Зинуля - пьющая посудомойка из поварского цеха. Опущенная да забитая, однако во всех влюбляется. Сколько лет ей, не сознается… Улыбается, точно показывает зубы, щерится, хоть она уродливая, но есть в ней что-то похотливо-живое, как у сучки. Так она влюбилась во всех охранников и ухаживает за ними на свой лад. Везет на мусорку тележку с вонючими больничными отходами. У охраны остановится и тянет время. Спрашивает, открыта ли дверь. Или увидит бумажку на полу, станет порядок наводить, всем надоест, да и бочки-то застоялись, воняют. Тележка тяжелая и вывозить ее через порожки тяжело, но никто ей не поможет. А ей помощи и не надо. Вот скажет кто-нибудь от нечего делать: "Зинуля едет…" А она и рада, вся светится, толкает как на параде тележку. Ей даже нравится, когда дверь заперта на замок, тогда ведь она подходит и просит охранников, чтобы открыли ей дверь, а потом просит, чтобы они уж не запирали, пока не вернется… Хоть для подсобных дверь на замке - это обидная, с валящимся мусором на ходу остановка, из-за которой питают они к охране что-то вроде классовой ненависти, и охранники им тем же отвечают, ведь им-то из-за этих помоешников надо по три раза в день шевелиться, отпирать-запирать. И только Зинуля радуется, улыбается этой своей улыбкой… И не заметишь - а кто-то оставил яблоки, сливы. Это она. Но их пугливо выкидывали: брезговали. А как-то, уже в декабре, вдруг принесла и оставила две луковицы. Понятно только: все, что у ней самой было.
Два молодых человека, видимо, братья по отцу, потому что говорили о своих матерях. Обсуждали какую-то ситуацию с наследством. Один жаловался на отца, он вообще много жаловался. Пришли они как бы вдвоем по направлению к терапевту, но вида были совершенно здорового. Один повыше, нежный юноша с красивым лицом. Другой, старший, толстоват, розовощек. Они нудно, ворчливо спорили друг с другом, но не ссорились, будто по малодушию и не ссорились. Спорили, делили какую-то квартиру. Какие-то деньги семейные. Обыкновенный для них, видимо, разговор… Можно подумать, что еще делать двум братьям, если не делить что-то.
Вызвали в неврологию: за трупом. Пожилая женщина, час как умерла, - но труп обнимала, не отдавала дочь. Просили ее отойти, пока будем перекладывать. Она не уходила и сделала себе же тяжелей: на ее глазах сдернули с тела простынку, напарник мой залез на кровать - так это происходит, - а голова женщины оказалась чуть не между его сапогами и мы одним рывков перевалили ее тело на каталку, а потом упаковали в крепкий черный пленочный мешок. Вот и все таинство… То, что не должна была видеть - но увидела.
Если всю жизнь обратить в ожидание смерти, то уж чего-чего, а ее непременно дождешься.
Врачи не жалеют больных. Если бы жалели, то начинали бы так же естественно испытывать к ним отвращение.
Я принес фруктовый чай. Санитарки, как вороны, в тот же день выпросили у меня пакетик за пакетиком всю упаковку. Никогда такого не пили, то есть даже не видели. И еще потом просили, чтоб я им такого чая в долг купил, а то они в Москву только на работу из области своей ездят, а у них в области такой вкусный чай, говорят, не продается.
Заглянул с улицы подгулявший мужичок, видит охрану, хотя не понимает, какую и куда попал, взмолился:
- Не могу, пустите в туалет!
- Нельзя, у нас не положено, туалет служебный, только для сотрудников. Иди к метро, там есть с правой стороны.
- И ты это говоришь? - обиженно хнычет он. - А как же я? Я не человек, по-вашему? Что будет со мной? Я же не найду…
Поняв, что слушать его тут не станут, он пошагал прочь, но не к метро, куда было рукой подать, а уселся у входа в больницу на цветник и принялся безысходно горевать. Покурил, набрался решимости, заходит опять, эдак вразвалочку, ничего отныне не боясь.
- Так. Значит, не впустите. Я обоссусь!
