12.
Школой служила большая изба с русской печью (в настоящей школе располагался госпиталь). Тетрадей не было, писали на оберточной бумаге; один учебник выдавали на троих; тем не менее, в желании учиться мы давали сто очков вперед теперешним ученикам, а на внеклассные занятия, когда делали подарки бойцами, шли как на трудовой фронт: девчонки шили кисеты, мальчишки сколачивали ящики для посылок.
После школы катались на "колбасе" трамваев, гоняли "мяч" - шапку-ушанку, набитую газетами, играли в "расшибалку" - переворачивали монеты битой, и в "махнушку" - подкидывали ногой кусок меха со свинцовым грузом. Но больше всего играли в "ножички". Очерчивали круг на земле, делили его пополам и поочередно кидали напильник во владения соперника. Воткнется напильник - отсекаешь кусок земли; потом еще кидаешь - и так, пока напильник не упадет. Когда у соперника остается совсем крохотный клочок, на котором нельзя устоять, завоеватель обязан выделить землю и отдать напильник, чтобы соперник попытался расширить свой надел. "Ножички" - самая благородная игра по отношению к сопернику и возможности отыграться.
Однажды, когда мы с Вовкой неистово резались в "ножички", к нам подошла моя мать.
- Рядом с заводом есть детдом, в нем детишки, у которых родители пропали без вести. Там скучно, и игрушек нет. Что если устроить им какое-нибудь представление? Подумайте! Вот радость-то была б малышам!
Пока мы с Вовкой ломали голову, как повеселить ребят, Настя придумала замечательную вещь - поставить спектакль "Золотой ключик". К спектаклю готовились основательно: вырезали из картона декорации, из тряпок и газет шили костюмы, а уж роли учили - усердней, чем уроки. Вовка взял себе роль Буратино, Настя - Мальвины, я репетировал кота Базилио и одновременно Карабаса-Барабаса.
Спектакль смотрел весь детдом и детвора из соседних домов. Во время действия малыши кричали, подсказывали Буратино (Вовке), где Карабас (я): "Он сзади!" или: "Он за деревом!". А когда я хриплым голосом объявил, что "поймаю негодного Буратино!", один шкет выстрелил в меня из рогатки.
После спектакля нас долго не отпускали, нахваливали. Но самую лучшую похвалу я услышал от Насти по пути к общежитию.
- Ты играл лучше всех. Ты был вылитый кровожадный Карабас. Видел, в тебя даже стреляли?!
До этого я часто влюблялся в девчонок; обычно моя любовь длилась день-два - как только замечал, что девчонка не желает мне подчиняться или не хочет играть в "ножички", мои сложные чувства моментально улетучивались. После того, как Настя похвалила меня, я влюбился в очередной раз.
13.
Кроме мальчишеских игр, вроде "расшибалки", у нас были "интеллигентные" игры с девчонками: "замри" и "колдунчики". От бедности мы спорили не на что-нибудь, а на "замри". То есть выигравший спор в любой момент мог крикнуть тебе: "Замри!". И ты должен был остановиться и не двигаться, пока он великодушно не скажет: "Отомри!".
В "Колдунчиках" выбирали "колдуна" и "волшебника", потом считали до трех и все разбегались в пределах двора. Догонит тебя "колдун", дотронется - ты заколдован. Стой с вытянутыми руками, жди пока "волшебник" не расколдует.
Когда мы играли в "колдунчики", я нарочно не расколдовывал Настю первой. "Вот еще! - думал. - Буду проявлять нежность. Она, конечно, мне нравится, но не настолько, чтобы это показывать перед всеми. Что ребята подумают?" Настя, наоборот, без всякого стеснения, открыто старалась расколдовать меня первым и ни разу не воспользовалась своим правом на "замри". Она явно выделяла меня из общего мальчишеского клана - правда, только во время игры. Но однажды, после школы, подошла и сказала заговорщическим голосом:
- Пойдем за общежитие, что-то тебе скажу!
Пришли мы на черный ход общежития, сели на холодные каменные ступени, и Настя торопливо проговорила:
- Давай ты будешь король, а я королева. А это все будет наше королевство, - она обвела рукой булыжники и кусты лебеды.
- А что мы будем делать? - спросил я и замер.
- Любить друг друга, - тихо произнесла Настя.
