Женщина с обморожением стоп. Приличного вида, хоть, может, и пьет, иначе не понять, как умудрилась обморозиться. Ее не приняли в больницу и отослали в травмпункт, что находится через улицу. Ей надо было спуститься с обледеневшего пандуса и т. д. Дорога по льду, без пешеходных переходов, а у нее костыли. В общем, я свез ее на каталке, хоть мне было велено ее просто поскорей выпроводить. Даже когда она попросила у меня воды и я принес, это вызвало у медперсонала раздражение, будто я им осмелился перечить. Женщина мне прошептала неловко: дескать, спасибо, родненький, - как старуха, хоть на деле ей лет тридцать, чуть старше меня. Просто некому было ей помочь.
Снова в больнице вор в законе на излечении. Наркоман, пытается слезть с иглы - и его взял сюда наш профессор. Один раз в день он все-таки ширяется. Причаливает "кадиллак" с его дозой, он скрывается в нем - и катается даже не по Москве, а вокруг больницы, так безопасней. Живет как на острове необитаемом, так вот оторвался от жизни. Ему кругом прислуживают, но это отдельный разговор. Я же все пытался вычленить из этого вальяжного, расслабленного, уморенного пожилого старика того зека, каким был всегда, хоть живет в роскоши и расхаживает с телефоном сотовым, будто всякая минута его времени стоит немалых денег. Это не то что у простых смертных - жизнь копейка. Тут физически почти ощутимо, что жизнь его стоит немало - и все кругом охраняют его тело, его здоровье, его время, что стоит еще и добавочных денег. Он вызывающе щедро расплачивается со всеми, за каждую услугу, которую ему оказывают, то есть которую сам просит оказать. Спросил, который час, и когда ты ему ответил, что без пяти двенадцать, он кидает не глядя тебе купюры. Но попробуй не взять! Попробуй не исполнить эту его прихоть! А как принесли ему молоденькие банкиры гроздь винограда в хрустальной колбочке… Зрелище! Под него поначалу освободили целую палату… Но ему стало скучно. Захотелось, чтобы кто-то еще там лежал, - а все койки были бы заняты. Загрузили простыми мужиками, язвенниками. Он кайфовал - может, это ему камеру напоминало. И вот - наконец-то полная, а не один отбывает срок. Но и решил их жизнь в сказку превратить… Общак! Что ему, то и его братьям… Жратва, права, развлечения - всё. Только проституток не завозили. Но мужики быстро начали выздоравливать - и разбежались. Палата опустела.
Привезли бабку с улицы - остановка сердца. Начали реанимировать, искусственное дыханье делать и т. д. Качать ей сердце отчего-то поставили охранника, и тот, взявшись качать, сломал ей ребро: вдруг что-то хрустнуло под его руками в грудине. Бабку так и не откачали, померла. Потому, верно, и насчет ребра сломанного особого шуму не было - травмы не установили. Но когда старшая пересказывала эту историю нашим девкам со смешком, то одна санитарочка охнула: "Он же садист!" Старшая спохватилась - да он целый час надрывался, откачивал, спасал! А санитарочка свое: "Садист, садист он, он же их ненавидит, стариков!" Сам он испугался, он вообще исподволь труслив, - и дней несколько ходил смущенный, притихший. Взял отгулов - и опять появился на работе где-то через неделю.
