23.
Этот день начинался как все, только с самого утра стояла необычная тишина. Так же, как всегда, на "петле" позвякивал трамвай, из булочной пахло горячим хлебом, во дворе висело белье, плотно надуваемое ветром… Все было как всегда, только тишины такой никогда не было.
Проснувшись, я пошел за общежитие, где у черного хода стояла кадка с водой - в ней я проверял самодельные поплавки. Около кадки обитал лягушонок. Днем, когда становилось жарко, лягушонок прыгал по ступеням до ободка кадки, затем нырял в воду и плавал от стенки к стенке. Наплавается, заберется на ободок, и с него соскочит в заросли лебеды. Но в то утро кадка почему-то рассохлась, и вода из нее вытекла.
"Кончилась веселая жизнь пучеглазого, - подумал я. - Надо бы снова налить воды", - как вдруг услышал шлепанье в кадке. Заглянул в нее, а на дне среди травы и тины сидит лягушонок и смотрит на меня тревожными глазами. Он никак не мог выбраться из кадки и уже выбился из сил - мешочек под его ртом так и дергался.
Помог я лягушонку выбраться, а он не убегает - явно поплавать хочет.
Принес я деревянный черпак с водой, поставил около лягушонка; он сразу полез в воду, нырнул, перевернулся как акробат…
Я спас лягушонку жизнь и в это время узнал, что кончилась война: смотрел, как лягушонок купался, и вдруг услышал по радио громкий голос диктора о падении Берлина. Я услышал это первым во дворе и на всей окраине, и мне показалось - даже первым в мире. Потому что ничего не изменилось. Все так же на ветру раскачивалось белье и по-прежнему было удивительно тихо. И тогда я закричал во все горло и побежал через двор к близлежащим домам. А навстречу мне уже бежали другие мальчишки и девчонки - они тоже кричали и размахивали руками.
…Через несколько дней я проснулся от стука в дверь; вскочил с постели, а в двери взъерошенный Артем.
- Чеши к нам! Мой отчим вернулся!
Отчим Артема, мужчина со шрамом на щеке, выбрасывал из комнаты пыльную рухлядь.
- Помогай, браток! - бросил мне. - Выносим на помойку этот балласт! Захламили, понимаешь, комнату. И вот что! Есть боевое задание - очистить двор от мусора! Соберите свою братву, и чтоб блестел как палуба!
Артем изменился: бросил курить, объявил, что будет поступать в ФЗУ.
…Спустя месяц вернулся отец Насти. Он приехал вечером, когда мы с Настей играли во дворе (ее отпустила мать - к ним должен был прийти усатый и патефон уже вовсю играл "Мы на лодочке катались"). Я первым увидел, как во двор вошел военный с чемоданом в руке. Он подошел к Насте, внимательно посмотрел на нее, и Настя уставилась на военного, и вдруг вскрикнула:
- Папка! - и бросилась к отцу.
Военный поднял Настю на руки и они вошли в общежитие.
Патефон в их комнате смолк, и оттуда долго ничего не слышалось. А потом в подъезде появилась заплаканная Настя и пробежала мимо меня за общежитие.
- Не зря я сегодня во сне видела церковь, - пробормотала Гусинская (она сидела на лавке и наблюдала эту сцену). - Не зря. Церковь, да еще с пением. К худу это…
Спустя неделю мать сказала, что Настя уедет с отцом в Москву.
В ту ночь я впервые узнал, что такое бессонница - тяжелая горечь лишила меня покоя и сна. Я и не догадывался, что Настя так много значит в моей жизни.
Рано утром я постучал в их комнату, и когда Настя вышла, сказал:
- Пойдем за общежитие.
Мы пришли на черный ход, сели на холодные ступени и некоторое время молчали.
- Наше королевство! - как-то по-взрослому вдруг сказала Настя и грустно улыбнулась.
Потом посмотрела на меня - так же, как три года назад, когда предложила "любить друг друга", и я понял - все это время, несмотря ни на что, между нами была тайна.
- Правда, что ты уезжаешь? - спросил я.
- Только когда закончатся занятия в школе, - Настя повернулась ко мне: - Но ведь когда твой папа вернется, вы тоже приедете в Москву? И мы встретимся.