Я растерялся: меня охватили и трусость и любопытство. Я был не против любви - как можно быть против, когда уже во всю тянет к девчонкам? Эту самую любовь я представлял таинственной сверхдружбой. Думал, в любви девчонка должна во всем мне подчиняться, ловить каждое мое слово, восхищаться мной. Ну, и, само собой, принимать участие в моих делах - короче, быть приложением ко мне.
Пока я пребывал в растерянности, Настя приблизилась ко мне и прошептала:
- Ты согласен?
Я непроизвольно кивнул.
- Все! - Настя встала. - Теперь у нас с тобой есть тайна. Теперь ты должен заботиться обо мне и защищать меня.
- Лучше я буду править, - неуверенно вставил я.
- Нет, - решительно сказала королева. - Править ты будешь потом, а сейчас должен выполнять все мои желания, ведь я королева. Ты должен построить замок и устроить в нем залы. И приносить мне разные подарки, и развлекать меня, и надевать мне туфли. Должен все время смотреть на меня и угадывать мои желания.
Я смутно понимал, что тараторила моя королева. Это было что-то неуловимое и загадочное, но королева говорила так настойчиво, что мне ничего не оставалось, как уступить ей. Я натаскал камней и огородил черный ход, обозначил "залы". Я рвал для королевы цветы, снимал и надевал ее сандалии, бегал домой за фантиками. С каждой минутой у меня появлялись новые обязанности. Все управление королевством властолюбивая королева взяла в свои руки. Я только ей помогал: подавал что-нибудь или держал. А требования королевы все возрастали.
Это было какое-то колдовство, я ничего не мог с собой поделать - совершенно потерял волю. Только к вечеру, когда то ли устал, то ли, наконец, взбунтовалось мое самолюбие, собрался с духом и объявил, что мне надоела эта дурацкая игра, и предложил королеве сразиться в "ножички". Но моя королева скорчила презрительную гримасу.
- Ну и не надо, не играй! - фыркнула и ушла, задрав нос.
В тот день я впервые понял, что каждая, даже самая маленькая, любовь - еще всегда и маленькое рабство.
14.
Через несколько дней мать послали на узловую станцию отправлять посылки на фронт. Ей предстояло работать трое суток.
- Собирайся! - сказала она. - Не оставлять же тебя одного.
В день отъезда мы с ней сидели на крыльце общежития, ждали заводскую "Эмку", которая должна была отвезти нас на станцию. Но машина не появлялась. Ребята у меня на глазах играли в "колдунчики", а я обнимал рюкзак. Правда, Настя тоже не играла - стояла в стороне и грызла жмых; несколько раз ребята звали ее, но она качала головой. Я повернулся к матери.
- Неизвестно когда придет машина, пойду пока поиграю.
- Иди, - сказала мать, - но далеко не убегай.
И надо же так случиться, что по жребию "колдуном" выпало быть Вовке, а "волшебником" - недотепе Витьке-Гусю. Вовка бегал быстрее всех и заколдовал нас за пять минут. Неожиданно подошла Настя и согласилась включиться в игру, но с условием - быть "волшебником". Ребята не возражали и началось соревнование "колдуна" с "волшебником". Настя бегала не хуже Вовки и начала расколдовывать ребят. Много раз она пробегала мимо меня и ей ничего не стоило дотронуться до моей руки, но она не дотрагивалась, и вообще делала вид, что меня не замечает. Постепенно она расколдовала всех ребят, и они уже бегали от "колдуна", поддразнивали его, и только я стоял, не двигаясь, с вытянутыми руками. Уже давно пришла машина и мать звала меня, и шофер грозил кулаком, а я все стоял посреди двора, заколдованный.
Обида и злость переполняли меня все три дня на узловой станции, но настоящий удар мне нанесла Настя по нашему возвращению - за общежитием в "королевстве", которое я построил, она играла с… Вовкой и его сестрой Катькой. Я сильно мучился от этого коварства и предательства. Теперь уже эта игра мне не казалась дурацкой, и я из кожи лез вон, чтобы Настя стала играть со мной, но она, вроде, меня и не замечала. Чем небрежней она относилась ко мне, тем больше меня тянуло к ней. Я даже унижался - предлагал свои услуги в качестве солдата-охранника их "королевства".
- У нас нечего охранять, мы еще не накопили драгоценностей, - безжалостно говорила Настя.
