14
Но мы так и застряли на полбутылке. Этот спецура не умел пить, и мне надоело чокаться с его наперстком. Устал я до дьявола; спать хотелось, и спина взмокла оттого, что всю ночь не снимал рубашки. В воду хотелось, в речку или под душ.
Уже началось хождение по двору, за стеной в лаборатории заработал мотор, и вдруг, за моей спиной, в тамбурке, грохнуло ведро - я оглянулся и - господи! - на порожке стояла Александра Алексеевна.
- Гапа, Гапа! Где Гапа? - затарахтела, как двигатель на малых оборотах.
- Здравствуйте! - Это она сослепу разглядела Гришку. Тот смущенно натягивал китель.
- Моя тетка Александра Алексеевна, - сказал Гришке.
- А Гапа уже ж-ж-уу-уу-жжж! - повернулся к тетке. - Наверно, теперь в Варшаве "каву" пьет.
- Ты же сказал - не улетит. Ты еще говорил - погода… Я не могла вчера. Ночью у Егора был приступ. А тут еще… Вы что, водку пьете?
- Ага. Садитесь. Стопочку с нами, Александра Алексеевна!
Все-таки много во мне трезвону. Как выпью - охота, чтобы все видели: Коромыслов гуляет! А чего ей предлагаю? Она и дома не пьет.
- Я пошла, - говорит тетка, но не уходит, мнется. Вид у нее неловкий, растерянный и заодно какой-то недобрый.
- Садитесь, - уговариваю.
А чего ей садиться? Говорить нам с ней утром не о чем, особенно при Гришке. Не станешь ведь, не выспавшись, да при чужом человеке спорить, кто гениальней - Черчилль, Рузвельт или еще кто…
И тут мне вдруг в голову хлопнуло:
- Вы же должны были, Александра Алексеевна, сегодня на дежурство… Вы из-за Георгия Никитича не поехали?
- Да, из-за Егора, то есть… Неважно, я еще успею. Я на "эмке". - Вижу, она запинается. Чуть было не испугался: не умер ли старик… Но она бы сказала. Все-таки муж ей. Но чего она прискакала ни свет ни заря? Всегда такая. То мать ее в гости зовет - не докличется, а то вдруг тетка заявится да с ночевкой в самый неподходящий момент, когда у нас кто-нибудь из приезжих, и ни тпру ни ну - назад не подашься: комендантский час.
- А как Егор Никитич? - спрашиваю.
- Теперь уже лучше. А ночью совсем плохо было.
- А как же там без вас Павла Ильича в грузовик посадят? Шофера, наверно, сменили.
- Ах, вечно твой Павел Ильич! Павел Ильич!.. Свет клином на Павле Ильиче сошелся. Тоже мне Рыцарь печального образа! - крикнула тетка и, не попрощавшись, снова грохнула ведром.
- У вас тут все такие? - спросил Гришка.
- Ладно, - отмахнулся я и нагнал ее во дворе.
- Тетя Саня, что случилось?
- Ничего, - буркнула, задыхаясь. И вдруг следом как выпалит:
- Не ходи к нам, Валерий…
Я даже растерялся. Стоим у подъезда института, народ уже на работу тащится, а тут выясняй отношения.
- Хорошо, - бормочу, - только Шекспира я не брал.
- При чем тут Шекспир? - кривится тетка. - Шекспир… Пропади они пропадом сто Шекспиров! Не ходи к нам, Валерий. Покамест не ходи… - бормочет она, но не зло, а скорее просит.
- Не извиняйтесь - не приду.
- Не надо обижаться, - тянет Александра. - Я сама буду к тебе приезжать. И на огород не езди. Там все без тебя сделают. Ну, не обижайся, пожалуйста.
- А что же все-таки?..
- Не надо спрашивать, Валерий. Я сама буду сюда приезжать.
- Можете не приезжать.
Я уже понял, что дело не в английском классике, но давлю на педаль - вдруг проговорится.
- Можете не утруждаться. И я не приеду, чтобы сберечь вашу библиотеку.
- Ох, боже мой, при чем тут библиотека?! Я же знаю, что ты честный юноша. Ты очень неглупый юноша, Валерий…
Смех меня разбирает от этого "юноши".
