Вскоре после дня рождения Помм Марилен пришлось распроститься с обладателем квадратного подбородка. "Давно надо было это сделать", - заявила она вместо всякого объяснения. И добавила, что потратила пять лучших лет своей жизни (понедельники и среды) на такого хама, но ничего не поделаешь - все мужчины на один лад. Марилен тут выказала некоторое понимание своей натуры, но не мужчин.
Что ж! Конечно же, она ненавидела их всех - и прилипал, и самцов, и рекламщиков. Как и "альфа-ромео", цыганские рестораны, террасу ресторана "Фуке" и рубашки от Ланвена. Марилен поведала Помм о своем новом отношении к "жизни вообще". Помм слушала, не говоря ни слова, - все это не мешало молодому адвокату Джордано, нежному, сильному, обнимать свою секретаршу Лину. Губы их сливались в целомудренном поцелуе, сулившем радости без конца и границ. Переливчатый звездный плащ расстилался над ними... И т. д.
За июнь Помм стала ближайшей подругой Марилен. Почти каждый вечер она сопровождала Марилен домой, и они вместе ужинали. Помм уже не надо было уходить, чтобы освободить место для человека с пронизывающим взглядом.
Она нередко оставалась на ночь и спала в большой кровати. Рядом с Марилен. Утром она торопилась встать первой, чтобы приготовить легкий завтрак. Марилен, как правило, вся перепачкивалась апельсиновым вареньем. Потом они вместе принимали душ. Плескались теплой водой, разбрызгивая ее по всей ванной. Терли друг другу спину. Марилен чмокала Помм в шею и говорила, что все мужчины - свиньи.
Мать Помм была очень довольна, что дочка сблизилась с Марилен. Можно только радоваться такой подруге, назидательно говорила она. Помм же немного раздражало то, что мать усиленно поощряет эту дружбу и строит на основании ее самые радужные планы. Конечно, Марилен - очень хорошая, куда лучше, чем она, Помм, но Помм вовсе не собиралась становиться такой, как Марилен, даже если бы и считала, что когда-нибудь сможет. С виду Помм казалась пустенькой, на самом же деле она не лишена была природного ума, и хотя ум ее и не был слишком развит, она умела мириться с жизненными обстоятельствами; она была смиреннейшей из смиренных - надо же обладать таким счастьем: всегда быть довольной собой; если не считать недолгого приступа меланхолии, охватившего Помм во время обеда на дне ее рождения, она никогда еще не испытывала мучительного желания стать иной. И вовсе не стремилась обладать чарами Марилен. Она просто любовалась подругой - и только. А кое-что в Марилен ей даже не нравилось. Ведь Помм относилась к числу людей в высшей степени наивных, а при такой наивности взгляд на окружающих и на вещи бывает порою удивительно острым.
Теперь Марилен всецело принадлежала себе. Этим следовало воспользоваться. И она, чтобы заглушить в себе чувство досады, решила, например, удариться в дружбу с ее многоцветными радостями. Появилась подруга - Помм. А кроме того, она как-то раз встретила одну свою старинную приятельницу. Та была замужем, и муж ее только что купил дом, недалеко от Парижа. Ну и приятельница, естественно, сказала Марилен: "Ты обязательно должна посмотреть наш дом". И Марилен с Помм поехали туда на праздник 14 июля.
Это была старинная ферма, и ремонт ее подходил к концу. Потолок был выложен прекрасными деревянными балками. Камин переделали, чтобы придать ему вид древнего очага; обычную плитку на полу заменили провансальской. Словом, не дом будет, а игрушка.
Марилен, Помм и подруга Марилен целыми днями лежали в шезлонгах на молоденькой траве во дворе, передвигая их в зависимости от местоположения солнца. Муж подруги в это время играл в теннис у соседей.
У мужа был сын от первого брака - некрасивый четырнадцатилетний мальчик, который жил с отцом и сейчас с упоением рушил старинное гумно, потому что оно, по словам его папаши, "портило вид".