- Только копим, - пищала Катька.
- Я сам кого угодно отлуплю, - добавлял Вовка.
Его прямо распирало от счастья, он чувствовал себя всесильным.
И все же Настя сжалилась надо мной: через пару дней, когда я почти заболел от переживаний, она сказала, что не будет возражать, если я стану солдатом.
Они продолжали играть, а я ходил взад-вперед перед "королевством" - охранял его, и все прислушивался к "королевским" разговорам. И странное дело, наблюдая за этой игрой, я стал замечать, что Настя не такая уж королева, скорее - просто воображала. Мне даже стало жалко Вовку, который этого не замечал, и не видел себя со стороны. А со стороны он имел невзрачный вид - был не "король", а всего лишь "слуга"; Катька и вовсе выполняла роль кухарки. Как-то само собой я стал все меньше думать о Насте, она по-прежнему мне нравилась, но уже не так сильно, как раньше. Избавившись от любви, я испытал огромное облегчение, словно сбросил тяжелый груз, который долго тащил.
15.
Однажды Вовка где-то раздобыл банку, на дне которой была черная краска; пришел ко мне и говорит:
- Давай что-нибудь нарисуем. Что-нибудь изобразим.
- Давай, - говорю, - только что можно изобразить одной черной краской?
- Кита! - быстро сообразил Вовка.
- Точно! - кивнул я. - Кита в штормовом море!
Кита мы начали рисовать на газете в коридоре. Только наметили контур чудо-рыбы, как краска кончилась. Стали искать чего-нибудь черного: лазили в печку за углями, счищали сажу с кастрюль, но на кита все равно не хватило. Сидим, размышляем, что делать… Мимо прошел Артем с матерью.
- Это что, танк? - бросил Артем.
- Что ты! - сказала тетя Валя. - Это ночь в лесу, ведь так, мальчики?
Потом из комнаты вышла тетя Леля, перешагнула через газету и пропела:
- Красивый букет, но слишком мрачный? В него добавить бы веселых красок. Наша жизнь и так не отрадная, хотя бы рисунки давали отраду. В рисунках должно быть море удовольствия.
Я вздохнул и передо мной сразу возник отец. Он-то никогда бы такое не сказал, он-то все понял бы и все оценил… Я вспомнил, как однажды нарисовал лес, освещенный солнцем. Огромные деревья, точно зеленые великаны, и от деревьев - длинные густые тени. Все сказали:
- Неплохо. Что-то есть в этом. Рисуй, может, из тебя что-нибудь и получится.
А отец сказал:
- Вот это да, я понимаю! Это почти произведение искусства. Заявка на яркую личность. Вне всякого сомнения, картина будоражит. Особенно тени. Такие прозрачные и холодные, прямо мурашки по спине бегут, - отец поежился и похлопал меня по плечу, благословляя на новые достижения.
У отца не было половинчатых суждений: или великолепно, или ерунда! Когда ему не нравился мой рисунок, он разбивал меня в пух и прах. Как-то я нарисовал забор и куст шиповника; нарисовал все как есть, скопировал каждый сучок на заборе, каждую трещину. Я очень старался и вложил в работу всю душу, но когда показал рисунок отцу, он долго разглядывал его, прищуривался, хмурился. Наконец произнес:
- У меня к твоему рисунку серьезные претензии. Предположим, ты все скопировал один к одному, но получилась-то, чепухенция. Ноль тонкости. Мертвая фотография. Пойми, нет жизни в твоей работе. Неужели ты не мог нарисовать облака и ветер… и чтобы куст шелестел листвой, и травы раскачивались…
- Какой ветер? - робко возразил я. - Ничего не было: ни ветра, ни облаков.
- Что ж что не было! - повысил голос отец. - А где твое воображение? У тебя же есть воображение. Должно быть!
- Какое воображение? Что это? - я ничего не понимал.
- Ну, ты же умеешь фантазировать, представлять себе что-то. Ведь вот тени ты же прекрасно нарисовал. Вот так и твори!.. А "забор" убери, это твоя творческая неудача.
Отец забраковал мой рисунок и я немного сник.
- И не дуйся! - безжалостно продолжал отец. - Яснее ясного, мастерству надо постоянно учиться. А для этого надо что? Не терять темп. И запастись терпением! Такая немаловажная деталь. Вообще, надо все время самосовершенствоваться. Остановишься, будешь доволен собой - все! Больше ничего дельного не сделаешь. Такая тонкость.