Беднющая бабка. Вздумав обогатиться, продала за двадцать миллионов квартиру. Где собиралась она после этого жить - одному богу ведомо. С деньгами ее не обманули, но осталась без угла. Три месяца пролежала у нас в больнице. Дохлая, чуть дышит, на костылях - спроваживали ее на улицу. Может, продажа квартиры была у нее своего рода сумасшествием. Но и не такое уж это, с другой стороны, сумасшествие. Родни у нее никакой нет - иначе бы, конечно, позарились. Стало быть, чем дохнуть да пухнуть на пенсию одной в квартире, отчего бы не отчаяться - и квартиру продать. Ведь с деньгами и больше возможностей выжить, чем с квартирой. Но старуха после купли-продажи больше ни на что не оказалась способной. Деньги-то оказались как бездомные. Говорила, что ее надо свезти к какой-то подруге, где она и будет жить, но адрес запамятовала - и плакала. И у этой помешавшейся, древней, нищей, бездомной, советского времени старухи где-то в сберкассе лежат на счету двадцать миллионов. То, что она не врет, доказывала ее сберкнижка, которую показывала врачам, думая, наверно, что отношение к ней станет уважительней и лечить будут лучше. До смерти не верила людям, всех проклинала, чуть поглядишь на нее, а доверяла только одному молоденькому доктору, который делал ей операцию, но доверие это ничем положительно не разрешилось. Деньги сделали комком жадности, недоверия, лишили даже памяти.
С виду жалкенький, щелкунчик, как топором вырубили. Сутуловат, что-то солдатски-выносливое в приземистой поджарой фигуре. Обут в побитые землистые сапоги, с надрезанным и вывернутым голенищем. В грязные, темные, но не рваные джинсы. В пальто старенькое, крепенькое, как шинелька. Если бы зарос щетиной, с ходу решишь, что бродяга. Трогательным в нем было сочетание душевной крепости, какого-то даже мужества, как если бы человек никак не хотел мириться с тем, что он - падший. Тем способом не мирился, что оставался человеком, поведения держался человеческого. В больнице появился часов в семь утра. Говорил, что ночью сделали ему операцию и велели явиться утром на перевязку. Его отослали к девяти. Он подчинился и поплелся ждать во двор назначенного часа. В девять опять явился, заметно уже хромал, болела нога. Сидел никому не нужный, терпел, все от него открещивались. Уважительно просил сигаретку. Ходил курить, как заговоренный, в наш засранный туалет - в место уж совсем неприличное, но курил он в туалете, потому что ведь обычно и должно в туалете курить. Дотерпел часа три, тогда наконец спустился врач и сделал ему перевязку. Но просил он, чтоб его госпитализировали, потому что очень разболелась нога. Дежурный хирург его принять отказался, но даже отказом не удостоили его сразу, а заставили ждать под дверью этого отказа-то еще три часа. Он горячо жаловался окружающим и возмущался, что выглядело и звучало щемяще, потому как и жаловаться не было ему нужды - было видно, что он не ходок и к состраданью взывал весь его вид измученного болью человека. Но кругом, особенно наши, видели в нем отбросы, бродягу и то, что он еще что-то смел требовать и возмущаться, родило в наших злость. Его тем крепче и злее перестали замечать. Кто-то дал ему палочку из сердобольности, какая-то старушка. Все это время он ничего не ел, и было видно, что его мучает голод не за этот только день. Видя, что я пью кофе, он пожелал мне уважительно приятного аппетита, и только потом что-то спросил. Я все отвечал ему, сколько теперь времени. Когда ему отказали, он долго не мог уйти и переживал, что надо отдать палочку. Когда я сказал, что пускай он уходит с палочкой, ведь иначе и не сможет идти - я же видел, как ходил он с утра по стенке, - то он горячо выговорил мне, что он не такой человек; что палочку ему доверили на время и он не может обмануть доверия доброго человека, оказаться вором в его глазах. Потом как-то незаметно исчез, и мне стало на душе легче, хоть и горько было думать, куда он такой пойдет. В конце дня, когда сменялся, я увидел в уголке регистратуры эту палочку, где он ее оставил хозяйке, которой в приемном так и не отыскалось, да никто и не стал искать. Палочка была - большая, толстая, с зеленой еще корой, простая ветка, содранная с какого-то дерева, так что было видно по пучку свежих щепок, как ее выкручивали да выдирали. И палку тетя Света, санитарка наша, выкинула, когда ходила вытряхивать под конец дня мусорное ведро из регистратуры.
