Пере Пике всегда отличался замкнутостью и никогда больше не касался этой темы. Жители поселка считали, что все Пике были сторонниками реакции из-за их предков-карлистов, однако взгляды Пере, безусловно, сложились в результате его поездки в Барселону. Там он наслушался пролетарской речи, многоэтажных ругательств, неуважительных выражений. Авангардизм, синдикализм, социализм, коммунизм. Одни только "измы", "измы" и "измы". От них все беды. Пере был интуитивным консерватором и не считал все несчастья нашего мира причиной появления этих "измов", он думал, что все беды являются их следствием. Никуда больше с хутора он не пойдет. Здесь его земля, его скот, его жена. И лес его тоже здесь. Самый обычный лес, если только можно назвать этим словом этот соснячок. Всего сосен было тридцать одна, не говоря о подлеске. Он их подсчитал, пока работал в поле, окружавшем лесок. Сосны - из тех деревьев, что растут очень быстро, здесь сотни лет их никто не трогал, и они стали высокими, как кипарисы. Правда, упавшие деревья тоже никто не убирал веками. Цвет пшеничного поля менялся каждый раз с приходом нового времени года, а лес стоял посередине нивы - плотная стена деревьев. Как бы то ни было, Пере уже начал понимать, почему нельзя было ходить в лес.
Днем лес был как лес, и ночью - тоже, но в полнолуние он преображался. Странности начинались ближе к вечеру, когда алые кучевые облака Матарраньи становились лиловыми. В самом сердце леса тоже образовывалось прозрачное, бесцветное облако. Его границы отмечал странный свет, подобный тому, который исходит от падающих звезд, когда они пересекают ночной небосвод. Пере понял, что его предки свели лес ровно до той границы, где начиналось проклятое место.
Однажды он не выдержал, поднялся из-за стола, не закончив ужинать, и, не сказав ни слова Адорасьо, пошел в лес. Там он запустил руку в светящийся воздух. Ему показалось, что его пальцы кто-то пощекотал - ощущение было скорее приятным, но каким-то зловещим; а вокруг кисти, погружавшейся в странное облако, как ему показалось, загудели тучи маленьких пчелок: дзз-дзз-дзз.
- Ты сама слышала, как говорил мой отец, а он был человеком очень разумным: делай все, что тебе будет угодно на хуторе, потому как ты - моя дочь, но в лес ни за что не ходи, дочка. Не ходят туда - и весь тебе сказ, - произнес он, вернувшись за стол.
■
Никогда Пере не мог себе представить, что "измы" окажутся у самых ворот его хутора. Восемнадцатого или девятнадцатого апреля до него дошли новости о том, что король бежал и была провозглашена республика - и в Барселоне, и в Мадриде. Жизнь изменилась, хотя и не слишком сильно. Раньше жители Торре-дель-Компте по утрам шли в церковь, а потом в бар. Теперь все было по-другому. Одни шли в бар, а другие в церковь, и если ты шел в церковь, то путь в бар был тебе заказан. Священник, гражданские гвардейцы и чета Пике собирались вместе и вели беседы в гостях у столяра, который был трезвенником и любителем астрономии и никогда раньше не заглядывал ни в бар, ни в церковь. Гвардейцы просили у священника, чтобы он им разрешил, по крайней мере, пить церковное вино после службы:
- Черт возьми, падре, сделайте нам послабление.
- Коли жажда доймет, даже ABC в ход пойдет.
Когда жители поселка предложили Пере Пике стать членом профсоюза анархистов, на его лице не отразилось никаких чувств. Это было не более чем предложение, но он воспринял его как оскорбление.
- Дерьмо, - таков был его ответ, после которого он сразу подхлестнул лошадь вожжами.
