- Кого? - переспрашиваю я.
- И тебя, и мать, - уточняет он.
- Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? - любопытствую я.
- Познакомиться хочу, - смеется мужчина. - А отца звать Василий Максимович, так?
- Так, - машинально отвечаю я.
- А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? - вновь интересуется незнакомец.
- В командировке он, - отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!
- Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! - восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. - Ты что, волчонок, очумел?!
- Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! - ору я.
- Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! - восклицает он без всякой злобы. - С сего дня ты Волк. Это - кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я - Иван. - Он хлопает меня по плечу. - Я, Иван Борисович Кречетов. - И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.
Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.
И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.
Мать взмахом руки подзывает меня к себе.
- Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, - с радостью объявляет она.
Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. "И откуда они их взяли?" - думал я тогда…
Все это проносится в моей памяти за секунду.
Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.
- Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил - быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! - Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. - Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! - Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. - Ты, Волк, не один, а я совсем один, - чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. - Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.
Мне страшно. Я знаю, чем кончаются такие толковища, а Иван Борисович все больше распаляется. Он уже кричит:
- Твой отец определил мою судьбу, а я - твою! Ты - почище меня! - И вдруг переходит на шепот: - Ты воровскую академию закончил! Отец после твоей смерти будет тобой гордиться, - иезуитски улыбается он.
Я держусь все время начеку. В миг, когда у Кречетова из рукава пальто выскакивает лезвие ножа, я молниеносно складываюсь и качусь с обрыва.
Я уже скачу по грязным льдинам, когда раздаются два выстрела подряд. Падая плашмя на лед, я выдергиваю из-за пояса свой браунинг системы Коровина. Иметь такой браунинг считается шиком. Я имею такой. Тщательно прицелившись в Ивана Борисовича, я стреляю и, вскочив, бегу, перепрыгивая со льдины на льдину. Берег уже совсем близко, но я оказываюсь в воде из-за неудачного прыжка. Браунинг, скользнув по льду, булькает в воду.
На противоположном берегу никого не видно. Обдирая пальцы в кровь, я пытаюсь вползти на льдину, но безуспешно. Меня тянут вниз зимнее пальто и сапоги. Сбросить их - нет сил. Я уже не чувствую своих пальцев. Застывает не только тело, застывают глаза, сам мозг. Все реальное исчезает - оба берега реки, деревья на них, грязные льдины, все делается прозрачным…
Вдруг появляется огромный огненный шар. Он вращается. Пламя, оставляемое им, свивается в бесконечную спираль. Приближаясь ко мне, шар становится все меньше и меньше и вдруг впивается мне в лоб между бровями. Я выливаюсь в пламя. Я во вселенной. Я сам - вселенная. Вращаясь, я раскидываю огонь, рассыпаю искры, и они свиваются за мной в бесконечную спираль. Я лечу все быстрее и быстрее. Все вокруг меня ускоряется и ускоряется, пока в конце концов не сливается в серое марево. Это длится очень долго, а может, и коротко…
Свет ослепляет меня. Я глубоко вздыхаю, прищуриваюсь и открываю глаза. Прямо надо мной склонилась веснушчатая рыжеволосая девушка.
- Неплохо! - произносит она, улыбаясь. Стоящий за ней высокий парень в телогрейке тоже улыбается и говорит быстро-быстро:
- Ты еще тот типчик! Как стрельнул по тем, что на кладбище, и в воду. Милиции, солдат набежало, что на том, что на этом берегу, а тебя и не заметили. И как ты подо льдинами до берега доплыл? Типчик ты! Мы когда тебя приметили, думали, мертвый, а когда посмотрели - живой. Пистолет твой искали, - не нашли.
- Не было пистолета. Мне пора. Спасибо, - говорю я. И вдруг ощущаю, что лежу под одеялом совершенно голый, а на голове у меня женский шерстяной платок.
- Ой, хлопчик! - волнуется рыжая. - Одежу твою я сушить у печки развесила. Мы тебя водкой растерли. А пистолета у тебя точно не было. Лежи, пока одежа высохнет.
- Нет, мне пора, - твердо отвечаю я и сажусь спиной к стене.
- Ну, гляди, коли так, - соглашается девушка и подает мне почти мокрую одежду.