Физиономия у отпрыска была препротивная - точно он как родился, так в этом состоянии и застыл: губы толстые, щеки воспаленные, нос пуговкой. Был он приземистый, не по годам низкорослый (обнаженный торс его, с ярко-розовой, местами лупившейся от солнечных ожогов кожей, казалось, вырастал прямо из ног. Помм предпочла бы, чтобы он не снимал рубашки). Ко всему прочему у него был вороватый взгляд.
Он восторженно размахивал огромной кувалдой и испускал радостные вопли всякий раз, как отваливался очередной кусок стены. Марилен прозвала его Тарзаном и подтрунивала над ним. Она подчеркнуто обращалась с ним как с ребенком (такой уж у нее был стиль кокетства, и отказать себе в этом удовольствии она не могла). Ну, а он - он смотрел больше на Помм. Ей же мальчишка совсем не нравился, как и его манера сверлить ее глазами. Она бы с удовольствием спряталась куда-нибудь от него.
Во всяком случае, раздеться она не пожелала. Марилен настаивала: "Уверяю тебя, никто нас не видит". (Сама Марилен и ее подруга лежали голышом, если не считать бумажного треугольника, прикрывавшего нежную кожу носа.) Но Помм считала, что мальчишка, рушивший стену кувалдой, это все-таки "кто-то". Она согласилась лишь закатать рукава своего строгого английского платья и расстегнуть две верхние пуговицы.
В первый день разговоры вертелись главным образом вокруг ремонтных работ. Марилен настолько глубоко вникла в заботы подруги, что уже готова была сама давать указания каменщикам, малярам, садовникам. Она изменила бы даже пейзаж, причем с такой же легкостью, как подправляла грим или меняла цвет волос: надо бы снести вон ту ферму - она портит мягкий изгиб холма, и еще надо бы посадить лес или хотя бы рощу, чтоб заслонить железную дорогу, а то столбы торчат как палки на горизонте. Подруга Марилен внимательно слушала, не перебивая, но она-то знала, кто тут хозяйка.
На другой день стало еще жарче. Помм нашла кусочек тени немного в стороне от двух женщин. У подруги Марилен была большая тяжелая грудь. Она поднялась, чтобы сходить на кухню за фруктовым соком. Но как ни старалась отвести назад плечи и идти совсем мелкими шажками, все тело у нее тряслось, особенно грудь, ягодицы и верхняя часть ляжек. Марилен же, хоть и не была собственницей даже квартирки, а всего лишь арендовала ее, без одежды выглядела куда величественнее, царственнее: грудь у нее была пышная, но крепкая, и она была красива по-восточному щедрой, мягкой, округлой красотой, - словом, хоть лепи эту лоснящуюся от загарного масла Марилен.
Помм скучала, лежа на влажном от пота полотне шезлонга. Она рассеянно слушала болтовню и хихиканье двух подруг. И сквозь прикрытые ресницы смотрела, как они бродят по газону. Потом ненадолго задремала в своем тенистом алькове. Сквозь дрему она слышала взрывчатый хохот Марилен - словно кусочки льда сталкивались в стакане. Кто-то особенно громко вскрикнул - и она проснулась. Теперь Марилен и ее подруга обе говорили очень громко. Они то перебивали друг друга, то умолкали, и тогда на какое-то время наступала тишина. Марилен густо, до блеска, мазала подругу кремом для загара. Помм почему-то с интересом, пристально смотрела на них, а почему - не могла бы сказать. Потом Марилен опустилась в траву и растянулась на спине. Теперь они не хихикали, а перешептывались, и Помм невольно стала прислушиваться. А уж что говорили подружки друг другу - просто стыд! Помм такое и произнести не могла бы, но слушать - слушала. И услышанное волновало ее. Однако, увидев капельки пота у себя на груди, в вырезе расстегнутого платья, она решила, что это от жары. Ей даже захотелось раздеться и тоже почувствовать; как теплый ветерок скользит по ее ногам. Но она не в силах была шевельнуться. Ее словно заворожило солнце и откровенный разговор подруг, - казалось, чья-то рука легла ей на живот и придавила к шезлонгу.
