По ночам, когда светила полная луна, Адорасьо несла караул у окна своей спальни, откуда был виден лес. Стоило Пере появиться в светящемся облаке, она начинала махать руками, показывая мужу, что дом захвачен врагами и ему надо возвращаться назад. В первое полнолуние ей это удалось: бригадисты спали и не увидели его. Адорасьо поняла, что ей надо быть начеку. Когда наступило третье полнолуние, она заметила какого-то мужчину в окрестностях леса. Но это был не Пере, а парень, угощавший в тот день осла сахаром. Он то и дело приседал на корточки, наблюдая за светящимся туманом, а потом поднял камень и бросил его внутрь облака. Булыжник растворился среди мерцающих искр. То ли парень почувствовал ее взгляд, то ли просто обернулся, не отдавая себе отчета в своих действиях, но он успел заметить силуэт Адорасьо на фоне освещенного окна. Она задернула занавески.
На следующий день парень даже не заикнулся об облаке. Все солдаты были относительно удовлетворены своим отпуском. Правда, они не получили женского общества, которое было им обещано, но, по крайней мере, на головы им не сыпались бомбы, а столяр доставлял все предметы первой необходимости (и для Адорасьо Серра заодно). Иногда высоко в небе на фоне облаков показывались боевые самолеты, только это и напоминало о войне. Парень, угощавший в тот день осла сахаром, курил, но держал сигарету не так, как Пере. Тот сдавливал сигарету двумя пальцами, словно хотел перерезать пополам, а этот иностранец держал ее, как карандаш, зажимая между четырьмя пальцами. Парень покуривал и поглядывал в сторону Адорасьо, и в его взгляде смешивались подозрение и дружеское участие. После ужина женщина пошла снять с веревок высохшее белье, и он пошел за ней.
Парень заговорил с ней на ломаном кастильском наречии, и она его не поняла, возможно, потому, что понимать не хотела. Адорасьо подняла корзину и пошла в дом, он последовал за ней. Уже на пороге дома парень взял ее за локоть. У него были маленькие глаза и круглое, как тарелка, лицо. Некоторое время он работал на парижской фабрике "Рено", где его и застала Гражданская война в Испании.
- Je connais, je connais, - проговорил он, показывая в сторону леса, - pas parler, pas entrer. Jamais.
Парень попытался успокоить ее, сделав жест двумя пальцами, словно застегивал свои губы на молнию. Адорасьо понимала его намерения, но не до конца.
- Madame, pas parler, pas entrer, oui. Mais qu'est-ce qu'il y a? Qu'est-ce qu'il y a dedant? Vouz saver? - повторял парень, указывая рукой в сторону леса.
Адорасьо легким жестом распустила волосы, до этого убранные в пучок, по плечам. На протяжении всей своей долгой жизни ей нравилось утешать себя мыслью о том, что она изменила мужу с благородной целью спасти его от преследований. На следующий день солдаты возвращались на фронт продолжать проигрывать свои романтические войны или - если угодно - придавать романтический ореол проигрываемым войнам. Они прошли под ее окнами строем, хотя в этом не было никакого смысла, и белобрысый парень обернулся и приложил два пальца к губам.
■
По заявлениям республиканцев, фашисты подвергли Торре-Льюре бомбардировке с воздуха, а фашисты утверждали, что использовали только артиллерию. Как бы то ни было, спустя два дня власть в городке переменилась. Следуя традициям, победители расстреляли всех лишних - с их точки зрения - мужчин, но на этом не остановились: на этот раз заодно были расстреляны и те, которые ни на что не годились, как столяр.
На хуторе все припасы почти кончились. Хорошо еще, что Пере приходил во время каждого полнолуния и приносил с собой тот самый мешок, с которым ушел когда-то в лес, полный диковинных овощей или фруктов. Он высыпал содержимое мешка на стол и объяснял жене, как их готовить. Одни странные овощи по форме напоминали перцы, но сверкали белизной; другие, похожие на сладкие помидоры, были размером с дыню. Попадался и виноград - ярко-желтый и без косточек. Его можно было варить и жарить. Морковины, росшие над землей, по вкусу напоминали кабачок.
Адорасьо было подумала, что теперь ее муж останется с ней навсегда, но тут войска перешли реку Эбро. На городок опять посыпались бомбы. Фашисты заявили, что это красные подвергли Торре-дель-Компте бомбардировке, а те утверждали, будто удар нанесла фашистская авиация. Как бы то ни было, хутор опять оказался на передней линии фронта. По ночам со стороны Моры слышались пушечные залпы.
- Ах ты черт, а ведь мы их уже было прижали к ногтю, - воскликнул Пере Пике, - но меня эти красные не проведут. Они что твои сорняки, не успеешь оглянуться, а уж выросли снова.
И он отправился обратно в лес.