Я одеваюсь, благодарю своих спасителей и ухожу. Все, кого я встречаю по дороге домой, спешат по своим делам и не обращают на меня никакого внимания. Даже на родной Можайке, где народу полно, мной никто не интересуется. Я сворачиваю в свой двор и подхожу к подъезду. Левой рукой, чтобы, если потребуется, врезать правой, резко распахиваю дверь и бегу на свой третий этаж. Войдя в квартиру, я закрываю дверь на засов и облегченно вздыхаю. Это еще не все, но худшая часть, где я подвергался максимальному риску, осталась позади!
- Мне сообщили на работу, что ты убил человека! - слышу я за спиной возбужденный голос отца. - Тебя разыскивает милиция! Где оружие?
- Да, убил! - зло отвечаю я, проходя в комнату и падая в изнеможении на диван. - С плывущей льдины сделать это было не легко. А оружие булькнуло в реку.
Отец сидит за столом, положив перед собой руки. Я гляжу ему прямо в глаза.
- Ты убил опасного преступника. - Его указательный палец резко протягивается в мою сторону, будто пронизывает воздух перед собой. - Понятно?! - подчеркивает он. - Спрашивать с тебя буду потом, а сейчас быстро переодевайся. Под аркой ждет машина. Тебя отвезут в Шарлино.
Глава II
У машины меня встречает солдат.
- Ну, ты Гена? - спрашивает он меня.
- Да, - отвечаю я.
- Я повезу тебя, - говорит он. - Ну, меня звать Никита.
Я сажусь на заднее сиденье. Мы трогаемся, я закрываю глаза и вроде бы дремлю.
- Ген, - обращается вдруг ко мне боец, - а у вас танцы бывают?
- Бывают, - лениво отвечаю я.
- А как? Ну, вот у нас в деревне или под патефон, или под гармошку, - объясняет Никита.
- У нас под радиолу, - буркаю я и замолкаю.
- Ну, чего ты, расскажи, как вы вечера проводите, с девчонками встречаетесь, - не унимается боец, - жалко, что ли?
- Ты видел - наш двор ограждают три дома, стоящие буквой "П", и детская больница. Получается квадрат, - начинаю я говорить, понимая, что мне не отвязаться от назойливого солдата. - Слева в углу котельная и там площадка. Пар пятьдесят на ней помещаются. Включаем радиолу и танцуем. Во дворе у нас турник, брусья, штанга, кольца, канат. Мы даже соревнуемся между дворами по боксу, борьбе, бегу. Когда старшие ребята соревнуются, не очень интересно, а когда пацаны!.. Они так увлекаются, столько в них азарта!
- Ты тоже выступаешь? - интересуется Никита.
- У меня с братьями есть коронный номер. Он называется акробатический этюд. Знаешь, каким успехом пользуется! Мы спорт любим. Все на стадионе "Динамо" занимаемся. Я - гимнастикой, Валера - акробатикой. Володя пока что в группе общего развития. Он родился с пороком сердца. Вроде бы сейчас у него все нормализуется. Хочет идти в секцию бокса.
И потом танцуем мы не всегда под радиолу. У нас есть свой оркестр. Я в нем играю на гитаре и пою. Нашим девчонкам даже больше под оркестр нравится танцевать. Нас приглашают играть в чайную у Дорогомиловского рынка. Неплохо платят.
- Ну, здорово! - восхищается солдат. - Свой оркестр. А кто у вас вообще всем этим заправляет?
- Как заправляет? - переспрашиваю я. - Руководит, что ли? Никто, сами. А еще мы тренируемся в стрельбе, - говорю я и осекаюсь. Слава богу, солдат не обращает на это внимания. У него своя направленность разговора.
- А у нас скука, особенно зимой, - печалится Никита и замолкает. Я же на самом деле засыпаю и просыпаюсь только от окрика Никиты.
- Ген, мы уже Плавск проскочили! Темнеет. Пора и о ночлеге подумать.
- А чего думать, - отвечаю я, оглядываясь окрест, - вон впереди какая-то деревенька. В ней и заночуем.
Мы стучим в окно первой попавшейся избы и слышим в ответ:
- Входите, не заперто.
В доме трое детей приблизительно от 5 до 12 лет и средних лет женщина. Они ужинают. На столе, кроме миски с картошкой в мундире и блюдечка с солью, ничего нет. Женщина говорит:
- Не побрезгуйте, садитесь, откушайте с нами.
Детишки тут же убирают руки со стола, но продолжают глазенками есть картошку. Мы переглядываемся с солдатом и возвращаемся к машине. Забираем из нее все съестные припасы и, вернувшись, выкладываем их на стол.