- Встретимся, - выдавил я. - Но как будет… когда ты уедешь? - на большее у меня не хватило сил. И все же, это было мое первое и самое лучшее признание в любви.
Настя все поняла и пришла мне на помощь.
- Я тоже буду по тебе скучать. Но я уверена, мы скоро встретимся.
24.
Уже солнце пекло по-летнему, и на дороге появилась пыль, а отца все не было. Над нашим окном уже свили гнезда трясогузки, в оврагах за общежитием, не смолкая, кричали грачи, а отца все не было. Уже вернулись отцы Вовки и Насти, отчим Артема, а моего отца все не было.
…Наступил день победы. На улицах незнакомые люди поздравляли и обнимали друг друга, и всюду слышалась музыка. Гусинские где-то достали муку и всем жильцам раздали по пакету, и все напекли пышек - первый раз за четыре года я попробовал стряпню из белой муки.
Во дворе было весело: отчим Артема играл на аккордеоне, все пели и танцевали. И моя мать танцевала тоже. Она надела крепдешиновое платье, которое не доставала из саквояжа с начала войны, подвязала волосы лентой. Мать была очень красивой - я даже подумал, что она красивей всех женщин в общежитии, а, может быть, и во всем мире.
Кто-то принес бенгальские огни, мы с Вовкой зажгли их спичками, устроили фейерверк. Внезапно я увидел - через двор бежит Настя и машет каким-то белым листком - она вся в слезах, с ободранными коленями. Настя подбегает к моей матери, протягивает ей листок, и мать вдруг вскрикивает, закрывает лицо руками и прислоняется к стене.
…Мне никак не верится, что мой отец никогда не вернется. После войны прошло много лет, я давно стал взрослым, но все еще жду отца. Мне кажется, когда-нибудь наша дверь распахнется и он войдет, молодой, загорелый, веселый, и наша комната снова наполнится смехом, и мы, как прежде, отправимся на рыбалку, а потом построим яхту, чтобы путешествовать.
…Я вижу, как отец идет с работы и ветер раздувает его пиджак. Он идет по солнечной стороне улицы, машет мне рукой и смеется.
Вижу отца у окна нашей комнаты. Он курит папиросу, разговаривает с кем-то на улице и щурится от солнца и смеется.
Сохранилась только одна фотография отца. Он стоит у озера; одна рука в кармане брюк, другая заложена за борт пиджака. Отец небритый, в каких-то смешных коротких брюках, а очки на самом конце носа, вот-вот упадут. На фотографии отец тоже смеется.
1969 г.
СОБИРАТЕЛЬ ЧУДЕС
рассказы
Праздники
В детстве я любил праздники. Да и как их было не любить, если на праздники дарили подарки, а родственников у нас было немало, и подарков мне приносили целую кучу.
Я любил все праздники в календаре, дни рождения всех родственников и их именины, дни рождения друзей, приятелей и просто знакомых. И знакомых моих знакомых. Но больше всего, конечно, - свой день рождения и бабушкины церковные праздники, потому что их было много.
Сами праздники меня мало интересовали. Обычно я и не замечал как они проходили. Все веселились, танцевали, а я сидел в углу, ждал подарков.
Когда я немного подрос, то заметил, что праздников, даже бабушкиных, не так уж и много. Вернее, слишком мало - всего два-три в месяц, а остальное время - скучнейшие будни. И я решил сам придумать несколько праздников. Сразу же, не ломая голову, придумал праздники всего первого: первого подснежника, первой бабочки, первого шмеля, первого дождя, первых грибов и ягод, и многие другие. Придумал праздники всего хорошего: хорошей погоды, хорошей книги, хорошей отметки; и праздники всего красивого: радуги, заката солнца, музыки по радио. Затем придумал неинтересный праздник: уборка в комнате и грустный праздник: конец каникул.
О праздниках я сообщал родственникам, и требовал, чтобы они приносили подарки. Если кто-нибудь из родственников приносил плохой подарок, я его стыдил или не брал подарок вообще, чтобы в следующий раз он дарил более ценные вещи. А когда однажды дядя забыл про подарок, я не разговаривал с ним целую неделю.