Я рисовал, не останавливаясь. Все общежитие было в моих рисунках. Я дарил их соседям по любому поводу и без повода. Пейзажи дарил матери Артема, тете Вале (ей нравились абсолютно все мои рисунки); тете Маше и Катьке рисовал кошек и собак, тете Леле и Насте - букеты и целые сады, Гусинским (по совету матери) - пиратские клады, чтобы они "утонули в богатстве", а морские и воздушные бои, и особенно - сражения пехоты, - висели у нас. На стенах нашей комнаты летело столько снарядов, что, казалось, когда они взорвутся, рухнет общежитие.
Я рисовал быстро. Только начну какой-нибудь рисунок, как он мне надоедал и дорисовывать его уже не хотелось. Обычно я только набрасывал контуры, а раскрашивал рисунки Вовка и его сестра. Отца не было, и мне никто не мог помочь. Мать говорила, что художник из меня никогда не получится, потому что я лентяй. Но тут же заключала:
- А если искоренишь лень, то получится. И даже хороший. Вот твой отец… он не знал, что такое лень. Ему постоянно не хватало времени, у него было столько задумок. И яхту мечтал строить, ведь он романтик, мечтатель… А как можно жить без мечты? - мать угрюмо сжимала рот и уходила на кухню, а я, стиснув зубы, набрасывался на рисунки.
Однажды нас обокрали; воры утащили несколько сухарей и селедку; облигации не нашли - на них сидел плюшевый медвежонок, которого до войны отец подарил матери, как талисман. К моему удивлению, и к еще большему удивлению матери, воры еще прихватили один из моих рисунков. Помнится, я страшно гордился этой потерей, рассказал о ней всем жильцам общежития. Многие мне сочувствовали.
- Не расстраивайся, - сказала тетя Маша, - новый нарисуешь. - А грабителей накажет Бог.
Гусинский сказал:
- Теперь они разбогатеют за твой счет. Пока не поздно, тащи остальные рисунки на барахолку, хоть сколько-то за них получишь.
Только Артем, как всегда, отпустил грубость:
- Рисунок, небось, содрали, чтоб завернуть селедку!..
16.
Однажды в наш двор вкатила тележка старьевщика. На тележке лежали сломанные зонты, битые пластинки, разное тряпье. Как только тележка загромыхала во дворе, ребята помчались к ней со всякими безделушками. Еще бы! В обмен на какую-то ерунду старьевщик давал удивительные вещи: надувные шары, которые пищали "уй-ди", "уй-ди", бумажные очки с цветными пленками и бумажные мячи на резинках.
Я тоже бросился искать у нас какую-нибудь штуковину. Перерыл все закутки, но нашел только старый атлас, и за него получил надувной шар. Вовка с сестрой принесли сломанную пластмассовую линейку и тоже стали обладателями шара. Витька-Гусь отдал дырявый чемодан и получил за него шар, мячик и цветные очки.
Некоторые взрослые приносили разный хлам, клали на тележку и взамен получали несколько копеек. Гусинская притащила старые ботинки и драную сумку; старьевщик вручил ей целый рубль.
Когда тележка доверху наполнилась вещами, старьевщик покатил со двора. В это время из общежития выбежала Настя с чайной чашкой и крикнула:
- Дяденька, подождите! - и побежала за старьевщиком.
Она уже почти догнала тележку, но вдруг споткнулась и упала. А когда поднялась, от чашки остались одни осколки. Настя посмотрела на нас с Вовкой и заплакала.
Мы подбежали к ней, стали успокаивать: говорили, что наши шары будут общими, будем надувать их попеременно, но Настя нас не слушала, и плакала все сильнее. И вдруг к ней подошел старьевщик и протянул цветные очки. Настя перестала плакать и покачала головой. Но старьевщик сам надел ей очки и шепнул что-то на ухо. И Настя засмеялась, потом снова заплакала и снова засмеялась, сквозь слезы. А старьевщик сунул Насте в руки еще надувной шар, помахал нам рукой и покатил тележку со двора.
Теперь, когда я слышу разговоры - каких людей больше: хороших или плохих, почему-то сразу вспоминается этот старьевщик. И отец. Ведь он был уверен - хороших людей гораздо больше, чем плохих.