- Да пошел на х… Тебе ж русским языком сказано - у метро.
- Ну и сами вы пошли на х…, сволочи!
Он от обиды налился кровью, окреп - и бросился быстрым шагом к выходу. Но не к метро пошагал, а устремился в обратную сторону, сам не зная куда, всем назло… Вот потому-то у нас, у сволочей, и воняет мочой в подъездах.
Рассужденья пьяного лифтера дяди Коли: "Глядеть прямо - это одно будет, а если со стороны присмотреться - другое!" Напился и пошел на соседний лифт, объяснять тамошнему старичку, как надо лучше управлять, и вывел лифт из строя. Потом к другому лифтеру привязался, чтобы отдал ему два батона хлеба, а тот и в помине у него не занимал. Дядя Коля работать взялся все дни, без сменщика - и вот надорвался, каждое утро пьян. Старички возмутились. Чтобы он не доломал лифты, хотели отнять у него ключи - но отказался отдать. Вызвали бригадира из управления. Но дядя Коля и бригадиру отказался отдать ключи, запирался в лифте и до вечера - как в гробу сидел - не отзывался. А вечером вышел наружу, стосковавшись по женскому полу: он тут цепляется к женщинам, что репей, это его такая отдушина сердечная, отдых. Но глядит - никого нет, рабочий ведь день давно кончился. Особо любит возить на лифте молоденьких сестричек, оглаживать их грешным делом, а для вида - жизни поучать, опытом делиться, рассказывать про себя небылицы, что он фронтовой бывший офицер. Но он не ветеран войны и потому о нем наверняка знают, что не воевал. Он же так уверовал в это свое вранье, что кричал бригадиру из лифта, не сдаваясь-то: "Меня, фронтового офицера, твою мать!"
Весь ужас нашего времени в том, что боятся не трусы, а люди храбрые.
Санитарка рассказывала: "Едем от мамани, всей деревней нас провожают. Глядим, у колодца что-то дорогу нам переползает. Маманя сразу за палку. Ну и остальные… Змея! Гадюка! А я говорю, ну что за привычка у вас, у деревенских, чуть что, сразу убивать, вы, говорю, внимательно сначала поглядите: какая это гадюка - это просто уж!"
По "скорой" привезли бомжа… Негра. Какой-то эфиоп, что-то беспомощное лопочет. В приемном испугались - иностранец. Будь он нашенский, приняли бы его как в аду. А тут - относились богобоязненно, почти уважительно. Обнаглел он так, что под выписку, а дело было зимой, потребовал для себя шубу, иначе отказываясь выписываться из больницы. Его обноски вшивые уничтожили в дезкамере, но, что могли лучшего, подсобрали: ботинки, носки шерстяные, хоть и женское, но теплое с ватной подкладкой пальто. Все-таки иностранец… Но ему было мало - требовал еще еды с собой и денег. Санитарка наша, самая заслуженная, баба Аня, ахнула: "Ах ты ж блядь черножопая! Денег тебе? Хочешь денег - поезжай в свою Африку!" Когда вышвырнули негра на русский мороз, бабы возмущались: "Спасибо даже не сказал!"
Едем с катафалком, груженые. Навстречу - Володя Найденов. Как увидел нас - расплылся, нежный весь сделался, не говорит, а поет: "Самая спокойная работа, никто не трогает". До того растрогался, босяк, что и мешок свой с бутылками бросил да из любви к той работе, своей-то, отнятой у него за пьянство, принялся нам помогать, все за нас делать. Тут электрики вылезли: "У, покойник, это к деньгам". А лифтерша, что спускала нас в подвал, услыхала и орет из лифта: "К деньгам, к деньгам… Все скоро подохнем, а что-то не видно этой прибавки-то! Где ж она?"
Испустить дух, как это подлинно бывает… Приходим за трупом. Взялись - за руки, за ноги, только качнули - изо рта покойницы, тесемкой подвязанного, вырвался воздух, точно пакет надутый хлопнули.
Из разговоров:
- Вот по понедельникам много народу мрет, сразу после выходных, а на выходных почти не умирают.