Тот тип, о котором рассказывала подруга Марилен, был, как решила Помм, ее любовником. Внезапно молодая женщина замолчала. От калитки донесся голос ее мужа: "Женщины, внимание! Это - я, но я не один!" Помм обернулась и увидела четырех здоровяков в белых шортах, по-спортивному легко вбежавших в сад. А Марилен и ее подруга начали нарочито медленно одеваться.
Когда хозяйскому сыну с вороватым взглядом надоедало рушить гумно, он скрывался в зарослях кустов, окружавших участок. Или с наслаждением принимался мучить молодую немецкую овчарку, которой предстояло охранять дом. Начиналось все с легких шлепков, в ответ на что собака, изворачиваясь как могла, старалась укусить своего мучителя за руку. А кончалось обычно весьма чувствительными ударами в живот. Кроме того, мальчишка запоем читал комиксы - на обложках были изображены молодчики со зверскими физиономиями, в касках, вооруженные до зубов, причем запечатлены они были художником в самый кровавый момент схватки с противником. Комиксы валялись по всему дому и даже на лужайке. Помм из любопытства полистала их и от души посмеялась над свирепыми рожами, которые смотрели на нее со страниц.
Хозяйский сын это заметил, так как исподтишка следил за девушкой, не пожелавшей раздеться. Он примостился в траве, рядом с Помм. И сказал, шаря глазами по ее груди, что если она хочет, он может показать ей всю свою коллекцию комиксов. Помм немножко сердилась на себя за то, что не может победить отвращение к этому мускулистому сосунку. И пошла за ним в его комнату. На полу и на стенах - страшноватое скопление режущих и тупых предметов (как обычно говорят потом криминалисты), а также огнестрельного оружия. На этажерке Помм увидела чучела разных мелких животных, которых, хвастливо заявил парень, убил он сам.
Через несколько минут Помм решила, что посещение морга можно считать оконченным, но хозяйский сын, видимо, смотрел на дело иначе. Во всяком случае, его сильный розовый торс внезапно возник между Помм и дверью. Ситуация становилась весьма деликатной.
К счастью, тут явилась Марилен.
- Что это вы здесь вдвоем замышляете? - нарочито громко спросила она. И прошептала Помм: -Ты что, не видишь? Он же сейчас на тебя прыгнет!
Помм стремглав сбежала по лестнице, за нею - Марилен, за ними - хозяйский сын, на сей раз красный как рак.
Вечером, в спальне, Марилен смеясь сказала Помм:
- Ну вот, ты и одержала первую победу!
А Помм ответила, что никогда больше не приедет в этот дом.
Помм пошла за мороженым. Вернулась она почти бегом, так как мороженое уже текло у нее по пальцам. Целых пять минут в парикмахерской шел пир. В нем принимали участие кассирша, Жан-Пьер (дряхлые обладательницы сумок из крокодиловой кожи звонили за неделю, чтобы причесаться у него!), ну и, конечно, Марилен с Помм.
Жан-Пьер совсем забыл об очередной важной гусыне, сидевшей под колпаком в углу парикмахерской. Она еще слегка шевелилась. Вообще же почти все клиентки Жан-Пьера либо уже отбыли на Канарские острова, либо летели туда. Кроме тех, кто предпочел отправиться пароходом.
Помм подмела крошки вафель и остатки не улетевших на Канарские острова волос. Марилен уселась в откидывающееся кресло и принялась подпиливать ногти. Жан-Пьер читал "Экип" и что-то насвистывал. Кассирша, страшно толстая и, вероятно, потевшая уже в раннем детстве, читала гороскопы в "Жур де Франс". Всем было жарко и лень прикрикнуть на нее, когда она приставала с очередным вопросом:
- Слушай, ты кто?
- Бык, - ответила Помм, машинально продолжая водить щеткой по плинтусам.
- Тут сказано, чтобы ты следила за своим весом.
- Верно, ты ешь слишком много пирожных, - слабым голосом поддакнула Марилен.
В это время на ферме мальчишка-сосунок, которого на целую неделю оставили в одиночестве, неотступно думал о двух расстегнутых пуговицах на груди Помм. А в Париже, в лифте, жена его отца (иными словами, его мачеха) торопливо натягивала колготки (она решила было не надевать их в такую жару).