Несколько лет тянулось какое-то неприятное затишье, и на протяжении этого времени из Барселоны и Мадрида то и дело приходили тревожные новости, которые, к счастью, оставались лишь новостями издалека, и только. Как-то раз в июне Пере получил письмо от своего брата-офицера, чей полк расквартировался в Мурсии. Письмо показалось бы ему самым обычным посланием, если бы не загадочная фраза в самом его конце: "Ты скоро узнаешь из газет, что страна возвращается в лоно традиций, и об этом же тебе возвестят горны".
Брат-военный оказался прав. Страна в очередной раз вернулась к доброй традиции осчастливливать каждое новое поколение гражданской войной. Он не знал только, что первое действие этой драмы будет стоить жизни и ему, и его брату-священнику. Двадцать первого или двадцать второго июля в поселке раздались первые выстрелы. Пере и Адорасьо из окна своего дома увидели огромный костер на главной площади. Это красные профсоюзники (то есть все жители поселка, за исключением гражданских гвардейцев, священника и нескольких состоятельных лиц) вытащили из церкви все священные предметы и сожгли их. Той ночью луна заливала окрестности своим светом, и языки пламени вырисовывались на горизонте.
- Господи Боже! Только бы меня не поймали, - сказал Пере Пике, - надо бы мне схорониться где-нибудь до прихода войск.
- А что, коли они перевернут все вверх дном да найдут тебя до этого? - спросила Адорасьо.
Муж ей ничего не ответил. Человеком он был немногословным и, чем больше думал, тем меньше болтал.
На следующее утро дым над площадью еще клубился. К этому часу жители поселка решили сменить название Торре-дель-Компте, которое явно отдавало пережитками феодализма, на Торре-Льюре. Казарма гражданских гвардейцев превратилась в публичную библиотеку, а церковь пока никак использовать не стали. Пере Пике сам, не прося помощи у жены, целый день собирал вещи в мешок, а его супруга молча наблюдала за ним. Потом он обулся, завязал тесемки матерчатых сандалий на щиколотках и сказал: - Спрячусь-ка я в лесочке. Тебя-то они ни вот столечко не тронут, - пообещал он, сложив три пальца щепоткой.
- Ты пойдешь в лес? - переспросила жена.
Ее муж закинул мешок за плечи.
- Пусть будет все так, как Богу угодно. По мне, сам черт лучше красных.
Сверчки уже давно оглашали окрестности своими песнями. Стоя на пороге дома, Адорасьо видела, как Пере направился к лесу. Потом ей показалось, что на самом краю леса его охватили сомнения, но, как бы то ни было, он даже не обернулся. Сначала Пере протянул руку вперед и погрузил ее в облако, потом вытащил руку. Проделав это пару раз, он двинулся вперед всем телом. Белые искорки заплясали вокруг него. Адорасьо видела, что волосы на затылке мужа встали дыбом, но он не остановился. Еще несколько секунд она могла видеть, как Пере все больше и больше углублялся в лес: мешок хорошо выделялся на фоне шерстяного пиджака. Но очень скоро женщина заметила, что коренастая фигура становится все более прозрачной, а потом словно растворилась в воздухе. Он исчез. Адорасьо перекрестилась, вернулась обратно в дом и проплакала больше часа. Потом взяла себя в руки и пошла замочить чечевицу для похлебки.
■
Прошло не меньше недели, прежде чем красные появились на хуторе. Было их человек пятнадцать или двадцать, и все - с оружием. Справедливости ради следует сказать, что Адорасьо не разглядела среди них своих знакомых из Торре-дель-Компте; она приметила только пару-тройку жителей Фрейшнеды или с хутора Калоли, но с точностью утверждать этого не могла. На самом деле ей также было неведомо, почему никто из Торре не пришел на сей раз на хутор: то ли их соседи отличались благородством, то ли просто испугались. Отряд возглавлял какой-то человек в военной фуражке и черной кожаной куртке с пистолетом в руках. Он поднял пистолет на уровень глаз и очертил им полукруг, но целиться прямо в женщину не стал: - А ну-ка, посмотрим, кто здесь лишний.