- Ну, пойми, Валерий, я не могу сказать…
- Не говорите. Сам знаю.
- Ничего ты не знаешь, - злится она. - Мне надо идти, Валерий. "Эмка" за воротами ждет.
- Это вместо "студера" теперь?
- Да. Пока расследуют…
- И Павел Ильич там?
- Дался тебе этот Павел Ильич! - вдруг как крикнет она. - Павел Ильич! Павел Ильич! Всюду Павел Ильич! Нет там твоего Павла Ильича!
- А чего вы на него злитесь?
- Ничего… - отворачивается. - Не приезжай к нам, Валерий. Очень-очень прошу.
- Не буду. Перед Анастасией Никитичной я виноват, конечно… Такое чувство, будто сам за баранкой сидел…
- Какие глупости говоришь, Валерий! Ты же взрослый. Пойми, ну, не могу я тебе всего сказать. Ты же умный, славный парень.
Хвалит меня, а голос у нее такой, как вчера был у матери. Словно она вся на нем висит, как на телеграфном проводе. Словно сейчас он перервется, и она сверзится на землю.
- У вас все такие психовые? - снова спросил Выстрел, когда я вернулся в конюшню. Он лежал на материнском топчане, пристроив ноги в казенных бутсах на шерстяной покрышке. Оккупант! Я искал зеркало и помазок. У меня всегда все бог знает где распихано.
- Ты бы разделся, - сказал летчику.
- Мысль, - кивнул Выстрел… - До часа могу подавить. Поставь будильник.
- Возьми под кроватью. Только он еле ходит.
- Ну и ну…
- Вот простыни, - сказал я, прикрывая дверцу шкафа. - Извини, что рваные.
Целые я на всякий случай приберег.
- Спасибо, - сказал он, расшнуровывая свои казенки. - Ты что, уходишь?
- Дел по горло.
Я намыливал щеки. Воду из-за этого проклятого электричества не на чем было нагреть.
- Спать не ложась? Ну, силен! А мне восемь положенных - вот как нужны, - он резанул ладонью по шее.
- Ничего, - зевнул я, выбирая лезвие поострее. - В душевую схожу - спячку смоет.
- Погоди. Сядь. Мы ж даже не потолковали. Ну, чего решил? Институт выбрал?
- Без меня выбрали. Сдам на аттестат - попаду куда-нибудь на ракеты или на точную механику. Мне один черт.
- Ты же к алгебре способный.
- Жрать я способный. - Ножик был тупой, щеки драло. - Мне, Гриня, ничего неохота. С одной девочкой по улице ходить охота. Как увижу ее - дурею. А больше ничего.
- Ну, девочки - это еще не вся жизнь. А ее делать надо.
- Знаю. С товарища Дзержинского.
- Ну не обязательно, Чкалов. Тебе что же - прославиться не хочется?
- Нет. - Тупое лезвие подбородок никак не брало - не хватало еще порезаться.
- Ну, а вдруг девочка уйдет от тебя к какой-нибудь знаменитости? Что тогда?
- Повешусь, - ответил я, оглядывая свою худую морду.
- Нет, всерьез…
- А всерьез, Гриня, на всякую знаменитость еще два миллиона знаменитостей познаменитей. Что ж мне всю жизнь надрываться - бегать наперегонки?.. Плевать мы хотим на знаменитостей, - сказал я своему соскобленному подбородку.
- Не храбрись. Серьезно, кроме шуток - кем хочешь стать?
- Не знаю. Мне все равно. Только бы никого ни о чем не упрашивать и чтоб не кричали. Чтоб вытягиваться ни перед кем не надо было. Я терпеть не могу таких, перед кем нужно плечи расправлять, в струнку вытягиваться.
- Да, в армии… - вздохнул летчик.
- В армии ничего, - сказал я. - Там, понимаешь, все ясно-понятно. На плечах у каждого сказано, кто такой. А на гражданке вроде все равны, но мать наркома по имени-отчеству, а он ей: "Здрасьте, товарищ Антонова".
- Не может же он всех запомнить!..