Охранник новый, живет в Долгопрудном, братья старшие его ушли в бандиты, их постреляли - и он, младшенький, теперь спасается, нашел работенку попроще… Сон мне свой пересказывал… Говорит, что снился ему город, где сплошная неразбериха и хаос, будто бомба взорвалась ядерная. Все горит, люди мечутся. Я спросил у него - а что он делал сам в этом сне, - и сознался, что хотелось ему "крутую тачку", во сне-то, и он вытряхнул какого-то мужика из машины, отнял у него машину, и еще вспомнил, что вроде как дал ему чем-то по голове, обломком трубы. То есть убил.
Личный шофер профессора-пульмонолога, практикующего в нашей больнице. Рассказывал, как отдохнул от трудов праведных - снял молоденькую проститутку где-то "на точке" - "почти целочку". То есть ебал почти свою дочь. Отец семейства, очень печется о сыне, которого спасает, не жалея денег, от армии, холит, нежит и гордится, что тот гнушается гулять даже "с курящими девушками". Изредка по-отцовски заботливо подкладывает ему на видное место какую-нибудь порнуху. Сам смотрит с женой отдельно, а сынку подкладывает, "чтобы пацан не рос пентюхом, развивался". Вот такой образцовый семьянин и законопослушный гражданин, на которых держаться должна вроде как новая Россия. Вместо воровского "умри ты сегодня, я завтра" вполне обывательское: умри ты сегодня, умирай ты и завтра, а мне пусть будет всегда хорошо… Все гнусное сделал, испражнился, но в сортире. Жопу вытер, воду спустил, дверку закрыл - и все, и хорошо на душе. Ничего ему не нужно другого, ему такой-то сортирный покой и нужен. Поглядеть если, то так Россия теперь и обустраивается - как большой платный, "деньги ж свои плочены", сортир. Ну, ничего, свое-то говно и утопит, дай срок. А своего профессора, на всю страну известного, называет со знанием дела "полным мудаком". Слуги почему-то всегда считают себя умнее своих хозяев.
Человек, который ходит и всех просит: "Пожалуйста, помолитесь обо мне" - и ничего больше не говорит.
Апрель - декабрь 1996
В комнате отдыха сидели пили чай. На столе - объедки, банка общественного сахара и распатроненная чайная упаковка… Народ чаевничал ушлый - кажется, не санитарки с охранниками, а разбойники. Уперлись в кружки, молчат. Вдруг кто-то вскрикнул: "Гляди, муравей чаинку тащит! Уворовывает, падла, хозяйское добро!" И тут все стали сопереживать, углядели в муравье самих себя, потому что в больнице только ленивый не попользуется. "Ух, потащил, тяжело, тяжело как бревно!" - "Ну куда тыкается, за ним же не гонются". Что интересно, никому в голову не пришло хотя бы смести со стола - вот таракашек, если вылезали из-за батарей и паслись, давили и сметали нещадно. А тут ведь свой, муравей: такой как и все, работяга.
Телефонист - молодой, но обстоятельный парень. В общем, телефонный мастер. О чем хочешь говорит лишь всерьез. Глядел очень сосредоточенно на мои новые ботинки. Я ему говорю: "Что глядишь, нравятся, что ли?" Он: "Я еще не сказал, что нравятся. За сколько купил?" - "Ну, за двести сорок тысяч…" - "Согласен. Хорошие ботинки". Много рассуждал о поломках в аппаратуре. Говорит, если что поломалось - ищи первым делом в приборе грязь. Все от нее, от грязи, от пыли - все неисправности. У нас в особенности, жалуется, потому нет порядка нигде: чистоты. Жаловался, что сменщики не убирают за собой даже на рабочем месте. Наши ему говорят: так напиши на них докладную, пусть штрафанут, сразу за ум возьмутся. Он обиделся: у них так не принято друг на друга докладывать, словом он их вразумляет. А наши не верят - как же словом, глотки не хватит орать. А он опять же всерьез отвечает, что это смотря как орать: понимают. "Они же люди. С каждым можно найти общий язык".