Они перевернули вверх дном весь хутор: хлева, погреба и чердаки; простукивали прикладами ружей полы и потолки в поисках тайников. Адорасьо услышала, как кто-то сказал на кастильском наречии: Эта птичка улетела в Сарагосу. Ему ответили: Да нет, таких ни за какие коврижки из дому не выманишь. А еще кто-то третий сказал: Если он где-то здесь затаился, то мы его поймаем, а коли смылся в Сарагосу, так его сцапает Дуррути. Потом отряд ушел, никто женщине угрожать не стал, и никто с ней не попрощался.
На протяжении последующих месяцев Адорасьо занималась исключительно домашним хозяйством. Сразу после ухода мужа она каждое утро и каждый вечер прогуливалась возле лесочка. Иногда она обходила его кругом, точно осел, привязанный к мельничному колесу, но тут на глаза ее навертывались слезы, и бедняжка шла домой. В полнолуние она не могла всю ночь сомкнуть глаз. Люди с оружием приходили еще не раз - ночью или на рассвете, и всегда без предупреждения. Адорасьо уже привыкла отзываться на их стук и открывать им дверь. Военные обращались с ней так, словно она была коровой или козой, не способной дать нужные им показания. Только один раз мужчина в фуражке сказал ей перед самым их уходом: - И не рассчитывай, что мы так это дело оставим.
Эту ночь она тоже провела в слезах, как в первое время, лежа на супружеском ложе в белой ночной рубахе, накрывшись одеялом до пояса. Никому даже не пришло в голову считать ее вдовой. Раньше брак был им взаимовыгоден, благодаря тому что супруги отвечали за разные сферы жизни: она брала на себя ночи и все неприметные дела, а ему доставались дни и работа у всех на виду. Без Пере ей было трудно уразуметь, что делать с землей. Урожай сгнил в полях.
Она сжалась было в комок под одеялом и в эту самую минуту услышала стук в дверь. Тук, тук, БАХ! Адорасьо прислушалась. Собаки не залаяли, значит, это, наверное, ветер. Стук повторился, на этот раз - более настойчиво. Бум, бум, БУ-УМ! Она на ходу накинула шаль на плечи и сбежала по ступеням, собирая распущенные волосы в пучок.
- Кто там? - спросила она, не отодвигая засова.
- Открывай быстрей, дура!
Муж вернулся домой без мешка. На нем был тот же самый шерстяной пиджак и те же самые брюки, но вся одежда была чистой и глаженой. Адорасьо стояла у двери и не спускала с него взгляда, по-прежнему держась за засов.
- Ты что, все позабыла, что ли? - спросил Пере Пике, злой как черт. - Два слабых удара подряд, а потом один посильнее, два слабых удара подряд, а потом один посильнее! Закрой дверь, а то холодно мне!
Он потер озябшие руки. Ему пришло было в голову разжечь огонь в камине, но он побоялся, что дым сможет его выдать. Жена разогрела тарелку супа с лапшой. Пере уселся за стол и взялся за ложку - его движения были такими же быстрыми и четкими, как всегда. Он всегда ел так, не сообразуясь с правилами хорошего тона: слишком низко склоняясь над тарелкой и чересчур быстро. Поскольку муж не говорил ни слова, Адорасьо принялась чистить бобы. И только когда он наклонил тарелку, подбирая остатки лапши, жена осмелилась спросить его, что же было там, в глубине леса.
- Ну, люди, - ответил он, не глядя на нее. Потом Пере отставил тарелку и задрал голову вверх, словно нюхал воздух: в этот час раньше всегда пел петух.
- Ну конечно, красные у нас всех курей порастащили, правда? Ну и скверный же это народ. Так я и думал. Ты хоть табак-то припрятала?
Жена принесла ему кисет с табаком и папиросную бумагу. Пере приготовил себе самокрутку и спросил, часто ли за ним приходили. Адорасьо рассказала ему, что они и до сих пор наведываются и приходят, когда им в голову взбредет.