На протяжении нескольких недель на хуторе опять разместились военные - на этот раз механики немецкой авиации. Этим даже не пришло в голову исследовать лес, они проводили все дни напролет за разговорами о прекрасном аэродроме, который будет построен неподалеку от хутора. (Аэродром так никогда и не построили.) Эти люди не отличались приятностью, но и неприятными назвать их тоже было нельзя. Несмотря на свою воспитанность, они умом не блистали, в первую очередь потому, что считали себя исключительными умниками.
- Usted comprrometió veinticuatrro perras parra postrre ona parra hombrre. Solo veintitrrés perras parra postrre - жаловался сержант, указывая на зеленые грибы, с которых надо было счищать кожицу. Их любезно предоставил господин лягушан.
Однако с войнами дело обстоит так же, как с традициями: кажется, что и через тысячу лет им не будет конца, как вдруг звучит заключительный аккорд, и никто не понимает, с чего все это началось и почему теперь все хотят как можно быстрее забыть прошлое. Муж Адорасьо вернулся навсегда и за восемь лет сделал ей трех детей, как это и было задумано с самого начала. Церковь и бар снова стали наполняться клиентами в строгой последовательности. Некоторые города поменяли свои названия, теперь уже навсегда. Валь-де-Роурес стал называться Вальдерробрес, а Калоли - Каласейт, но по поводу Торре было столько споров, что в результате остановились на Компте, и победу кому-либо было трудно приписать. Пере никогда больше не говорил ни об облаке, ни о доме в форме артишока, ни о господах лягушанах, а Адорасьо ни о чем его не спрашивала. Лес по-прежнему стоял на своем месте, но занимал ничтожную часть их владений.
Когда младшему сыну супругов исполнилось шесть дней, Адорасьо Серра разбудила мужа в полночь. Все собаки хутора брехали разом, и никогда раньше она не слышала такого отчаянного лая. Пере вставать не спешил и сначала прислушивался к шуму, не поднимаясь с постели. Потом раздалось: бум, бум, БУ-УМ! В этот миг женщина поняла, почему все эти годы ее муж привязывал собак, прежде чем отправиться спать.
Пере поспешно натянул штаны, а она накинула на плечи шаль. Когда оба уже спустились было вниз по лестнице, на последней ступеньке муж вдруг остановился:
- Я пообещал господину лягушану, что, коль начнется у них война, я его тоже спрячу.
Она не возразила мужу, но и не поддержала его, и тогда Пере Пике добавил:
- Ты не боись, ежели он станет нам докучать, я его быстро обратно в лес отправлю.
Тут Адорасьо Серра во второй - и последний - в ее жизни раз подняла голос на мужа:
- Ну и дрянной же ты человек! Только попробуй у меня что-нибудь такое учинить. Господин лягушан тебя небось в своем доме терпел и во время войны, и без войны, и еще не дал нам обоим помереть с голоду. А ты теперь готов отправить его на верную смерть? Не смей даже и думать об этом, а не то я с тремя детишками уйду от тебя в лесок!
Когда они открыли дверь, собаки уже перестали лаять. Они лизали руки господина лягушана, который лежал на каменных плитах и гладил их по очереди. Между пальцами у него были перепонки, доходившие до первой фаланги. Он зашел в дом, и собаки жалобно заскулили, хотя никогда и никого раньше так не провожали.
Росту в госте было не меньше двух метров, а с виду он был точно такой, каким описал его Пере. Правда, тот ничего не говорил жене ни о рте этих существ - огромной щели без губ, ни о тунике, отливавшей металлическим блеском, с геометрическим узором, вышитым на рукаве. Господин лягушан сжал руку в кулак, отставив в сторону большой палец, и протянул ее Пере для пожатия. Пере обхватил палец своей ладонью и покачал руку гостя вверх-вниз.
- А это моя жена, - сказал Пере, указывая на Адорасьо. - Протягивай ей руку, но больше никаких шуток. Ничего больше, а не то я тебе покажу, здесь тебе не дом-артишок.
Господин лягушан был очень худ, может быть, по природе своей, а может быть, от перенесенных лишений. Он посмотрел прямо в глаза Адорасьо, подняв вверх все шесть своих век. Откуда бы ни был странный гость, из каких бы краев ни явился, его восторженный взгляд польстил бы даже самой скромной из женщин. Потом он обошел весь дом, повсюду ощупывая стены, особенно его интересовали несущие конструкции. У окна он присел на корточки, тихонько постучал по стеклу и что-то пробормотал.
- Что он сказал? - спросила мужа Адорасьо.
- Ты что, совсем оглохла? Он чертыхнулся, - ответил Пере, а потом пояснил ей шепотом: - У лягушанов нет стекол.