Медсестра рассказывала про брата. Женился, развелся через семь месяцев, как дочка у него родилась, - и теперь опять женится, скоро новая свадьба. Живут в поселковом Домодедове. Бывшая жена с ребенком - напротив дом. Такая у них жизнь будет, под носом друг у дружки. Братец ни с кем не считается. После развода въехал, вселился к ним, к сестре с матерью: мужик, хозяин. Но когда надо было забрать мать из больницы и сестра просила у него денег на такси, то пожалел, не дал ни копейки, хотя не бедствует, заработок хороший. Она поясняет: "Вот такой он у нас хозяйственный вырос, Гриша".
Наглые и сытые на рожу оперативники из ФСБ проводили перед первомайскими инструктаж, на случай, если захватят больницу в праздники чеченские террористы. Обязали их - вот и ходят, проверяют готовность… Говорят: а вас убьют первыми, вы охранники, так что срывайте форму и падайте на пол, лучше сразу притворяйтесь мертвыми. Но наши тоже разбирать не будут, так что не высовывайтесь, ждите, когда дадут команду вставать.
Прибыло пополнение. Поставили со мной в одной смену. Петров. Представился, попросив сигарету, сказал, что майор и в прошлом летчик. Я спросил, зачем ему эта работенка… Ответил, что пенсии военной вполне хватает, но хотел бы еще принести пользу обществу. Сразу же сообщил, что жена - учительница английского. Двое детей у него, девочки, образцовая вроде бы семья. Но к вечеру бабы наши жаловались, что ко всем приставал, лез с ухаживаньями, предлагая "войти с ним в связь"… Ближе к ночи совсем он распалился. Казалось, наверное, что попал прямо к бабам в рай. Налили ему винца - прокис тут же до слез… Говорил, что мужчина настоящий должен жить в одиночестве и пускать к себе женщин только тогда, когда захочет этого сам. Плакался, что на деньги, которые потратил в течение жизни на жену, получая от нее бесконечные претензии, мог вые…ть давно всех понравившихся ему баб. Очень уважительно высказывался о свободной продажной любви - и вообще о перестройке. Уморительно считает, что пошел в жизни не по своему пути, а должен был стать бандитом - якобы к этому у него все задатки. Говорил мечтательно о своей кровожадности, и когда кто-то из санитарок привел пример со свиньей, что забивали в деревне свинью - а мужик-убойщик пил горячую кровь, он схватился за этот случай и стал говорить, что и он бы смог пить таким вот образом кровь… Замечательный тип хорошего человека, который, когда выпьет, становится дураком.
Мужик с влажной гангреной… С ним жена, сын, а потом еще подъехал старший. Ему сказали, что ногу надо ампутировать, - а он отказался. По виду вполне приличный - но если довел себя до такого состояния, то сам. Он из тех, кто боится что-то делать, пугается своей болезни… Отправились они из больницы восвояси, потому что не смогли убедить врачей "просто его полечить". Мать плаксива, растерянна, никакого мужества в ней нет. Младшенький очень трепетный - и она его тиранила, а он только подчинялся. Старший же приехал на своей машине, сразу стал командовать, покрикивать, начал "все улаживать" с врачами, хотя в конце концов и ему это не удалось. Отец такой же плаксивый, будто гангреной-то изнеженный… Но тоже покрикивал, распоряжался гнойной ногой: как взять, куда переложить, как замотать. Когда сделали ему перевязку из снисхождения, то жаловался, что плохо сделали. Когда стали сыновья перетаскивать с каталки в машину, то скакал, вертелся, норовил все сделать по-своему и только им мешал, раздражаясь на них же, что ничего не получается.
Пожилой милицейский майор: держится бодрячком, сдавал тоскливого вида супругу в гинекологию. Кто-то откуда-то уже похлопотал, так что их ждали. Майор нагловато всюду входил вперед жены - проверял, и залез даже в кабинет к гинекологу, но все же его попросили остаться за дверью. Потом он бегал по приемному и делал выписки со всех стендов: что можно есть, когда можно навещать. Потом жена ему диктовала шепотком, что нужно принести, но так она старалась, внушала ему, что было все слышно: говорит, трусы мне принеси, чистые трусы. А он: сколько трусов? какого цвета?
