- Красивая… - повторила я. - Красивая… - И тут вдруг губы мои дернулись, покривились, я брякнулась на железную жалкую койку у стола и плакала, вжимая голову в тощую подушку, повторяя: - Красивая… Красивая… Кра-си-ва-я-а-а..
Может быть, этот мальчишка невольно и спас меня.
XVI
Такого жаркого лета я не знала. В этой степистой местности с чахлыми перелесками и оврагами солнце пекло уже утром, едва поднявшись. Оно казалось мне огромным и донельзя равнодушным, почему-то на фронте часто приходила мысль об этом равнодушии солнца, луны, звезд ко всему, что творилось здесь, на земле. Зато землю я полюбила как единственную спасительницу, она была воистину мать, в ней укрывались, к ней прижимались, в ней находили вечный покой те, кого она не уберегла. Даже от зноя прятались в землю. Когда стоит этот пеклый, загнетный зной, душит запах горючего дыма, сгорелых хлебов, селений, просто облитой нефтью сожженной земли, очень хочется пить, донимает жажда. Здесь же, на этой Орловщине, будто вымерли все реки, ручьи, родники, есть только редкие колодцы, но и они ненадежны, в иных вода тухлая, отдающая солью, в других вообще опасно пить. Колодцы мы копали сами, в иных местах, в оврагах, за полдня добирались до воды - этим спасались. Жди, когда тыловики подвезут бочку, тем более термосы. Воды все время не хватало, а особенно мне, ведь я должна была поить раненых, мыть руки, да мало ли где еще нужна была вода. Не расставалась с фляжкой, подарком Стрельцова. Где он? Не знала ничего. Проклинала себя за то глупое расставание. Оправдывалась только тем - сама не знала, где буду.
На передовой все время ждали немецкого наступления. Готовились уже не один месяц. И все перекатывался по переднему краю слух: "Сегодня начнут! Ночью!" Может быть, эти слухи проникали от самих немцев. Они были мастера играть на нервах, нападать на рассвете, когда долил и клонил головы всепобеждающий фронтовой сон.
Видимо, немцы все-таки здорово готовились, копили силы. Ходил слух, у них появились какие-то новые непробиваемые танки, самолеты-двухфюзеляжники, еще какая-то необыкновенная техника. И по тому, как на оставленных нами позициях ползали саперы и минеры, по тому, как готовились запасные линии обороны, по тому, как мы копали и копали, было ясно - с обеих сторон готовится что-то необыкновенное.
Раненых было мало, только случайные во время бомбежки и редкого обстрела, зато много больных: дизентерия, несколько с брюшным тифом. Рассказывали также, что немцы сбрасывают бомбы с какими-то заразными букашками, со вшами, - отделить правду от вымысла было трудно. Да и вообще что такое фронтовая правда? Убедилась, иногда в ней и капли истины нет, иногда же подлинно верно такое, чего не выдумает самый помутившийся рассудок. Ходили слухи - убит такой-то, а через день его видела живым, невредимым; живой, невредимый через секунды мог лежать где-нибудь в тени, и перед ним стаскивали пилотки.
Что-то творилось, накапливалось в эти каленые дни, накапливалось даже внутри нас, как копится где-то грозовое напряжение, донимает духотой, стесненным дыханием и сердцем, и хочется грозы, дождя, с громом, с молниями, с освежающим землю и душу шумом. А здесь, на Орловщине, мы мечтали о дожде и ненастье, будто от него пришло бы снимающее тяготу с души освежение. Дождя безнадежно не было, и громы возникали рукотворные, грозили сыпануть осколочным и пулевым дождем.
Комбат организовал постоянную учебу противотанковых групп. Нас снабдили большими танковыми гранатами, учили их связывать, были и несерьезного вида бутылки с горючей смесью, опасные и ненадежные хотя бы потому, что для них рыли специальные погреба, хранили как снаряды. В роте появились дополнительные расчеты бронебойщиков с длинными нелепыми ружьями, похожими на отрезки водопроводных труб. Танков у нас не было, зато солдаты из пополнения, из запасных полков, говорили, что позади нашей обороны стоит целая танковая армия. Ночами мы слушали гул моторов. Рокотали танки и с немецкой стороны.
Однажды, когда я, отправив нескольких раненых и больных дизентерией в санроту, возвращалась на передовую (ехала в пароконном тарантасе с ездовым и санитаром), у деревни со смешным названием Самоду-ровка увидела дивизион зенитных пушек. Солдаты окапывали их, готовили позицию. Пушки были какие-то совсем непохожие на знакомые мне маленькие и сложные тридцатисемимиллиметровки. У этих пушек были устрашающе длинные дула, длинные утолщения пламегасителей, дульных тормозов; глядели они вызывающе грозно, некоторые стояли, прикрытые большими броневыми щитами.