Господин лягушан засмеялся тоненьким смехом, похожим на блеяние отставших от матери козлят. Потом он упер руки в боки и посмотрел на потолок.
- Ну, вы даете, ребята! Неплохих вы артишоков тут в Матарранье настроили.
■
Сорок девять лет и шесть месяцев спустя после этих событий - самых знаменательных в истории бассейна реки Матарранья и одновременно не подлежащих разглашению, Пере Пике, который никогда не любил спать после обеда, сидел на каменной скамье у стены своего дома. Лесок по-прежнему стоял на своем месте.
Между Пере Пике и его детьми никогда не было хорошего взаимопонимания, однако, вопреки самым пессимистическим прогнозам, старик с уважением относился к выдумкам своих чад. Дети не считали лес проклятым местом, а, наоборот, устроили на его краю некое нехитрое сооружение из сосновых ветвей, напоминавшее футбольные ворота. Благодаря такому простому ходу, граница хутора и леса оказалась обозначенной, и лесок из проклятого таинственного места превратился просто в дверь. Это был такой разумный и в то же время такой естественный выход, что Пере Пике признавал свое поражение перед мудрым решением детей. "Вот черт, это же дверь, и ничего больше, лес всегда был дверью, это же сразу видно, а мой отец, и мой дед, и его отец тоже дрожали от страха и старались ее закрыть".
Дедушка Пере Пике пользовался уважением молодежи, хотя и не очень большим. Ребятня играла недалеко от леса, на лугу, который сейчас не распахивали. Один из восьми его внуков бежал к нему заплаканный и показывал кровоточащую ссадину на коленке:
- Смотри, это Прумф меня толкнул!
- Прумф?
- Прумф, Роберт и Флиммпс. Они на меня втроем налетели!
Дед Пике потребовал, чтобы Флиммпс, Прумф и Роберт предстали перед ним. Это судебное разбирательство привело к временному прекращению футбольного матча. Ребята и лягушанчики окружили каменную скамью. Было их - внуков Пике и внуков господина лягушана вместе - то ли пятнадцать, то ли шестнадцать; старческая память не могла удержать точную цифру. Все они часто собирались на хуторе, особенно летом, и с каждым годом мальчишки и девчонки приобретали все больше лягушачьих черт, а ребята-лягушата казались все больше похожими на людей.
- Ну это же футбол, дедушка Пике. Как тут не расшибиться, - повторял, оправдываясь, Прумф, а потом задрал свою тунику, чтобы продемонстрировать в качестве вещественного доказательства сухую корочку на старой ссадине.
Внук, из коленки которого текла кровь, ответил что-то на лягушачьем языке, однако дед его не понял. Возник горячий спор о правилах игры, но Пике решил прекратить его.
- Какие же вы будете ребята, коли не будете коленок-то разбивать? Кто боится расшибиться, пусть и не играет, черт возьми! - сказал он, размахивая палкой направо и налево, а потом неуверенно поднялся со скамьи. Простата давала себя знать. Он пошел в дом.
На самом деле он давно уже отказался от мысли установить порядок, какой бы то ни было порядок. Ему было хорошо известно, что, старея, люди постепенно отрекаются от власти. Все старые традиции исчезли под напором новых времен. Несмотря на это, в минуты особых просветлений старый Пике понимал, что ничьей вины в том не было. И уж конечно, нельзя было ни в чем винить господина лягушана. Разве можно упрекать гостя в том, что там, по другую сторону леса, вот уже пятьдесят лет не утихает ненависть? Кто бы мог отказать ему в убежище или запретить, чтобы его дети и внуки приходили к нему в гости и оставались на хуторе от одного полнолуния до другого?
Он поднялся по лестнице на чердак. Там была устроена удобная комната; ее стены сияли белизной, а угол ската крыши подчеркивали толстые балки. Господин лягушан сидел за компьютером, а на коленях у него расположился один из внуков Пике. Казалось, что для господина лягушана время остановилось: он по-прежнему был высок и строен, как корабельная сосна, и тверд, как скалы Матарраньи. Пике присел на стул. Щеки у него отвисали, как у собак известной породы. Он опер подбородок о руки, державшие палку. Нет, вне всякого сомнения, господин лягушан не был виноват в тех катаклизмах, которые потрясали мир.
- Ну, как жизнь? - спросил господин лягушан, натирая спелым помидором ломоть хлеба. - Ты ни за что мне не поверишь. Мы тут сейчас с твоим внуком говорили по Интернету с кавказскими партизанами. Они совершенно правы, и причин для их действий тоже предостаточно. Это только большие армии всегда утверждают, что маленькие армии - отряды террористов, черт бы их побрал!
Господин лягушан был очень любезен. Господин лягушан часто высказывал здравые суждения. Лучшего партнера для игры в домино не сыскать, это уж точно. Жизнь рядом с ним в любом возрасте могла быть счастливой.