Скоро я насочинял столько праздников, что их нужно было справлять почти каждый день. С утра, как только просыпался, выдумывал праздник. Родственники возмущались:
- Ты нас просто разорил на подарки! - кричали они. - Ты бездельник! У тебя не жизнь, а сплошные праздники. Займись делом! Иначе из тебя ничего не выйдет. Ты будешь "ни с чем пирог"!
А как я мог заняться делом, если у меня постоянно было праздничное настроение?! Не успевало закончиться одно торжество, как начиналось другое.
Но странное дело - по какой-то неясной причине, с каждым новым праздником, мое настроение становилось все хуже и хуже; видимо, я просто-напросто устал от праздников, и мне требовался отдых, но я уже навыдумывал слишком много знаменательных событий. Были даже дни с несколькими праздниками сразу. И тогда я придумал праздник отдыха от праздников.
Однажды после очередного праздника, довольно усталый, я вышел погулять на улицу - решил проветриться - вечером предстоял еще один праздник. Прогуливаясь по улице, я случайно забрел в мастерскую к кузнецу дяде Толе.
В мастерской было шумно, и от горна било жаром. Дядя Толя раздувал мехами огонь. Потом брал щипцы, вынимал из пламени белое раскаленное железо и нес его, рассыпая искры, на наковальню, и бил по нему молотком, и оно становилось мягким, как глина.
- Заходи, заходи! - проговорил дядя Толя, как только я заглянул в дверь. - Ты что такой кислый?
Я пожал плечами.
- Хорошо, что пришел! - продолжал дядя Толя. - Мне как раз нужен помощник. Держи-ка щипцы!
Я подбежал к наковальне и крепко ухватился за щипцы. А дядя Толя ударил по железной болванке несколько раз молотком, и болванка превратилась в подкову.
- Теперь давай зачищай вот эти прутья, а я сделаю обруч для бочки. - Дядя Толя положил передо мной ржавые железные пруты, дал напильник, показал, как надо зачищать. - Из них мы сделаем много разных вещей: засовы, обухи, лапки, молотки.
Я стал зачищать, водить напильником по прутьям. На пол посыпались опилки, мелкие, как мука; вначале оранжевые, потом серебристые. Зачистив с одной стороны, я переворачивал пруты и зачищал с другой. А рядом, на наковальне, стучал молотком дядя Толя и подбадривал меня:
- Давай, давай, работай! Работа вылечивает от всякой хандры!
И я работал. Напильник нагревался и жег руки, пот лил со лба, но я зачищал, старался изо всех сил. Еще бы! Сколько полезных вещей из каких-то обыкновенных прутьев, и сделаем эти вещи мы с дядей Толей вдвоем, он и я.
Когда я зачистил все пруты, они блестели, как зеркало.
- Из тебя выйдет мастер! - сказал дядя Толя и пожал мне руку.
- Дядь Толь! - попросил я. - А можно, я завтра опять приду?
- Ясное дело, приходи! И пораньше! - дядя Толя хлопнул меня по плечу.
Весь вечер мне хотелось веселиться и петь и делать что-нибудь необыкновенное. И это был самый лучший праздник. Праздник без подарков.
Клоун
В нашем дворе у всех ребят были прозвища. Как правило их давали по фамилии. Например, Карасева Вовку звали Карась, Доскина Генку - Доска. Но если фамилия была неинтересная и из нее никак не складывалось прозвище, то давали кличку по виду или по какому-нибудь таланту. Так, длинноносого Филиппа нарекли Дятлом, толстяка Женьку одни звали Пузырь, другие - Жиртрест, а фантазера и вруна Юрку - Враль или Загибала.
Я был самый счастливый - имел больше всех кличек и прозвищ. Во-первых, у меня хорошая фамилия - Смехов. Во-вторых, я от природы рыжий и немного заикаюсь и у меня огромные, с блюдце, уши, которыми, кстати, я умел шевелить, но, главное - я мог состроить такую физиономию, что все падали от смеха. Ребята постоянно советовали мне выступать в цирке, говорили, что я - прирожденный клоун. Я и сам это знал, и за свое будущее был спокоен.