Охранник из президентской охраны. Болтливый. Подрабатывает на стороне телохранителем при разных там "сыночках". Но невозможно представить, чтобы охранник Сталина, даже Брежнева мог быть до такой степени несерьезен, даже как-то жалок. В общем, какие хозяева, такие слуги. Иначе сказать, портрет хозяев самый реалистический рисуется - по рожам их слуг.
Разговорился с китайцем - привезли тут одного по "скорой"… Самая примечательная черта: серьезность отношения ко всему и прежде всего к себе. Рассудительность, как у старух. Старушечья мимика и приохиванье. Наивные, всему верят, что слышат, будто и сами не умеют лгать. То есть они, наверно, когда хотят солгать, просто отмалчиваются, не произносят вслух, у них ложь есть вид молчания, что разительно отличает их от нас, от русских.
Заявился приблатненный пьяный крепыш, обложил всех: "Сдуйся, а ты ваще пшел, сдуйся". Попер напролом в хирургический кабинет, орал: "Срочно хирурга мне". Тут надоело мне, я взял его молча под локотки да выпер в регистратуру, чтоб сначала узнать, кому он тут нужен. Упирался, материл меня, но не посмел затеять драку, притих. Оказалось, у него ссадина была на коленке детская, а он-то разнылся. Ну, смазали ему йодиком. Выходит, хромая - стало ему, наверное, совсем жалко себя - и говорит: "Какие ж вы злые, такими злыми быть нельзя".
Заходим в морг за каталкой с утреца, а там Володя Найденов на полу храпит. Бросил на кафель одеяльце, только ноги в дырявых носках из-за холодильного шкафа торчат, там у него укромный уголок. Когда стали поддон выкатывать из шкафа, то разбудили его грохотом. Он бурчит на нас: чего спать не даете?! Но потом испугался, что мы чего доброго выгоним его из морга, и стал заискивать, извиняться, говорит, перепил вчера, милиция в метро его не пустила, и он тогда в больницу приволокся, пустили его охранники переночевать. Говорит, довольный, что не под забором валялся, "ведь у меня есть свое место", - это он про морг. Тут у него все для жизни устроено. Ящичек его тут. В том ящичке, где, я думал, содержат ампутированные ноги, оказывается, хранится его спасательное имущество: одеяльце драное ватное, больничная, сворованная им в другие годы, подушка и такие же, из больничного хозяйства, кастрюля с ложкой. Кастрюля с недоеденным больничным ужином так и стояла у его изголовья, а в ней так и лежала ложка. За то, что он пользуется моргом, убирается он в нем и отмывает поддоны, что должна бы делать охрана, она и деньги получает - а он справляется без всяких денег один. Был какой-то скандал с моргом из-за него, навроде разоблачения, когда кто-то из начальников совершил проверку и наткнулся на него, на спящего. Пошумели-пошумели, а охранники, хоть и получили выговор, опять потихоньку стали его в морг пускать, и ящичек разрешили, потому что выговор - это слова, ничего в них страшного не бывает, кроме шума - а Володя Найденов убирает да вымывает морг так, что, как в сказке, их работа сама собой исполняется.
Найденова наняли за полстакана спирта в реанимации, чтобы их работу сделал: из пролежавшихся картонных коробок пересыпал в один мешок стиральный порошок. Это дело он вывез на тележке и устроился было пересыпать. Но санитарочки стали выцыганивать у него для себя порошочку, и так его уговорили, обдурили своим нытьем, что половину им на сторону и отсыпал. Ему даже радостно было, что дармовое добро по людям расходится. Дело же он свое так и так сделал и в реанимации ему полстакана, за которые подрядился, налили… И спирт этот, и порошок - все дармовое. В общем, не жалко. Только с утра он уже рыскал по больнице, потому что мучился от похмелья. Просил у санитарок, с которыми поделился вчера. И ему опять что-то наливали.