А Козлов сидел на койке, нетерпеливый, как кот перед крынкой. Видно, не только с политикой у него так. Даже не спросил, откуда Светку знаю.
…До войны у нас в пионерском лагере однажды на глазах у всех собаки возню затеяли. Один верзила из пятого отряда запустил в них камнем, а потом повернулся к парню и девчонке из того же отряда - красивым, как не придумаешь! - и гаркнул на всю столовку:
- И вас так буду!..
Смех поднялся, а влюбленные даже не обиделись. Их обидеть нельзя было - такие они были красивые, загорелые. Она с черными волосами, высокая и тонкая. В волейбол классно подавала. Я ради нее всегда за мячом бегал. А он был, как Одиссей.
Вот у таких, наверно, все было красиво. А в этой козловской комнатенке я уже минуты усидеть не мог - так мне их было жалко. Сразу ушел. Мне показалось, что, задержись я немного, они, чего доброго, при мне начнут.
6
Все еще накрапывало. Можно было сесть у Лубянского пассажа на пятый троллейбус - 60 копеек до зоопарка, и вся любовь. Но я поплелся пешком через центр до Арбатской площади. В "Художественном" шло "Это было в Донбассе". Билетов в кассе не было, но шныряли инвалиды, и за червонец-полтора чего-нибудь бы достал. У меня сегодня было ровно 150 эрбэ, пять красных тридцаток. В другое время, не думая, разменял бы одну. Но сегодня стоило принести полную стипендию. Дело не в сумме - толкни один стограммовый талончик и оправдаешь билет. Дело в принципе. Мамаша должна знать, что я не транжира. Трачу только на самое необходимое и строго отчетно. Смех берет от этой отчетности. Уж цены как-никак знаю не хуже нее: рынок под боком. Хоть сейчас на год вперед распишу расходы со всеми сезонными колебаниями. Когда надо, можно попоститься, хотя наворачиваю - будь здоров! Говорят, семнадцать лет - ответственный возраст, растешь! Но во мне и так сто семьдесят восемь.
Короче, пошел я мимо кино вверх по Воровского. Два часа все-таки мать заслужила. Последнее время, после отъезда родителя, она сама не своя. Отец приезжал на семь дней в феврале. Говорил, был выбор: либо орден, либо отпуск, и он, мол, выбрал отпуск. По-моему, не совсем так. Я бы и то взял орден, а он еще тщеславней. Тогда, зимой, мать в него прямо клещами вцепилась. Доставала какие-то липовые справки, и он просидел в Москве сверх семи положенных еще дней десять. Потом мутер гордилась, что каждый такой день стоил ей больше тыщи рублей. Для отца ей ничего не жалко, а так она не то чтобы скупа, но, говорит, любит порядок. Хотя порядка у нее как раз не получается. Но ради отца она в лепешку расшибется! До сих пор поет, что, если б родитель тогда согласился, перетащила бы его с фронта в Москву, в Главное инженерное управление РККА, но ему, видите ли, надо было проститься с полевой женой. По-моему, опять не то… Просто он хотел получить орден. Да и глупо уходить на гражданку с одной "ЗБЗ" и знаком "Отличный железнодорожник".
Я шел по Воровского и радовался: остаюсь один! До аттестата - еще целых одиннадцать дней. Будет день - поедим. И одному дню хватает своей заботы, как приговаривает Егор Никитич. Лишь бы мать улетела!.. А то совсем никуда стала. Всю войну у нее не кончались неприятности. То один завод взрывался, то другой не так работал. А тут еще отец перестал писать. Он и раньше ее бросал, но все как-то не окончательно. Я жил с Федором и Бертой на Украине и не слишком разбирался в их неладах. Но теперь отец бросил ее на всю войну, и даже хотел бы вернуться - все равно бы не мог. Да и ту бабу из армии не выгонишь. Второй Украинский наступал на юге, и инженер-капитан (после - майор!) Коромыслов разминировал дороги, наводил мосты, стоял на них навытяжку перед раздраженными генералами, а его жена, моя мать Агриппина Алексеевна Антонова, раз в неделю притаскивалась на прием к следователю (все еще тянулось дело из-за взрыва цеха с водородными установками), а остальные пять дней моталась из наркомата на заводы, с заводов в НИИ, в СНК, в ГКО, во всякие военные управления, а потом притаскивалась домой и грохалась на пол. Я даже обливал ее из чайника, чтобы очнулась. Совсем никуда стала моя мать.