- Так я и думал и пришел только затем, чтобы ты увидела, что я цел и невредим, и не слишком сокрушалась, - сказал он, устремив взгляд вдаль.
Адорасьо рассказала мужу, что священник куда-то исчез, одни гражданские гвардейцы стали солдатами, а другие нет, и что некоторые люди стали лишними. Столяр лишним не оказался, но и годен ни на что особенно не был, так его отрядили заведовать библиотекой.
- Ну, а военные что делают?
Жена объяснила ему, что Дуррути не удалось войти в Сарагосу, но военные закрепились там надолго.
- Черт тебя дери, - проворчал Пере, - выходит, что это не шутка, а настоящая война.
Он прихватил с собой свечу, поднялся по лестнице в спальню и посмотрел на улицу, прижав ладони к оконному стеклу. Потом, не теряя времени на поцелуи, овладел ею, но против обыкновения не задул перед этим свечи. Это означало, что ему хотелось поговорить с женой - тонкости супружеских отношений познаются с годами.
- И что ж, эти люди - такие, как мы? - спросила Адорасьо.
- Да, - ответил он и прикурил сигарету от свечки.
Жена смотрела на него, прижавшись щекой к подушке. Пере делал затяжку за затяжкой, словно на протяжении всех месяцев разлуки скучал больше по махорке, чем по своей супруге. Потом он обернулся к ней и увидел ее широко раскрытые глаза.
- Как мы, только на лягушек похожи.
Адорасьо, чей взгляд по-прежнему выдавал крайнюю степень изумления, схватила мужа за руку, свободную от сигареты. Она прекрасно знала, что ее муж не отличался красноречием. Пере сначала несколько минут вертел головой, словно пытался поймать какие-то мысли, которые ускользали от него, точно ослепшие бабочки, но потом, когда на какой-то миг показалось, что он уже отчаялся собраться с мыслями, он вдруг заговорил.
Из его рассказа выходило, что стоило тебе пройти лес насквозь, как ты попадал в другую рощу, но только уже не сосновую. Ту рощу тоже окружали поля, но росли на них не пшеничные колосья, а какие-то овощи, похожие на морковь, которая при этом росла не корешком вниз, как ей положено, а наоборот, вверх. Угодья эти принадлежали семье, жившей на хуторе, в доме, по форме напоминавшем артишок, а в размерах не уступавшем дому Пике. Проживали в нем господа лягушаны - как мужчины, так и женщины. У них не было ни носов, ни волос, ни ушей, а на шее, по бокам, виднелись пластинки, которые покрывали ее, подобно черепице. Пластинки дрожали в такт дыханию этих существ. А вот глаза-то у них были большие и круглые, словно два персика, с желтыми зрачками. Поначалу могло показаться, что они с тебя глаз не сводят, но это было потому, что у всех господ лягушанов, как у мужчин, так и у женщин, было по три пары век. И закрывали они глаза всеми тремя веками, только когда спали, как мы это делаем.
Адорасьо устремила взгляд к потолочным балкам.
- А в Бога они верят?
Этот вопрос обескуражил Пере Пике.
- Ты что, хочешь знать, ходят ли они в церковь?
- Да.
Он пожал плечами:
- Они же не из нашего мира, мы и не говорили про церкви. Мне кажется, нету их там. Есть только дома, похожие на артишоки, и такие же зеленые, как артишоки и как кожа у господ лягушанов.
Жена спросила его, на каком же языке говорили эти господа лягушаны. На этот раз Пере рассердился по-настоящему:
- Вот пристала! Ну на каком же языке они должны говорить по-твоему? На своем и говорят!
- Тогда как же вы друг друга понимаете? - спросила Адорасьо вкрадчивым тоном.
Обычно, видя такое раздражение мужа, она поворачивалась к нему спиной и делала вид, что спит. Раз сейчас она продолжала разговор, это означало, что ее одолевало любопытство. Годы супружеской жизни учат мужчин понимать своих жен.