- Понятное дело, по выходным врачей нет, а с понедельника - все врачи в больнице, лечить начинают. Один одно скажет, другой - другое, вот и мрут, а в выходные никто не трогает.
Легкомысленная особа, мать троих детей: легкомысленная потому, что бегает по работам - то санитаркой работала, то пошла здесь же в больнице на лифты, но у лифтеров не доплачивают за детей и поэтому обратно устроилась санитаркой. Они-то, наши бабы, и упрекают ее за это в легкомысленности. У ней к тому же обнаружилась натуральная аллергия - тоже ведь легкомысленная очень болезнь. Только вышла на работу - и вся опухла. Бабам удивительно - работа же одинаковая, зарплата одинаковая, хлоркой они и сами давно пропахли, потому что куда же в больнице без нее… А эта мало того что работы как хочет меняет, так у ней еще аллергия: опухла, ничего не делая, - и ей уже тут же больничный. Ну кто она такая после этого, если не блядь?
Петров - мой напарник, и что с ним приключилось. Пили двое охранников, а Петров, чувствуя свою ответственность, остался за ними приглядывать, хотя мог уехать с чистой совестью домой. В итоге сам упился, не удержался, а как выпил, начал всех баб в приемном к сожительству склонять, как сам потом выразился в этой своей манере - "бросился в разврат". Опозорился, а сам-то взрослый мужик, майор в отставке, жена - учительница английского языка… Это его поутру отчитывала старшая медсестра. Он покорно каялся, признавая свою вину "перед женским коллективом". Но был написан рапорт - теми, кто выходил на смену в ночную, такими же бывшими. Петров это узнал и сокрушался: один бывший командир разведки полка, другой бывший политработник. Полковники… Ну да - а он-то майор.
Петров грустный… Пришлось усыпить кота домашнего, "чтоб не мучился". Дочка подобрала на улице - взяли. Но год спустя жена отказалась в доме запахи выносить. У нее истерики начались. Но кота было жалко выбрасывать на улицу - стал домашним. Получается, что ее истерики и мучили кота - это от ее истерик, усыпив, его избавили. А как избавиться от жены, Петров, хоть и думает - но не знает.
Гражданская оборона… Объявили, что в больнице взрывное устройство, - проверяли готовность. Все вполне всерьез. Потом главврач позвонил, когда уж всех людей на ноги подняли, и тревогу отменил. Больные-то спали - подняли на ноги всех, кто оказался в эту ночь на дежурстве. Безразличие к людям полное, почти издевательство… А случилось что настоящее, припомнят эту тревогу боевую - и наплюют на всякие там взрывы. Все хохочут, издеваются над тупостью своего же государства… Оно, государство, повелело в больнице создать пункт гражданской обороны. И вот там, где раньше была в приемном комната отдыха, сделали образцовый ремонт - и поставили шкафы железные с противогазами. Вечно у нас как гражданская оборона - так почему-то противогазы… Тупые резиновые намордники, которые ни от чего не спасут. Ну разве что сдохнешь в них мучительней.
Любое разрушение чего-то с целью ремонта в больнице превращается в праздник. Все сбегаются, вплоть до врачей - и смотрят, что можно для дачи унести или что в хозяйстве еще могло бы пригодиться. Все разное, всего много, - и все бесплатно. И как будто муравейник вдруг какой-то приходит в движение - но люди тащат общее, а муравьи почему-то наоборот: собирают в кучу.
Врач, которая в приемном, дежурный терапевт, положила в нашу больницу сына: у него язва. Ну и обеспокоилась вопросом смертности, полезла в книги по "учету умерших", обнаружив, что смертность в больнице: на четыреста поступивших двести умерших. Еще выяснила, что у нас ежемесячно умирают из общей массы двадцать молодых, до тридцати лет. Ощущение жутковатое: как будто больница план какой-то ежемесячно выполняет. Сколько же я видел здесь смертей… Видели ли вы, как умирают люди? В больнице это видишь, как будто оказался на войне, только она другая, безмолвная. Сражаются, кто мужественно, кто без всякой надежды - и все равно все когда-то обречены погибнуть.