Уже зажгли фонари, и мне жутко захотелось позвонить Марго. В сумерках есть что-то такое - сразу не объяснишь. Вдруг становится одиноко, даже не одиноко, а пусто. Ты все тот же, но вокруг тебя пусто, вакуум что ли, и грудная клетка вздувается, как кожа под банками. Не удержишься - даже без гривенника полезешь в автоматную будку. А у меня абсолютное безволие. Вот и сейчас - знал, что надо провожать мамашу, а набрал этот проклятый К-О- и т. д. Ответили:
- А Рита только вышла.
Не везет мне. Только, будь Ритка дома, ничего бы не изменилось. Нужна сверхскука, тоска какая-нибудь невозможная или обыкновенный домашний скандал, чтобы Марго вылезла пройтись со мной по переулкам или посидеть на крыльце 103-й школы. Но дома Марго не притесняют. Наоборот! С месяц назад купили ей классные туфли, синие с белым, почти новые. Каблук, говорит, одиннадцать сантиметров. На таких туфлях да в распахнутом реглане она какая-то летящая, словно большая синяя птица. А я дурак, Метерлинка во МХАТе не смотрел, символистов не читал, а втрескался в Ритку по самые лопатки. Все легкие у меня забиты любовью, как хрипом при простуде. А Марго уставится на меня своими сине-зелеными или голубыми глазами и дразнит:
- Ты что, больной?
Или:
- Ты что, мыло ел?
Эх, была бы у меня воля, послал бы подальше!.. Только воля, как красота или одежка. Когда нету - сразу видно. И я снова поплелся в Трубниковский переулок.
Марго шла навстречу на своих знаменитых каблуках в новом сером костюме. Красиво шла, вольно. Куда ей было спешить?! Сказала:
- Опять караулишь?
Ну, и черт с тобой, подумал я. Не любишь - не люби, а глядеть не запретишь. Здорово ее обхватывал этот костюм. Правда, я заметил, что он лицованный - кармашек был с правой стороны. Но была она в нем свежая-свежая. Нет, не такая, как бывают после бани, а такая, как после ночной реки. Высокая, даже казалась худенькой, так ее стягивал костюм. Фигурой здорово смахивала на большую овчарку. Я ей чуть этого не ляпнул. Вот бы обозлилась! Немецкими овчарками называют девок, которые с немцами жили.
- Пойдем погуляем, - сказала Ритка. - Чего такой хмурый?
- С поминок. С попами пил сейчас.
- Вечно у тебя какие-нибудь истории.
- Родственница под машину попала.
- Близкая?
- Нет, не слишком.
- Тогда расскажи чего-нибудь повеселей.
Марго долго слов не ищет. Но все равно хорошо было идти с ней рядом. На каблуках она со мной одного роста. Волосы у нее забраны узлом и чуть выше воротника незащищенный затылок с мелким пушком. Так и хотелось ткнуться туда мордой.
Мы вышли на улицу Герцена. Никто мне никогда так не нравился, как Ритка. Когда я на нее глядел, все слова куда-то пропадали. И сейчас тоже ничего не мог из себя выдавить, кроме:
- Рита, ты на меня не злишься?
- За что? - Она повернула ко мне свою голову на удивительной шее и глянула своими большими, в эту минуту абсолютно невинными глазами. - За что?! Ах, за вчерашнее, - она махнула рукой, словно речь шла о трамвайной сдаче. - Ну, что ж, мне приятно, что ты меня любишь, если только не вбил себе в голову. И люби на здоровье. Но не попадай в дурацкое положение. А то все кругом смеяться станут: "Марго любят дураки!"
- Брось… - смешался я.