- Люди-лягушки говорят очень быстро и думают, что это мы говорим очень-очень медленно. У господина лягушана котелок неплохо варит, и он уже знает много слов нашего языка, которым я его учу. Так и разговариваем.
Пере поуспокоился, но стоило Адорасьо спросить его, чем же он занимался целый день в этом лягушачьем краю, как он опять вскипел:
- Что за дурацкий вопрос! Хоронюсь в винном погребе дома-артишока! Куда же мне еще податься? В полях господ лягушанов полным-полно всякого лягушачьего отродья! Коли они меня увидят, то неизвестно, что со мной сделают. Ну сама посуди, что бы ты сделала, если бы тебе встретился господин лягушан в окрестностях Торре-дель-Компте? Да его просто палками забили бы насмерть, это уж точно.
Пере спал всю ночь крепким сном, а его жена не смогла сомкнуть глаз. Еще до восхода солнца он собрался уходить.
- Не поймают меня эти красные. Да ты не беспокойся, я прихватил с собой карты, и господин лягушан уже научился играть в дурака, так что мне не трудно время коротать.
Он открыл дверь и осторожно выглянул наружу, посмотрел направо и налево, а потом побежал пригнувшись в сторону леса. Когда Пере готов был уже погрузиться в облако, он вдруг услышал крик Адорасьо. Он выругался: "Чертова баба, чего ей еще в голову взбрело", - но жена уже бежала за ним.
- Возьми-ка для господина лягушана и его жены, - сказала она и сунула ему под мышку три колбасины.
Муж стал отказываться: там, в лягушачьих краях, не было войны и еды всем с лишком хватало, но тут Адорасьо впервые подняла голос на мужа:
- Небось и там никто еду-то задаром не дает; неужели ее там зарабатывать не надо? Как ты можешь сидеть в погребе с утра до ночи, как кот? Виданное ли дело, жировать за чужой счет! И все равно, если ты не возьмешь с собой колбасу, ее эти красные сожрут.
Полная луна почти касалась горизонта. Пере не стал ей перечить и вошел в облако.
■
Анархистам надоело то и дело обыскивать хутор, но они придумали более изощренный способ следить за ним. Адорасьо Серра не могла знать, что среди красных были представители разных "измов", каждый из которых признавал только свою правоту, и что анархисты и коммунисты вели себя как петухи, дерущиеся за место на несуществующем шесте.
В те дни регулярные бригады республиканцев остановились на постой в Торре-Льюре, чтобы отдохнуть после боев. В обобществленном баре сторонники двух группировок вели жаркие споры, которые не перешли в более серьезное выяснение отношений только благодаря столяру. Он предложил бригадистам-коммунистам расположиться на хуторе. "Так будет лучше, господин комиссар, а то не избежать нам здесь потасовки, вы уж поверьте мне". Бригадисты молча согласились, а анархисты тем временем посмеивались. Пике мог прятаться только в двух местах: или в каком-нибудь тайнике прямо на хуторе, или где-то поблизости в горах - третьего не дано. Ну и что будет теперь делать этот ловкач, как он сможет исхитриться, чтобы его не поймали, когда он захочет выйти из своего укрытия или вернуться домой с гор.
Адорасьо наблюдала из окна, как приближалась к хутору небольшая группа мужчин, несущих на себе романтический отпечаток усталости от ратного труда или - если угодно - усталости от романтики войны. Это были остатки славянской бригады, ряды которой сильно поредели после битвы при Бельчите. Все они обращались с ней очень вежливо и говорили на странных трескучих наречиях. Никто из них ни разу не покусился на имущество семьи и уж тем более на ее честь, и даже воду из колодца не брали без разрешения. Один из бригадистов, в прошлом - крестьянин, как-то раз стал гладить осла, говорить ему что-то на ухо и угощать кусочками сахара. Адорасьо застала его за этим занятием и попросила у него кусочек сахара для себя. Парень был белобрыс и белокож, сначала он не понял слов женщины, а когда наконец до него дошло, в чем дело, покраснел, как спелый помидор.