Больница все же как тюрьма.
У каждого свой приговор.
Тюремщик - болезнь.
Умирать в больнице - это и воспринимается как наказание.
Высшая мера - смерть.
А за что?
Кто-то косточкой подавился - твой сосед по палате. А у тебя гниет легкое, ты медленно умираешь под присмотром врачей.
Девушка умерла, больная СПИДом. Поступала в терапию, но, что она инфицированная, выяснилось как-то вдруг - и по приемному пополз слух… СПИД, СПИД… Все слышали - а никто не видел. Молодого охранника наши девки, медсестры, упросили разрешить на нее в морге посмотреть. Дурак, устроил экскурсию. Развязал пакет - а в нем крови почему-то полно, и она выплеснулась наружу… Визг, крики. Но испугались, что инфицированная, а не самого вида крови. Девки побежали отмываться с мылом в душевую: так страшно. Парень струсил, морг закрыл - а потом пообещал бутылку водки Найденову, если уберется. Но больше ничего не сказал. Володя обрадовался, все там убрал. И не понимал, почему от него все шарахались - а спас только он.
Лифтер - маленький, с дымкой младенческих волосков на огромной, лобастой ленинской голове, со сморщенным сморчком личиком, точно объелся кислого. Чуть завидит меня, бросается навстречу, именно как будто встречать, радуется как ребенок, приветствует, что-то лопочет. Я даже не знаю, как его зовут, ни разу с ним не заговорил, так что и от радости его делается неловко. Кажется, обознался, - или просто идиот. Отчего он так мне радуется, не могу понять. Может, так и останется это для меня тайной. Я много раз заставал, как он, укрывшись в лифте, хлебал супчик, и как он выпрашивал супчик, стоя с пустой тускло блестящей миской у поварской, дожидаясь, что его подзовут… Еще он заглядывает в комнату отдыха и просит извинительно с порога кипяточку - у нас всегда греются на плите чайники. Так что кипятку хоть упейся, и ему всегда разрешают. Я всегда разрешаю, и все, кто хозяйничают в комнате отдыха, всегда разрешают. Может, он потому так и бросается ко мне, что помнит, как я разрешаю наливать ему кипятку, а если помнит, то и поспешает отметиться, обрадоваться при виде меня, потому что я для него один из начальников Чайника, из которого ему хочется порой кипятка, как ребенку хочется карамельку, и он, ребенок, всегда будет радоваться беспомощно тому и заглядывать в глаза, кто его этой карамелькой хоть однажды одарил - обрадовал.
Поварихи в больнице - царицы. Баба Валя и баба Люба. Царствуют. Отличить их почти невозможно. Вот вылезли на солнышко, сидели на камешке, грея синюшные ноженьки да болтая о чем-то своем, о бабьем, но нещадно матерясь в каждом слове… Жаловались друг дружке: "Ноги ватные, бля, сил ни х… нету".
Санитарки в приемном все выкрасились в какой-то гремучий рыжий цвет и похожими стали, как сестры. Оказалось, приобрели у лифтерши "хну домашнего изготовления". Продает всем желающим бабам за сущие копейки. Но поразил меня средневековый ее рецепт: капля йода в настой из луковой шелухи, а настаивается на "яичном кипятке", то есть на воде, в которой варились яйца.
Под стариков, которые встать не могут и ходят под себя, теперь подкладывают памперсы - детские, догадались. Санитарка рассуждала: "Вот как хорошо - и не злится на них никто, и ссутся под себя, как младенчики".
Привезли солдата: стройбатовец, вскрыл вены. Двое дружков его стояли, не понимали, зачем он это сделал, ему же полгода оставалось служить. Вроде бы командир не отпустил в увольнение - и он психанул. Смерти он не боится - тупые тусклые глаза.
Однорукая лифтерша носит кофточку поверх плеч, как платок, управляется одной рукой, а что однорукая она - никто и не замечает.
Уволили санитарку за пьянство. Плакала, но все равно была пьяной, даже в день увольнения. Ходила по отделению, пошатываясь, шажками, как ребенок, который только научился ходить.