- Нет, серьезно. Ты, Коромыслов, хороший парень. Но ребенок еще. Иногда ты глупей моего Валерки (это - ее восьмилетнего брата!). Какой-то ты чудной, чумной даже. Чего-то все выдумываешь. Словно где-то на двадцать седьмом небе живешь, в семьдесят втором государстве. За каких-то поляков волнуешься. А что они тебе? Поляки - и поляки. Стоит из-за них расстраиваться? А вот с матерью, сам говоришь, ругаешься. А она ведь не в Польше, а рядом. Какая-никакая, а мать.
- Завтра за Польшей будет, - хмыкнул я.
- Вправду уезжает?! Будешь жить один? Пригласи в гости.
- Лучше не ври… Не притворяйся… - обрадовался я. - А то - приглашу - и начнешь откручиваться, врать.
Она вправду врет. Однажды рассказала, что в эвакуации, в Саратове, у нее утонула сестра. Я чуть реветь не начал. Вообразил себе, как самой поздней осенью Риткин отец мечется по волжскому берегу. Протез у него скрипит, прямо на ходу развинчивается. А мать стоит простоволосая на пристани. Мостки скользкие - вот-вот сверзится в Волгу. А сверху дождь, дождь. Ритка стоит рядом с матерью, держит ее за плечи, и маленький Валерка тоже к ним прижался. А на Волге две лодки навстречу друг другу машут веслами. Рыбаки, наверно, подрядились за водку или консервы. Так девчонку и не нашли. А потом оказалось - никакой сестры у Ритки не было.
- Ты мечтательница, - сказал я вслух.
- Это про Бориса Николаевича?
(Она влюблена в народного артиста Ливанова.) Я кивнул. Не хотелось напоминать ей саратовское вранье.
- Ничего это не мечта! - надулась Ритка. - Захочу, и он меня полюбит. Вот приду и скажу ему: "Делайте со мной, что хотите!" Что ты думаешь, он меня выгонит?
- Не знаю, - потупился я. - Вас у этих актеров навалом. Вон за Лемешевым сколько бегает!
- Ну, Лемешев - не то. Тенор. За ним психопатки бегают. А Борис Николаевич - настоящий артист. Нет, никогда бы он меня не выгнал.
- Да он тебе в отцы годится.
- Много ты понимаешь! А что - с такими сопляками, как ты, водиться? Коромыслов, Коромыслов!.. - запела она вдруг. - А что - ты вправду от коромысла произошел? Даже неприлично получается. Есть такая загадка: что такое без рук, без ног? Отвечать надо: инвалид Отечественной войны.
- Старо, - сказал я.
- А ты расскажи что-нибудь новенькое. И не злись, - она вздохнула, изображая взрослую, так лет на сорок. - Не пойду я ни к какому Ливанову. У него жена, дети. Не буду я им жизнь разбивать. Видишь, какая я благородная, Коромыслов.
- Угу.
- Я очень чуткая и душевная. Я никогда не ссорюсь с мамой, не кричу на отца, не ругаю Валерика. Я умная, чуткая, благородная и возвышенная.
- Наверно, в кино ревешь и цветы любишь?..
Она шла, пританцовывая, наклоняясь то влево, то вправо, словно на ней были не туфли, а коньки.
- Реву, - сказала она. - Действительно ведь реву. А завтра выходит картина с Дурбин…
- Пойдем, - крикнул я. - Чур, первый сказал!
- А что? Пойдем! Пойдем, пойдем, пойдем! Пойдем, Коромыслов, на самый первый сеанс. А? Коромыслов, Коромыслов. А кто, Коромыслов, мне что-то обещал?!.
Мы как раз подходили к Никитским воротам.
- Кто еще месяц назад хвалился, что…
- Стоп! Вспомнил! - закричал я. - Давай прямо сейчас… - И я потащил ее к цветочному ларьку. Это я в первый раз в жизни схватил ее за руку.
- Брось, я пошутила.
- Да что ты! Я серьезно. Дайте на все, - брякнул продавщице, вытаскивая пять бумажек. Про мамашу и не вспомнил. До нее ли было?!
- Не берите у него, - сказала Ритка.
- Не слушайте! - крикнул я. - Сделайте на все.