- Эй, ребята, - обращаюсь я к детям, - набрасывайтесь! - И сам первый беру кусок колбасы. Дети не заставляют себя уговаривать.
Никита делает бутерброд из черного хлеба с салом и подает его женщине:
- Ну, это вам, хозяюшка.
После ужина мы ложимся спать, но сон не идет. Повертевшись с боку на бок, солдат приподнимается:
- Ген, я слышал от наших макаронников, будто твой батя золото в Америку переправлял, а японский военный корабль напал на них. Так твой отец подорвал его. А ты что-нибудь об этом знаешь?
- Отец кое-что говорил, - отвечаю я.
- Ну, расскажи, интересно же, - просит Никита.
Я вижу, как поворачиваются в мою сторону мордочки ребят и голова хозяйки, и начинаю повествование.
Перед отправкой на задание с отцом встречается генерал.
- Ты башкой отвечаешь за сохранность золота, - сухо говорит он, не отрывая глаз от бумаг на столе. - Это хлеб наших детей, жен и стариков. Они, оголодавшие в войну, вновь будут недоедать. А мы отдаем их кусок этим паразитам за свиную тушенку!
- Так точно! - чеканит мой батя.
- Так точно, так точно - как мальчишка, - передразнивает его генерал и выходит из-за стола. - Как воевать, так их не было, а как территорию делить да музеи грабить, пасть раззявили. Союзники хреновы! Но их Жуков здорово шуганул. Почти до моря эти янки от него драпали. - Глаза у него загораются. - Скажи, перетопил бы он этих говнюков, не вмешайся Сталин?
- Так точно, перетопил бы! - озорно отвечает отец.
- Молодец! Понимаешь, - с удовлетворением отмечает генерал. - Ладно, иди!..
На военно-морской базе Чукотки Сергей Александрович Данилов, официальный представитель Москвы, под охраной и наблюдением моего родителя принимает ящики со слитками золота, а затем грузит их на небольшое судно.
Вид у моего отца и его солдат далеко не бравый. Все какие-то подавленные. Давят нависающие над землей и морем рыхлые тучи, напитанные темной влагой и вызывающие промозглость.
Им кажется, что погрузка никогда не кончится. Снег лепит бате в лицо, порошит в глаза, ветер рвет шинель, палуба ему кажется черной. Отца бьет дрожь, так сильно, что он с трудом понимает, что спрашивает у него боцман по поводу погрузки. Так и не получив от него ни одного толкового ответа, тот говорит:
- Идите вниз. Вы, я вижу, больны. Здесь на палубе хватит и четверых ваших солдат.
Отец спускается в каюту, но в ней тоже холодно, и он снова поднимается наверх. К нему подходит человек, похожий на моржа, с мокрыми от снега и свисающими до подбородка усами, и кричит:
- В двадцать четыре часа отходим! Чтобы все люди были на местах. Прошу со мной не спорить и тем более не указывать.
Тут только до бати доходит, что это капитан судна, а он зачем-то задает ему вопрос о времени на сборы.
Корабль медленно, часто стопоря машины, отваливает от причала. Люди передвигаются по нему, словно слепые. Даже прожекторы не прорывают непроницаемую мглу. Предметы теряют свой облик. Матросы на верхней палубе кажутся загадочными тенями. На душе неспокойно. Это состояние усиливается еще и тем, что солдаты беспрерывно перекликаются. Они его раздражают, и отец приказывает солдатам отдыхать, а сам остается на палубе.
Медленно, липкой струей тянется время. Беспокойство перерастает у отца в предчувствие опасности. Волны становятся все круче и в конце концов одна из них его окатывает. Он спускается вниз. Солдаты спят.
Отец идет в каюту. В ней уже храпит Сергей Александрович. Переодевшись в сухое белье, отец тоже ложится, но заснуть не может из-за ломоты в костях и кашля. Батю снова начинает трясти озноб, появляется сильная боль под лопатками и становится трудно дышать. В какой-то момент он вспоминает, что не выставил часовых. И тут же забывается. Ему чудится, что на его тело льют холодную воду, а она с шипением тут же улетучивается. Потом он слышит крики, топот, стрельбу, хочет подняться и не может.
Приходит в себя отец от теплого прикосновения к лицу луча солнца, проникшего через иллюминатор. Данилова в каюте нет.
"А погода-то изменилась, - облегченно думает он, - и ветер стих". Кое-как одевшись, батя пытается встать, но от сильного головокружения тут же падает обратно на койку. Однако сознания не теряет.