В Сюрене (если только это было не в Аньере) мать Помм объявила своим хозяевам, что "камамбер" до вечера не протянет. Да и за "бри" тоже нельзя ручаться. Так же как и за "пон-л'эвек". (Ваше величество, но это же революция!) И мать Помм ждала неминуемой катастрофы со смешанным чувством бессилия и вины: даже если ты тут ни при чем, все равно неприятно, когда при тебе такое происходит.
В вагоне метро, мчавшемся между "Одеоном" и "Шатле", сидел огромный, апоплексического склада человек, - тело его бесформенной массой растекалось по скамье, ворот рубашки был расстегнут, скрученный жгутом пиджак лежал на коленях. Он тупо смотрел на парня, который его не замечал, потому что в ту минуту был целиком поглощен созерцанием ног девицы в мини-юбке, смотревшей на другого парня в надежде, что тот взглянет, наконец, на нее. А тот, в свою очередь, невидящими глазами смотрел на толстяка.
А толстяка собственное тело душило, как смирительная рубашка. И он чувствовал себя бесконечно одиноким, как бы замурованным в своей безобразной толщине.
Все с большей силой охватывало его смутное желание исчезнуть, испариться на станции "Сен-Мишель", где только что остановился поезд, и так же безвозвратно исчезнуть с парижских улиц и из своей квартиры, за которую он вот уже три месяца не платил. Но он продолжал сидеть, страдая от жары, немногим, впрочем, больше обычного. Он прикидывал, сколько недель еще протянет эта зловонная глыба мяса, с которой скоро ему предстоит расстаться. Хозяйка даже спустит воду в уборной после того, как он отдаст концы. Итак, он продолжал сидеть, хотя должен был бы выйти на станции "Шатле", ибо здесь, рядом, его дом. Правда, последних три месяца можно считать, что у него уже нет дома. Вот он и остался в вагоне. И подумал, что небо на улице сегодня такое же кафельно-белое и безжалостное к гипертоникам, как потолок на станции метро.
И еще толстяк подумал, что его больше ни с кем ничто не связывает. В какой-то момент надо было ему исчезнуть - сейчас или, быть может, раньше, - он так и не осознал когда. Все, что он видел перед собой - афиши, будка дежурного по станции, - теперь проносилось мимо со все возрастающей быстротой. И ему не удавалось явственно что-либо разглядеть. Проносились люди, сидевшие на перроне, названия станций: "Страсбур-Сен-Дени", "Барбес-Рошешуар". Он уже знал, что после "Клиньянкура" станции больше не будет. Будет лишь черная дыра, которая может оказаться бездонной.
В тумане перед ним всплыло лицо жены и дочки, которых он бросил, сам не зная почему. Возможно, Помм и была его дочкой. А возможно, другая, не она. Так ли это важно? Проносившиеся перед его глазами воспоминания, слова, имена, рекламы: "Тригано", "Банания", "Б. Н. П.", "Артюр Мартен" - тускнели, гасли, а ему было все равно.
А в зту минуту Помм подметала пол, Марилен подпиливала ногти, Жан-Пьер что-то насвистывал. Или, может быть, это Жан-Пьер подпиливал ногти, а кассирша подметала пол. Марилен же читала вслух гороскоп для всех присутствующих, а Помм насвистывала арию Керубино: "Voi che sapete...". И никто не думал о толстяке, который вот-вот умрет.
Но не будем удаляться от нашего повествования, а оно как раз подошло к тому моменту, когда Нейл Армстронг ступил на Луну.
Марилен поставила телевизор на кровать. Помм лежала рядом. Изображение было очень плохое, но это не имело значения, так как Марилен с Помм давно уже спали.
На следующее утро, за завтраком, Марилен спросила Помм:
- Ты в самом деле хочешь, чтобы я ехала сегодня одна?
- К твоим друзьям?
- К нашим друзьям, - чарующе-ласково проворковала Марилен (во всяком случае, она считала, что голос ее звучал чарующе-ласково). - Они, знаешь ли, теперь любят тебя не меньше, чем меня: они считают, что ты - очень хорошенькая и презабавная. "Они" сказали мне это вчера по телефону.