- Он псих, - сказала Ритка. - Погодите, я куплю ему водички. - Тележка с газировкой стояла рядом.
- Тебе чистой? - спросила меня.
- Так, значит, на все? - повторила продавщица и стала вынимать цветы из банок и больших глиняных горшков.
- На, выпей, - протянула Ритка стакан. - Выпей, успокойся. Вон как волосы взъерошились. - И она погладила меня по голове. Ей бы вправду на сцене играть. У, притвора была!
- Спасибо, - сказал я. И тут она стукнула по донышку стакана - чуть зубы мне не выбила. Вода потекла по вороту и безрукавке. Глаза у нее были злые.
- Извини, - сказала. - Тебе больно?
- Нет, - мотнул я головой.
- Извини. Очень красивый букет получается. Не сердись… Я тебя потом поцелую, - шепнула мне на ухо. Дыхание у нее было горячее и пахло яблоком.
- Вот, пожалуйста, ровно на сто пятьдесят, - протянула букет киоскерша. - Можете проверить. Три розы, десять лилий, семь гиацинтов, гвоздики, горошек, зелень.
- Не считайте, - сказал я.
Цветы были красивые и здорово пахли.
- Дай вам бог здоровья, - кивнула тетка в окошке. - У вас очень симпатичный муж, - улыбнулась она Ритке.
- Еще бы, - сказала Марго. - Пойдем, муж. - И она впервые взяла меня под руку. В другой руке держала цветы.
- Ты очень милый, - сказала в переулке. - Жалко, что тебе домой надо. А то бы я поднялась только поставить их в воду, и потом мы бы долго-долго с тобой гуляли.
Но я не сразу ушел. Мы еще раза два прошлись по Трубниковскому до Арбата и назад к Риткиному дому. Он у нее самый красивый в переулке. Ритка говорит, здесь был кабинет Сталина, когда Иосиф Виссарионович возглавлял Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции. Дом серый, похож на посольство, но очень большой. Сейчас под ним винная база. Из подворотни вечно несет спиртным.
- Ну, до свидания, - сказала Марго. - Значит, завтра без десяти десять у "Центрального". Бери билеты - я не опоздаю.
- Звонить?
- Нет, нет. Всю квартиру перебудишь. Жди у "Центрального".
И она протянула мне руку, но тут, вспомнив, обняла меня и чмокнула в щеку. Я хотел ее сжать своими граблями, но она меня оттолкнула:
- Нет, нет. Только я. Я ведь обещала. До свидания, Коромыслов! Мой маленький, глупый Коромысленок! - И хлопнула дверью парадного.
7
Вот это да! Никогда мне так не везло. Сапог под собой не чуял! Такая девка поцеловала! А может, и не только за цветы. Может, она просто ко мне хорошо относится. И завтра придет к кинотеатру. Не проспать бы только. Да я, наверно, не засну. Вот день счастливый!
И вдруг я вспомнил, что теткин "студер" задавил Анастасию. Трех часов с поминок не прошло… - И мне стало не по себе. Я представил, как "студер" разворачивается на площади Революции и Анастасия с тяпкой первая лезет к нему (окучивать картошку торопится!), а он задним ходом… и смял. Она падает, а он ее колесом…
Обязательно задним. Никакой шофер на развороте передним не задавит. Что у него, глаз нету?.. Я с машинами всю войну дело имел, вечно их из канав и ям помогал вытаскивать. Так вот, когда "студер" дает задний ход, вполне можно под колесом очутиться. И она маленькая, чистенькая, сухонькая такая - попала туда. В общем, неплохая была тетка. Злоба у нее просто от дурацкой жизни появилась. Будь у меня муж черт-те где, а сын хромой и глухой, я бы всем горло перегрызал! А она ведь только ворчала. А ей скатом лицо пропечатали. Бедная Анастасия. Никто по ней особенно не плакал. Плакали, может, на кладбище, но и то, наверно, как по чему-то боковому. Как не по избе, а по пристройке.