- Верно. Но я бы и наркомов по фамилии называл. Это, ясно, мелочь, а все-таки справедливо. И еще на гражданке что плохо: пока куда-нибудь не выбьешься - всем улыбайся, кланяйся, слова поперек не бухни. В армии - там понятно. Запрещено - и все.
- Про армию ты брось, - сказал Гриня. - А пробиваться - так и раньше тяжело было. Подмастерьев как били!..
- Верно, - согласился я. - Только ведь революцию сделали, чтоб не били.
- И не бьют.
- На воле.
Я разрезал пополам кусок мыла, оглядел в зеркале ворот рубахи и на всякий случай надел другую, отцовскую. Она села от стирки и мне была в самый раз.
- Привет, Выстрелов! - сказал летчику. - Ключ спрячешь на крыльце, там одна доска приподымается. Желаю убедить начальство. Рубай консерв.
- Погоди, - обиделся он. - Посиди хоть минуту. Слушай, где у вас тут "Метрополь"?
- В центре. А что? Там твои воздушные генералы не живут. Там всякие англичане.
- А это тот "Метрополь"?
- Какой тот? У нас один.
- Ну, тот, где эти самые девочки прохаживаются. Ловят желающих за полторы сотни.
Вот те на! Я не слышал ни про каких девчонок ни при каком "Метрополе". Но на всякий случай спросил что-то понейтральнее:
- А что, подцепить хочешь?
- Нет, - мотнул он башкой. - Просто Гербер откуда-то узнал, что там крутится Зойка Дубинская. Помнишь такую? Она, говорит, как вышла из детдома, прости господи стала.
Еще бы мне не помнить Зойку! Я ведь сидел с ней на одной парте, а после уроков стоял на крыше нашего сарая и глядел в морской бинокль, как она гуляет со своими девчонками в саду железнодорожников. Здорово было навести на них стекла - девчонки сразу прыгали ко мне - Зойка в красном пальто и в таком же берете, Женька в синем и еще одна девчонка с ними была - ни пальто, ни имени не помню. Они втроем бродили вокруг танцверанды или сидели на скамейке и о чем-то рассуждали. Смотреть на них через стекла было чудно! Рты жуют воздух, а слов не слышно. Все равно как в клубном кино, когда звук пропадает. У этих малявок вечно были какие-то сложности.
Они то мирились, то ссорились. Иногда Зойка приходила в сад одна. Однажды я даже видел, как шмыгала носом и растирала кулаком слезы. Платок, наверное, дома забыла. Когда она медленно, словно с неохотой, шла к выходу в своем темно-красном пальто, у меня было чувство, что день кончился. Иногда Зойка в сад не приходила. Тогда я хватал велосипед и крутился по ее улице Ленина. Наверно, поэтому Ленька Гербер догадался, что я влюблен. Хотя не один я был такой. Вот и Гриню, оказывается, она зацепила. Но Гриня всегда был малым ничего, а Ленька хоть и красавец, а сволочь страшная. Однажды на перемене (господи, ведь это было во втором классе!) он стал хвастать, что Зойка разрешает ему лазить ей в трусы. Я рассвирепел, и мы покатились по полу. Здорово он мне тогда накостылял.
- Очекурел твой Гербер, - сказал я Гришке. - С актрисками путается, вот и шарики за ролики зашли. Нету в Москве такого…
Но полной уверенности у меня не было. Черт его знает, вокруг этого кино - или точнее, гостиницы - девчонок прорва. Они там прохаживаются по две, по три, заговаривают с военными, со штатскими в костюмчиках, спрашивают билеты, предлагают, а потом, оказывается, не в кино - а в Центральные бани! - и хохочут, заливаются, как от щекотки, переругиваются, задирают прохожих. Словом, самые обыкновенные девчонки, только побойчей и одеты получше, чем у нас на Пресне. Губы у них больше накрашены.
- Нету в Москве этого… - повторил я. - А ты вправду страдаешь по четырехглазой?
Зойка в конце второго класса надела очки, с прямоугольными стеклами без оправы. Очень красивые очки. Наверно, импортные. Потом говорили, что ее отец, директор банка, был иностранный шпион.
- Желаю успеха! - сказал я Грине.
15
В душевой на Пресненском сквере было пусто. Старуха продала мне талончик, сама же его надорвала и, пока я складывал одежду на лавку, копошилась рядом, подбирала с решеток мокрые газеты. На этих банщиц уже внимания не обращаешь.