- Вы говорили обо мне по телефону? - И Помм почувствовала, как сердце ее наполняется нежностью к Марилен и к той, другой женщине: ведь они говорили о ней по телефону.
Помм глубоко вздохнула, потом вздохнула еще раз, а вместе с ней, в порыве эмоций, вздыхали стоявшие на подносе у нее на животе чашки, горшочек с вареньем, чайник. Огромное облако счастья окутало Помм и застлало глаза ее слезами, тогда как Марилен, ничего не понимая, в изумлении смотрела на нее.
- Да что это с тобой? Я сказала что-нибудь не так?
А Помм, вся в мыслях о своем двойнике, чье имя звучало по телефону, не знала, что и ответить. Перед ней вдруг открылась дорога в мир, о котором она и мечтать не смела, - мир, где Помм могла стать темой беседы. Скромную девушку покорил звук собственного имени, повторенного в пространстве, - окружающие словно бы превратились в зеркала, которые отражали ее образ, поразивший Помм до глубины души. И то, что другому, любому другому кажется совершенно естественным, когда за него волнуются, про него пишут и тем как бы расширяют рамки его существования, Помм представлялось чудом. Конечно, достаточно ей было бы как следует подумать, чтобы перестать удивляться. Но над такими вещами Помм никогда не задумывалась.
И вдруг у нее вырвалось:
- Ох, Марилен, я так тебя люблю! - И, покраснев, она добавила: - Всех вас люблю.
Марилен поняла, что тут нельзя не расчувствоваться, и в порыве великодушия проговорила:
- Если ты не хочешь ехать к нашим друзьям, я тоже не поеду. Кстати, у нас ведь скоро отпуск. Может, на этот раз в Париже останемся, а?
- Да! - судорожно глотнула воздух Помм.
- Проведем два дня вместе, а заодно выберем, куда ехать в отпуск.
Так Помм узнала, что Марилен собирается взять ее с собой. Вечер они провели у Марилен. Помм купила пять пирожных - два для Марилен и три для себя. Марилен притронулась лишь к корзиночке с кремом, которую осторожно поковыряла ложкой. А Помм в порыве любви, все еще переполнявшей ее, прямо руками съела все остальные пирожные, одно за другим.
Марилен с искренней нежностью смотрела на Помм: ей казалось, что от пирожных Помм становится все круглее и круглее прямо у нее на глазах. А ведь в этом и состояла разница между Марилен и Помм, этим и объяснялась их дружба. Дружба без зависти.
После дня, проведенного в парикмахерской, где Жан-Пьер с любезной улыбкой красил гривы старых кобылиц, он выходил на станции "Реомюр-Себастополь". Вернее, поднимался наверх, как делают все люди, выходя из метро, и затем шел к себе на Каирскую улицу. Жил он в просторной комнате, которую превратил в мастерскую, где писал по памяти замки и морские пейзажи. А поскольку то, что он изображал на полотне, не было похоже ни на замки, ни на морские пейзажи, внизу он подписывал: "замок" или "морской пейзаж" - чтобы отличить одно от другого.
Жан-Пьер сворачивал на улицу Сен-Дени, где девицы у подъездов грубовато окликали его. А он вежливо бормотал: "В другой раз". Но шага не ускорял. И даже время от времени поглядывал на эти создания в туфлях на высоченном каблуке, - они казались ему старообразными девочками, которые надели мамины туфли. Выглядели они, если разобраться, довольно уродливо. И он возвращался к себе один, быть может, немного грустный от того, что всегда возвращается домой в одиночестве.
А ведь Жан-Пьер пользовался успехом у женщин. Особенно у старых. Они оспаривали его друг у друга, желая, чтобы именно он возился с их головой. И когда запрокидывалось кресло, шестидесятилетнему телу казалось, что его опрокидывают в танго, и по нему пробегала сладостная дрожь. В глазах Жан-Пьера появлялась тогда легкая усталость, как у пресыщенного светской жизнью завсегдатая балов. И в этом взгляде можно было прочесть что-то вроде: "В другой раз, в другой раз".