Анастасии мне бы надолго хватило вспоминать и каяться. А тут еще Козлов со своей Светкой и своей дурью. Любовь, любовь… При любви неволя - равенство. Да что он смыслит в любви?! У него не любовь, а голое хотение. И действительно, кто с ним, кроме Светки, станет?.. Он только все ругать умеет. А по своим данным мог бы стать генералом или там секретарем обкома. Но вбил себе в голову всякую ересь. И вот один остался. Одному плохо. Это кто-то заливал, что вся рота не в ногу ходит. А Козлов, дурень, поверил. Хотя он не дурень. Просто демагог. "Правда! Истина!" А что толку с его истины, если, кроме Светки, никто его знать не хочет? Псих несчастный.
Прошлый раз, в январе, он тоже здорово меня прижал. О чем ни говорили, он все время меня под ноль высаживал. И на Варшаве - ее тогда взяли, и вообще на буржуях, и на начальстве - всякий раз раскладывал. Но особенно прижал насчет полководца.
- Значит, не были подготовлены к войне? - спросил.
А что было отвечать? Конечно, не были. Иначе не пришлось бы мне с Бертой и Федором в Сибирь драпать. Да, Гитлер поначалу нас облапошил. Но только поначалу. Правда, начало долго длилось. И все-таки врет Козлов. Он не видел, как 17 июля немцев через Москву гнали. Шли они, банки тушенки на шеях раскачивали. Сорок первый и сорок второй давно кончились, а в сорок четвертом немцы через Москву тащились. Я и сейчас закрою глаза и вижу их, как видишь футболистов, когда идешь с матча. Зажмуришься - а они бегают по зеленой траве. Вот так и немцев вижу. Сперва шли генералы. Девятнадцать штук насчитал. А солдаты многие улыбались. Смущенно, как футболисты после прогара. Я накануне этого дня - 17 июля - был на "Динамо". Вот так же шли "Крылышки" с поля. Понурые, светловолосые. А стадион свистел!
А тут никто не свистел. На площади Маяковского все тихо стояли. Только один еврей-старикашка что-то кричал. Но как-то негромко. Тявкал, как комнатная собачонка. Уж лучше бы трехэтажным крыл. За такое дело - немцы шесть миллионов евреев извели - можно и матом. Но что толку ругать пленных. Я, когда глядел на них на Маяковской, никакой злобы не чувствовал. Хотя такие вот загорелые могли свободно отца убить.
Но кричать на пленных - последнее дело. Хотя эти фрицы взяли шесть с шестью нулями и кого - в печах, кого в рвах или на кладбищах… И всюду это им сходило. Кроме Польши. Там, в Варшаве, в гетто, было восстание. Я про это не читал, но кое-кто из знакомых рассказывает и гордится. Там была организация, и стояли насмерть. До последнего патрона. Так, говорят, и власовцы дрались в конце войны. Все равно деваться некуда.
А все потому, что не были подготовлены к войне. Тут Козлов прав. Крыть нечем.
- Выходит, не такой гениальный полководец? - спросил он в январе, когда мы сидели в пустой комнатенке воронцовского барака.
- Не такой, - согласился я.
- А для чего тогда в гения возводят?
- Политика, - сказал я. - У нас дураков много. С ними без превосходной степени нельзя. Скажешь - талантливый - и уже сомневаться начнут. Им объяснять - только терять время. У меня есть такой друг, Вячин. Я знаю, что это за работенка.
- Значит, ложь во имя правды?
Вот ведь, собака, как выворачивал!
- Хорошо хоть признаешь, что не гений, - сказал Павел Ильич. - Это уже кое-что. Это уже лет пять с поражением в правах… Значит, не гений. А может, вовсе нуль. Два года Гитлера кормил, а потом полстраны отдал.
- Страну вернул. Вон, уже в Пруссии деремся. - Я злился на него, что мне так просто отвалил пять лет. Только действительно нескладно перед войной получилось. Я и раньше об этом задумывался.
- Вы читали "Девяносто третий год"? - спросил его. Это была, как писали до войны в шахматной газете "64", моя домашняя заготовка.
- Читал, - кивнул он. - Так себе книжонка. Правда, про Марата, Робеспьера - про всю троицу ничего написано, ядовито. А так - вода на киселе. Для гимназисток.