Гудение двигателей корабля, шипение холодной воды у стальных бортов не дают ему покоя. Он хочет выйти на воздух, делает новую попытку и на четвереньках выбирается наверх. От увиденного волосы у него на голове поднимаются дыбом.
Данилов и его солдаты стоят на баке, привязанные к поручням. В сопровождении двух матросов со скучающим видом мимо них прохаживается капитан. Вот он останавливается возле одного из солдат и молча вглядывается ему в лицо. В глазах паренька появляется страх. Капитан делает знак матросам, и те начинают методично его избивать.
Вдруг кто-то дергает батю за ноги, и он скатывается по трапу. Над ним стоит боцман. Он широк в кости и весит, наверное, килограммов сто. У него крутой высокий лоб и горящие глаза под густыми бровями.
- Что, чекист, местность обозреваете? - зло ухмыляется он. - Хреновый вид! Повязали сонными ваших гвардейцев. Если бы вас привели в чувство, были бы среди них. Из двух шлангов вас поливали с такой силой, что чуть ли не катали вас по палубе. И все без толку. В сознание вы не пришли. А я двое суток за бортом на штормовом трапе провисел. Уж не знаю, как они меня не заметили!
- Ничего не понимаю, - удивляется отец.
- А чего тут понимать! - взрывается боцман. - Судно захвачено, а кем и зачем, это уже не так важно!
- Давай, боцман, на "ты". Как тебя звать-величать? - улыбаясь через силу, говорит батя.
- Игорь, - протягивает боцман ему руку.
- Василий, - отвечает отец крепким рукопожатием. - Ребят выручать надо.
- Надо-то надо, но как? Бандитов не меньше восемнадцати, и все вооружены, - задумывается Игорь.
- Стой! Слышишь? - шепчет батя. Гремя автоматом о трап, к ним спускается матрос. Боцман ударом кулака сшибает его с ног, а отец хватает автомат. Они затыкают ему рот кляпом, связывают, заталкивают в каюту, а затем поднимаются на палубу.
В рубке капитан что-то объясняет рулевому, тыча пальцем в горизонт. Батя поднимает автомат и делает одиночный выстрел. Капитан вздрагивает и медленно оседает. Вторым выстрелом он успокаивает засуетившегося было рулевого.
Далее они направляются к кубрику, где, по уверению боцмана, должна отдыхать основная часть команды. Дверь туда закрыта, но по доносящимся сквозь переборку голосам можно судить, что людей в нем собралось прилично.
Отец становится на изготовку, а боцман резко открывает дверь. Ствол автомата начинает ходить слева направо и наоборот. Ни один из бандитов не успевает взяться за оружие. Затем они закрывают и завинчивают люк машинного отделения.
С радиорубкой у них проблем не возникает. Как только они появляются в проеме двери, радист сразу поднимает руки. Связанным боцман препровождает его в каюту к первому пленнику.
Данилов и солдаты на баке встречают батю с боцманом виноватыми взглядами. Они их освобождают, и отец командует:
- Становись! - Бойцы привычно занимают свои места в строю. - Сергей Александрович, - обращается батя к Данилову, - вы не солдат, выйдите из строя. А вас, боцман, я прошу встать перед строем. Смирно! За проявленную находчивость и смелость в бою объявляю вам благодарность.
- Служу Советскому Союзу! - четко отвечает боцман.
Отец вглядывается в лица солдат и не видит ни растерянности, ни страха. Они лишь несколько взволнованы пережитым, но уже привычно подтянуты.
- Солдаты! - обращается он к строю. - Сейчас вы с боцманом пройдете в кубрик, и каждый возьмет свое оружие. Надеюсь, что в дальнейшем ни при каких обстоятельствах вы не выпустите его из рук.
Минут через двадцать бойцы выстраиваются уже с оружием. Батя просит боцмана обрисовать машинное отделение корабля и наметить точки, которые должны занять солдаты, чтобы держать всех находящихся там под прицелом.
Но эту операцию проводить не приходится. Команда машинного отделения сдается без сопротивления. После короткой беседы отец предлагает им продолжить работу. На всякий случай он направляет в машинное отделение двух автоматчиков.
Солдаты складывают тела погибших бандитов на верхней палубе и сдают бате их личные документы. Он спускается в свою каюту за радистом, чтобы тот передал шифровку о случившемся руководству. Оба связанных матроса лежат на своих местах, но первый пленник - мертв, а радист - с предсмертной синевой на лице.