Вода меня сразу обняла, словно всего завернула в мокрую простыню. И вправду сняла сонливость. Можно было начинать день по новой. Он был ничего, еще не жаркий. Самая футбольная погода. И как раз завтра - ЦДКА - "Динамо".
Я вскочил в 22-й трамвай - он теперь сворачивает с Никитских на бульвары - и в доме, где газета "Труд", выкупил по литеру шесть кило хлеба. Получилось ровно четыре буханки. Можно было, конечно, взять муки, но с ней возни не оберешься. Оладьи жарить - зачитаешься - подгорят. Да и масла на них надо. А хлеб - это живые деньги. Я тут же, не раздумывая, отдал все четыре одному инвалиду - по сотне штука, и он отвалил на костылях из магазина. Наверно, прямо на Тишинский.
Четыре, да материнских четыре - восемь. Я свернул за угол. В "Центральном" у кассы уже была очередь. Я взял два билета, и времени все еще оставалось навалом. Почистил сапоги, а время не двигалось. От нечего делать спустился мимо коммерческого Елисеевского вниз и забрел к букинисту, который рядом с коктейль-холлом. Там, в самом углу под стеклом, лежал третий том Блока. Стоил целых восемьдесят тугриков. Стихи были чудные. Я чуть пол-улицы не сшиб, когда читал их на обратном пути. А время все не уменьшалось. Было только тридцать пять десятого, когда я встал у киношной витрины. Билеты, конечно, уже кончились. Я читал про "узкие ботинки" и "хладные меха", а меня отрывали:
- Лишнего нет?
- Билетика не будет?
- Вдруг останется? - спросила одна девчонка, так, лет двадцати, интеллигентная, наверно, студентка. Из таких, что толпятся около консерватории. Но эта была посмазливей.
- Нет, - сказал я.
- А если не придет ваша барышня?
- Тогда отдам два.
- О, так серьезно?! - взметнула она бровями.
Они у нее были густые и сросшиеся. И глаза были большие, серые с синими белками и жутко длинными ресницами. Почему-то поначалу она мне не показалась такой красивой. А теперь я чувствовал - еще немного и влюблюсь.
- Что у вас, Блок? - спросила она. - Даже третий том? Хотите погадаю.
- Давайте. У Жуковского получилось "Познал я глас иных желаний".
- Ах, вы театрал. Это в булгаковских "Последних днях". Небогатая пьеса. Вам действительно МХАТ нравится?
- А то нет!
- Старье, - сморщилась девчонка, но, похоже, не задавалась. Вышло это у нее очень обыкновенно. - Ну, называйте страницу.
- Сто пятьдесят четвертая, восьмая строка.
- Снизу? Вы опасный человек. Вот читайте. - Она отдавила ногтем строчку. Ногти были аккуратно острижены, но без лака. Вышло: "Стала слезы платком вытирать".
- И вам попробовать? - спросил я.
- Валяйте, - засмеялась она. Была очень естественная, совершенно простая девчонка. - Ну, скажем, сто девяностая, четвертая строка, пусть будет сверху.
Вышло: "Красивая и молодая".
- Что ж, в самую точку, - выпалил я.
- Спасибо, - сочинила она гримаску, но вполне милую. - Приятно поговорить с воспитанным человеком. Но все-таки из МХАТа песок сыпется.
И тут я увидел Марго. Она шла уже мимо бара № 4 в платье синем, как блоковская обложка. В руках держала планшетку.
- Плакали ваши билеты, - сказал я "молодой и красивой".
- Жалко, - кивнула она.
- Мне тоже, - покраснел я. Очень здорово было с ней разговаривать. Не надо было подлаживаться и черт-те чего из себя строить. Кто его знает, может, если б Марго не явилась, я бы второго билета не продал.
Ритка переходила улицу. Я пошел навстречу.
- Давно ждешь? - спросила она. - Что это у тебя?
- Блок. Тебе на память.
- Брось. Ты мне уже дарил Есенина. А его кто-то увел.
- Бери, - сказал я. - Классный поэт.
- Вот видишь, тебе нравится, а даришь.