Но, ради всех святых крестьянского календаря, почему из всех лягушанов, которые могли бы прожить пятьдесят лет на его хуторе, ему достался именно этот - министр правительства красных?
Между небом и преисподней
Что может означать для человека одна тысячемиллионная доля секунды? В одну тысячемиллионную долю секунды тебя может посетить воспоминание. Грустное воспоминание. В одну тысячемиллионную долю секунды тебе может быть дано откровение: плывя в глубине вод Средиземного моря, Энрик Аной вдруг понимает, что посвящает свое свободное время подводному плаванию только потому, что он ничтожество.
И в самом деле, Энрик является одним из гениев человеческой серости. Когда-то он был молод, подавал большие надежды и перед ним вставали задачи чрезвычайной важности. Он мог бы создать экологическую лампочку Н1, которая заботится о бабочках, словно это дети, или стать изобретателем атомной бомбы Н2, которая уничтожает детей, как тараканов. Судьба могла уготовить ему участь Ландру, который появлялся на рынке и убивал женщин одну за другой, завоевав этим славу, прежде чем заслужил смертный приговор. Или, напротив, он мог бы стать военным, отправиться на войну и убить множество мужчин, как Мальбрук, удостоившись славы после получения орденов и медалей.
Но вышло совсем по-другому. Когда Энрик стал взрослым, по не известным никому причинам он отказался от великих задач и поступил на работу в страховую компанию, в отдел несчастных случаев. Его больше не называли Энриком, ему пришлось превратиться в Аноя и провести там последние тридцать пять лет, день за днем подшивая в архив течение своей жизни. Порой он говорит себе, что живет счастливо, но это ложь: никто не родится на свет, чтобы оформлять страховки. Контору нельзя назвать райским местом, но и на ад она тоже не тянет; он прожил тридцать пять лет взаперти в офисе, который не хорош и не плох - это место просто серое. И вот теперь вдруг тысячная доля секунды показала ему, что он живет в состоянии неустойчивого равновесия, как моряк, потерпевший кораблекрушение.
Чего человек не может испытать в одну тысячную долю секунды? Времени, заключенного в одной тысячной доле секунды, недостаточно, чтобы испытать страх. Когда клерк-аквалангист слышит таинственный звук, исходящий из какой-то глотки, втягивающей в себя воду, он не успевает даже обернуться, и его тело вдруг устремляется вниз, словно попав во власть струй водопада. Энрика охватывает паника. Однако, когда им овладевает ужас, наступает тишина.
Клерк-аквалангист этого не замечает - жидкая темнота подавляет все его чувства. Он хочет выплыть из нее наружу, но не может: его руки натыкаются на стенки гигантского желудка, вогнутые и плотные, твердые как сталь. Аной замирает, и сквозь водолазный комбинезон, сквозь толщу воды ему удается расслышать какой-то монотонный и непрерывный стук, похожий на биение огромного сердца. "Господи! - думает Энрик. - Я внутри чудовища!" Он вздрагивает, но не от страха, а от ощущения блаженства. Энрик Аной переживает минуту счастья, близкого к экстазу, потому что этот человек, не представлявший собой ничего особенного, не ставший ни Ландру, ни Мальбруком, по крайней мере, удостоился чести оказаться в чреве кита - а это из ряда вон выходящее событие. Морские просторы безграничны, человеческие существа ничтожно малы, и вдруг его, самого простого и заурядного человека, проглотил кит.
Мозг клерка-аквалангиста лихорадочно работает: "Чтобы иметь вещественное доказательство моего подвига, я вырежу у кита гланды, которые, наверное, у него размером с окорок, а потом смоюсь через анальное отверстие". Кто сможет оспаривать его славу, когда он вырвется из этой тюрьмы и окажется за пределами тела подводного великана? В истории еще не было подобных случаев, в конторе его будут считать уникальной личностью. Встречные на улице, завидев его, будут говорить: "Смотри-ка, вот Энрик Аной, человек, который побывал в чреве кита". Все эти мысли проносятся в голове клерка-аквалангиста. Да, он думает, что все будет именно так. Но что, если какой-нибудь нахал задаст такой вопрос: в чем заключается заслуга человека, которого случайно проглотил рассеянный кит, наверняка к тому же еще и подслеповатый? А что, если его спросят, чем конкретно отличается темное чрево кита от темноты, царящей в конторе страхового агентства? Подобное сравнение кажется ему столь же жестоким, сколь точным. Но, несмотря на это, неожиданно Энрик говорит себе, что не стоит обращать внимания на критику. Он побывал внутри кита, и никто не сможет оспорить сего факта: когда он плыл довольно близко к поверхности, кит проглотил его, и данный инцидент сам по себе - совершенно исключительное событие. Впервые клерк ощущает себя хозяином своей жизни.