Однажды в соседний дом переехали новые жильцы, а на другое утро во дворе появился незнакомый мальчишка. Его звали Колька. Вот уж был неудачник так неудачник! Все имел обыкновенное: простую фамилию - Аникин, обычное лицо с нормальным носом и ушами, и весь он был чересчур нормальный: ни толстый, ни тонкий, не заикался, не картавил, даже соврать ничего не мог. Такой оказался правильный и безликий, какой-то пресный и скучный - он не произвел на нас никакого впечатления. Вернее - произвел унылое впечатление, и мы долго не могли придумать ему прозвище. Я хотел его окрестить Сухарем, но подумал, что он обидится. И вдруг Колька сам начал нам помогать:
- Вообще-то я неплохо катаюсь на велосипеде, люблю петь, у меня есть хомяк, - так и сяк подсказывал, но все это было не то - все, что он умел и имел, мы тоже умели и имели. Ну, не хомяка, так попугая или рыбок в аквариуме. Короче, мы измучились с ним, и тогда я спросил:
- А кем ты хочешь стать?
И Колька внезапно брякнул:
- Клоуном.
Вначале мы подумали, что ослышались или что он так по-дурацки шутит. Но когда Колька повторил свою глупость, сказал, что серьезно подумывает пойти в клоуны, мы схватились за животы и покатились от смеха. Особенно я. Я чуть не лопнул, даже припал к земле и долго не мог отдышаться - такую Колька сморозил глупость. Ведь каждому было ясно: уж если из кого и выйдет клоун, так только из меня. У меня для этого были все данные: и фамилия, и внешность.
Колька невозмутимо подождал, пока мы отсмеемся, потом пригласил к себе домой.
- Садитесь на диван, - сказал. - Я сейчас. - И ушел в соседнюю комнату.
Через некоторое время из той комнаты, шаркая, вышел старичок с красным носом, в очках, с нахлобученной на лоб шляпой; он был в телогрейке до пят и в валенках - не старичок, а карлик, но какой-то грузный, косолапый. Он кивнул нам и, кряхтя, проследовал на кухню; вернулся оттуда со стулом и, только хотел на него присесть, как стул сам по себе - каким-то невероятным образом - отъехал в сторону и старичок чуть не упал.
Мы впились в необычный "живой" стул. А старичок, нахмурившись, зашел к стулу сбоку и неуклюже прыгнул на него. Но стул опять отъехал, и старичок плюхнулся на пол.
Мы прыснули от смеха и хотели ему помочь подняться, но он вытянул вперед ладонь - как бы останавливая наш благородный порыв, и, рассердившись, стал привязывать стул к торшеру. Привязал, осторожно сел на него и стал делать вид, что прикручивает к валенкам коньки. Прикручивает, а сам провожает глазами кого-то, как бы конькобежцев - будто он на катке. Покончив с коньками, встал, но его ноги разъехались в разные стороны.
Мы расхохотались.
Старичок снова опустился на стул и пригрозил нам пальцем. И вновь стал рассматривать катающихся. Заметил знакомых, поприветствовал, приподняв шляпу и обнажив седые волосы с лысиной, и вдруг неумело, спотыкаясь и размахивая руками, побежал за своими знакомыми. Догнал, вцепился в чью-то куртку и дальше покатился, как на буксире. И вдруг сбросил валенки, хлопнул в ладоши и сделал сальто. Потом неожиданно скинул телогрейку и… маску и старичком оказался… Колька.
Несколько секунд в комнате стояла тишина - мы не на шутку были ошарашены. Потом ребята опомнились, заохали и заахали, бросились поздравлять Кольку. Все, кроме меня. Мне почему-то стало тоскливо.
На грузовом трамвае
Вовка Карасев был жутко самоуверен. Он думал, что снег появляется только потому, что у него есть лыжи, а дождь сыплет потому, что он - обладатель прозрачного плаща и галош. И конечно, он был уверен, что дядя Леша работает вагоновожатым для того, чтобы его, Вовку, катать по городу.