- Потому и дарю. А что думаешь: бери, боже, что нам негоже?..
- Чудной ты парень, - сказала Марго. - Но очень милый. Спасибо. Никому не буду давать, буду читать на ночь и прятать под подушку. - Она взяла меня под руку и мы вошли в предбанник, где кассы. Там я снова увидел свою театралку.
- Желаю удачи, - кивнул ей.
Она улыбнулась.
- Кто такая? - спросила Марго.
- Твоя врагиня. Говорит, Ливанова и весь МХАТ пора на мыло.
- У, мымра! - прошипела Ритка.
Я смолчал про гадание. Наверняка бы сказала, что девчонка нарочно выучила страницу. И Ливанова зря приплел. Он стоящий актер. Ноздрев у него живет, как в книжке.
Зал был полон. Сначала показали кинохронику, разбитый Берлин и возвращение товарняков с солдатами. Но я никак не мог настроиться. Ритка была рядом, и хотелось взять ее за руку. Нужно было ждать фильма. Все равно за дверьми всегда куча опоздавших, и для них зажигают свет.
Наконец они расселись и пустили эту муровую картину с Дурбин. Хорошо было в темноте. Смелости больше. Темнота, ночь - они словно сами тебя подталкивают, тянут приткнуться к кому-нибудь. А такое кино, когда глядеть неинтересно, это вроде ночи. И плевать, что вокруг сидят люди. Твое кресло, все равно как отдельная квартира. Ритка руки не отняла. Я держал ее руку и прямо сжирал ее в профиль. На экран глядеть не хотелось.
- Отвернись, - шепнула Марго, - мешаешь…
Но ее твердое, круглое, прохладное плечо вдавилось мне в ключицу. Когда этот тощий, как глист, композитор вышел в гостиную и стал крутить приемник (он думал, что поет не Дурбин, а какая-то певица), Риткина слеза плюхнулась на тыльник моей ладони. Грудь у Ритки вздымалась, и вообще вся Ритка была какая-то своя. Меня почему-то совсем не раздражало, что ей нравится такая ерунда. А ерунда была ужасающая. Какой же он, простите меня, композитор, если живой голос от радио не отличит? Или у них приемники экстра-класса?
- Ты отвлекаешь, - шепнула Ритка и прижала свою щеку к моей. - Вот. Не будешь вертеться.
Щека у нее была такая же прохладная, как плечо.
- Обнимаются, - зафыркала какая-то старуха.
Но Ритка и ухом не повела, только поменяла руку на коленях и обняла меня. Так мы просидели до самого конца. В каждой картине, даже в хорошей, ясно, когда она закругляется. Здесь все кончилось запросто. Композитор потерял голову из-за этой Энн, притащился на ее концерт, а она соскочила со сцены, обняла его - и тут затрубила музыка и зажегся свет.
Захлопали стулья. Стали напирать к выходу. Многим эта белиберда понравилась. Гудели:
- Здорово поет!
- Особенно цыганские.
- Да, жизнь…
- Ты любимая, - шепнул я Ритке.
Она оттопыренным пальцем наддала мне по носу.
Нэ пой-ехать нынтше к Ял-ру,
Разогрэт шампанским кров… -
пропела Ритка, когда мы вышли на площадь. Голос у нее хрипловатый и слух вроде моего, но мне все равно нравилось.
- Мне цветов надо, - сказала она.
- Давай куплю! - обрадовался я. Думал, требует за пение.
- Не гусарь! Мне для дела надо. У меня, знаешь, сколько денег!
- У меня тоже есть, - сказал я. - Восемь больших.
- Ого! Но у меня все равно больше. У меня десять и еще пятьдесят рублей отдельно - на цветы.
- Буржуйка.
- Конечно. А ты думал? Мне в Боткинскую надо, к Таисье.
Таисья была завучем наших подготовительных курсов. Я не знал, что она в больнице.
- Поедешь со мной? - спросила Ритка.
- А то нет!
Она подошла к цветочному ларьку, расстегнула планшетку, достала несколько червонцев и затолкнула туда Блока.
Денег и вправду у нее была куча - высовывались из голубого конверта.
- Одних гвоздик, - сказала она цветочнице.