- Восьмидесятипятимиллиметровки, - покуривая махру, сказал ездовой. - Под Москвой у нас в обороне такие стояли сплошь… Серьезные пушечки..
Солдаты у крайнего орудия перестали копать, бросили ломы и лопаты, глядели в нашу сторону. Кто-то даже в бинокль.
- Сестренка-а! К на-ам! - долетело. - Сюда! Эй, вы, вдвоем на одну! Растянете!
Я уж привыкла к таком юмору. Но тут вдруг от группы артиллеристов отделился один, тот, что смотрел в бинокль, и побежал к подводе.
- Ли-да-а! Одинцо-ва-а! - услышала я крик и вздрогнула, вглядываясь, толкнула ездового.
- Чо ты, девка? - недоуменно потянул он вожжи. Но я уже спрыгнула с подводы. Я поняла, кто бежит сюда. Это был он, мой лейтенант Стрельцов. Алеша… Как тайно звала я его про себя еще и тогда, на батарее.
- Вот ты где?! Жива? Цела?? - запыхавшись, кричал он, подбегая, хватая меня за плечи, оглядывая с такой жадностью, что я потупилась, не могла смотреть. - Живая… Здоровая… Лида… Лидка?
- Жива..
- А я тебя… искал, искал… Уехала тогда… и ни адреса… ни следа… Вот… дураки… И я - тоже… Хорош… Ну, как ты? - улыбался, не отрывая глаз.
- Воюю… Раненых отвозила..
- Где ты?
- А вот, по соседству. Километра два отсюда… Может, три… - махнула туда.
Отвечала, а сама пылала, боялась на него смотреть, боялась поверить. Ведь не надеялась встретить. Где там! Где встретишься на войне, безотлучно при батальоне в этой каше постоянно меняющихся, новых незнакомых людей, когда части тасовали, как карты, чья-то властная воля то снимала нас с подготовленной, обустроенной позиции, то отводила во вторую линию, то передавала другому соединению. Говорили, что Сталин и командующих фронтами меняет чуть не каждый месяц. Да мы и не знали этих командующих. Много лет спустя уже я узнала, что нами тогда командовал Рокоссовский.
- Ой, как хорошо, что мы встретились! Что я тебя нашел! - говорил Стрельцов. - Теперь уж не потеряю… Шалишь, не уйдешь, Одинцова. Тогда убежала от меня, как лиса.
Я молчала, и, смущенный этим, он как-то притих, разглядывая меня, спросил виновато:
- Ты за это время, случаем, замуж не вышла? Не определилась… в пэпэже?
И я поняла: если бы вдруг сказала "да", причинила бы ему очень сильную боль.
- Не вышла, - по детски как-то ответила я. И ответной радостной дрожью дрогнула все еще державшая меня рука.
- Слушай, скажи… Как тебя найти? Где? Я бы вечером прибежал… Можно? - он ждал ответа с такой робкой надеждой, что у меня забилось, затрепыхалось, затроило от радости сердце. Неужели счастье улыбнется хоть сколько-нибудь? Нашелся мой Стрельцов. Ведь это же - чудо. Вот оно - чудо. Ждала, мечтала, ни на что не надеялась. Плакала про себя… А вот он - стоит передо мной и ждет моего слова.
- Приходи! - сказала я. - Отсюда, наверное, если бегом, минут двадцать, вон до тех бугров, видишь?
- Вижу, - сказал он. - Только… Как вырвусь - не знаю… Приказ… Не отходить от пушек… Но я… Я все равно… Часов в десять..
- Нет, - сказала я, - тогда сама прибегу. Ну вот сюда, вон к траншее.
- Лида! Милая… Господи! А не?..
Но я уже махнула ему и побежала догонять подводу.
- Ишь, как он на тебя спикировал, - сказал, прижмуриваясь, старик ездовой. - Знакомый, чай? Али со школы?
- Служили вместе, - ответила я, запрыгивая на грядушку тарантаса, обливаясь потом, вытирала лицо рукавом гимнастерки. - Не могли подождать… Фу… Запыхалась… Как… Догоняла.
- Дак кто тебя знает, девка. Может, у тебя дело какое, сердечное. А пробежалась - ничо. Молодая…
Никогда, наверное, не ждала я так вечера, как в тот знойный день четвертого июля. Немцы в этот день затихли, точно их и не было. Не слышалось ни стрельбы, ни криков, даже самолеты-разведчики - "рамы" - не кружили, как кружили они постоянно вблизи передовой. Весь июнь они бросали листовки: "Русские солдаты! Сдавайтесь к нам в плен! Жиды и коммунисты ведут вас к гибели. Штык в землю!" На иных листовках Сталин с огромным носом. Листовки мы рвали, жгли, сдавали ротному или старшине, и он отправлял их куда-то в особотдел.