Дядя Леша жил в нашем дворе и, действительно, работал вагоновожатым, но вовсе не для того, чтобы катать Вовку. Он вообще не мог возить пассажиров, так как работал на грузовом трамвае, рельсовозе.
Трамвай дяди Леши представлял собой вагон с кабиной и открытой платформой - на ней возвышался подъемный кран. На платформе дядя Леша возил рельсы, пропитанные битумом шпалы, болты, гайки и огромные гвозди - костыли, которыми крепят рельсы к шпалам.
Много раз Вовка упрашивал дядю Лешу прокатить его на рельсовозе.
- Никак не могу, Вовка, тебя прокатить, - говорил дядя Леша. - Ты же прекрасно знаешь, что я работаю ночью, когда ты спишь без задних ног.
- А я не буду спать, - говорил Вовка, - я вообще с вечера удеру из дома и буду вас ждать во дворе.
- Нет, это не годится, - твердо заявлял дядя Леша. - Как-нибудь днем. Днем - пожалуйста, а ночью - ни за что!
И вот однажды счастливый случай представился, причем представился не только Вовке, но и мне.
В тот жаркий летний полдень мы с Вовкой ходили по двору взад-вперед и размышляли - каким бы важным делом заняться. Но никаких важных дел в голову не приходило. В какой-то момент из окна выглянула наша соседка по квартире тетя Глаша.
- Мальчики! - крикнула она. - Почему бы вам не прибрать во дворе?! Посмотрите, сколько валяется досок, бумаг! Не дай бог загорятся - вмиг все сгорим!
- Неинтересное дело! - крикнул Вовка, и я полностью с ним согласился.
Вдруг видим - из подъезда вышел дядя Леша и, стремительно пересекая двор, направился в сторону парка. Разумеется, не парка "Культуры и Отдыха", а трамвайного парка - депо. Мы сразу поняли - у дяди Леши крайне важное дело.
Когда мы подбежали, дядя Леша на ходу сообщил, что ему срочно надо вести рельсовоз на окраину, где рабочие прокладывают новую трамвайную ветку, и добавил, что готов прихватить нас с собой. Мы даже подпрыгнули от радости.
- Только учтите, - сказал дядя Леша, - у рельсовоза механизмы нежные и трогать ничего нельзя!
В трамвайном парке, среди вымытых, сверкавших яркой краской трамваев, рельсовоз выделялся тем, что был весь перепачкан мазутом. Его внешний вид как бы говорил - я работяга, тружусь без передыха, мне некогда наводить марафет; вот пойду на пенсию - на запасные пути, тогда и приведу себя в порядок.
Вслед за дядей Лешей мы с Вовкой забрались в кабину и встали около колеса ручного тормоза. Дядя Леша позвенел - известил рабочих парка, что отправляется в путь, включил скорость, и рельсовоз, рассыпая искры и спотыкаясь на стрелках, тяжело выкатил на улицу.
Мы с Вовкой смотрели то на рельсы, то на дома по обе стороны улицы. На мгновенье мне показалось, что мы стоим на месте, а рельсы сами по себе бегут на нас, словно две блестящие нити; а дома прямо-таки на глазах увеличиваются и проплывают назад.
Мы ехали медленно, но встречные пассажирские трамваи приветствовали нас звонками, почтительно притормаживали и, казалось, готовы сойти с рельсов, посторониться - так уважали наш рельсовоз.
Проехав улицу, мы развернулись на площади и дальше покатили по широкому проспекту. Мимо нас проносились автобусы, грузовики, легковушки; мы встретили машину "скорой помощи" и машину мусорщиков, а когда переезжали мост, по реке прошел катер, оставляя за собой длинные волны с оборками пены.
Перед нами разворачивалась жизнь всего города: появился сквер, где старушки подкармливали голубей, а старики читали газеты, потом открылся двор, полный мальчишек, гоняющих в футбол. Заметив рельсовоз, мальчишки моментально прекратили игру и подбежали к трамвайной линии, а увидев нас с Вовкой в кабине, разинули рты от удивления. Вовка показал им язык, но они не ответили - так были потрясены. Когда мы проехали, они еще долго смотрели в нашу сторону, смотрели и жутко завидовали.