Сантехник рассуждал: "Какое время - такие деньги… Что счас пятьдесят тысяч? Бутылка водки… А в советское время? Это кооператив, дача и машина… И еще на ящик водки осталось бы…"
Медсестра - зашла "подушиться духами" к подружке в другое отделение.
В регистратуре оформляют и спрашивают: "Дата рождения?" Старики вспомнить не могут или путаются, когда родились: это, оказывается, для них самый сложный вопрос.
Главврач ходил у клумбы и любовался своим твореньем: приказал цветочки посадить. Они зачахли да и нужны не были, это он из самодурства приказал - а взрослые мужики, дворники, его потешали, горбатились, ради этих ростков чахлых. Приказал - а теперь, стало быть, надзирает за исполнением приказа.
В раздевалке, как на купанье, - когда у медсестер пересменка и девки раздеваются-переодеваются друг у друга на глазах: доносится смех, сразу веселье.
Если что в больнице пропадает, то валят всё на больных. Пропала банка с сахаром у санитарки, даже швабра пропадет, так обязательно "больные спи…ли". Хотя больным тут ничего и не надо, у них все свое, да и не до этого, им скорей бы выписаться, выздороветь, на ноги встать.
Трагедия Андрея, нашего сантехника. Был нормальный парень и вдруг стал спиваться, в течение месяца не просыхает, по-черному пьет, притом сознательно, будто решил покончить с собой. Служил в морской пехоте, очень крепок и выдающейся силы человек. Доконали свои же… Когда не пил с ними в подвале, а штангой отдельно занимался (он в подвале штангу завел для себя), то говорили: что, дурак, штангой занимаешься, бездельничаешь? Когда выпивать стал, то есть сравнялся с ними в выпивке, то попрекать стали, что не работает, пьет. Андрею же работать так работать, пить так уж пить - он середины нутром не принимает, не может так, к примеру, выпивать, а делать вид, что работаешь, или возиться весь день с одним болтом, но делать вид, что работа тяжелейшая, что занят по горло. К тому же тут месяцами задерживают зарплату, и он возмущается начальством, а у начальства один ответ: за что вам платить в срок, пьете целыми днями, скажите спасибо, что не увольняют. Он писал заявку на увольнение, но когда до увольнения доходит, то тут на него все набрасываются и укорять начинают, что дело бросает, от тяжелого труда бежит. Он им нужен, потому что только ему под силу откручивать и закручивать в подвале какие-то пудовые краны, без которых никакой воды в здании не будет.
Идет баба из столовой домой, тащит в раздутых сумках ворованную жратву. Споткнулась уже на выходе об отодранный кусок линолеума, чуть не грохнулась лбом. Санитарочка, что присела на минутку дыханье от работы перевести, переглянулась со мной, кивает со смыслом на потолок и, довольная, приговаривает: "Е-еесть кто-то там! Кто-то там е-еесть!"
Мужчина пожилой пришел ложиться в больницу. Когда узнал, что ложиться надо в тот же день, то выяснилось, что у него на сегодня же направление к стоматологу на протезирование. Говорит: "Ой, что ж мне делать, это ж такое дело, буду потом без зубов ходить. Можно я сначала туда, а ложиться вечером приду?" Ему разрешили, а когда пришел вечером, докладывает о себе: "Здрасьте, ходил за зубами в стоматологию, а теперь вернулся, там очередь мою опять отодвинули".
Рассказывали историю из восьмидесятых годов, времен Московской Олимпиады. В больницу попал швед-спортсмен с аппендицитом. Тогда враз поменялся больничный рацион: кормить стали курочками, салатами из свежих овощей да фруктами, а главврач и еще кто-то, кого прикомандировали в больницу из "комитета", лично проверяли каждую готовку. Такая вот началась не то чтобы показуха, но прошла по больнице линия фронта идеологической борьбы. Когда шведа выписали, то рацион тут же поменялся на советский, а поскольку больные уж были как бы свидетелями "хорошего питания", то поступила установка: прием больных временно прекратить, а какие выздоравливают, тех без промедленья выписывать.