- Затевают фрицы что-то. За-те-ва-ют… - Лейтенант Глухов сидел у трофейной стереотрубы, разглядывал далекие немецкие позиции. Оборона немцев казалась вымершей. - Неужели ночью отвели войска с передовой? - бормотал Глухов. - Ох, хитры..
Ротный был опытный, по моим понятиям, совсем пожилой человек, а для его звания особенно. Был старше комбата. Воевал в Гражданскую. Правда, тогда, говорил, был совсем молодым. Старший сын у него служил в авиации, воевал под Ленинградом, дома еще двое детей, сын и дочь. Жена, о которой он любил рассказывать, как она готовит, стряпает пироги. Показывал фотографию. С нее ревниво глядела дородная щекастая женщина-матрона. По жене Глухов тосковал, часто писал письма. А я, глядя на него, на его седоватую, никак не подходившую к лейтенантским звездочкам голову, грузную фигуру, всегда думала: таким бы уж и не надо воевать. Но солдаты любили его, слушались беспрекословно, он старался никогда без дела не рисковать, не тратить патроны, и, может быть, из-за его постоянной осмотрительности в нашей роте было меньше убитых и раненых.
- Не-ет… Неспроста они притихли, - повторил ротный. - Надо сегодня охранение удвоить… ребят рассредоточить… А ты что, Одинцова, раскраснелась, как яблоко? Не больна ли? - И себе ответил: - Не больна..
Цветешь… А ты тоже смотри, приготовьсь, чтоб все у тебя было в ажуре..
К вечеру я, не жалея воды, трижды умылась, раз на десять причесала свои загустевшие волосы, на концах они совсем выгорели до белесого мочального цвета. Подштопала гимнастерку, натерла травой пропыленные сапоги. Вечер все не приходил. Солнце сегодня клонилось к горизонту почему-то с замедлением.
Стрельцов пришел уже тогда, когда я перестала ждать.
- Еле вырвался… Боялся, уйдешь… Понимаешь - не сам хозяин… И тебя еле нашел. Тут этих ходов-переходов нарыли, как кроты.
Он сел на край хода сообщения. Мы были далеко от передовой. И наконец стемнело.
- Знаешь, Одинцова, - куда-то в сторону глухо сказал он, - когда ты уехала, я ведь чуть за машиной не побежал… Побежал бы, если б знал - догоню… Как глупо расстались тогда… Ни я тебе… Ни ты мне… А может… - покосился на меня, в сумерках глаза были совсем черные. - Может… Зря я к тебе лезу… Тут ведь у тебя женихов, наверное. А? Что молчишь? Лида..
-..Не зря, - краснея, пробормотала я.
- Ну, слава богу, - он вздохнул.
- Как хоть ты целая-то? - спросил с каким-то тайным намеком.
- Я маленькая… Не попадают… - постаралась отвести этот намек я.
- А меня ведь опять, знаешь, осколком цепляло. Легко, правда, в руку. Ну, обошлось. В санбат даже не ходил… Зажило уже. Получил вот еще звездочку.
Только теперь, взглянув на его новенькие погоны, я заметила, что Стрельцов старший лейтенант.
- Поздравляю… - сказала я, чувствуя: не то, совсем не то говорю.
Некоторое время молчали. Стало совсем темно. Потянуло ночным холодком, свежестью росы.
- Знаешь, - сказал Стрельцов. - Со дня на день должно начаться. Их наступление. И сегодня предупреждали… - Он опять вздохнул и взял меня за руку. Рука моя была холодная, его - теплая, даже горячая, сильная мужская рука, крепкая ладонь, пальцы, которые в обхват и осторожно взяли мои, - нет, совсем не те, не такие, не клещи, которые тискали меня недавно. Это была рука, от которой по всему моему телу прошел томный и сладостный ток - неведомый мне, никогда еще не пережитый… Что это? Я даже попыталась отнять руку, но он не дал, прижал ее к траве, к земле. Я молчала, сидела съежившись.
- Что ты? - спросил он.
-..Что?
- Дрожишь?
- Не знаю… Это я… Меня… Знобит..
Чувствовала, говорю чушь.
И тогда он обнял меня, прислонился щекой.
Да, меня в самом деле знобило, трясло каким-то горячечным, колющим, стегающим ознобом. Что-то подобное я испытала на миг давно, когда меня впервые взяли под руку, как взрослую. А сейчас это было сильней, горячей, невыносимее. Сейчас, я чувствовала, меня впервые обняли любящие, нежные и чистые мужские руки.
Я это чувствовала: они были чистые…
Он прижался ко мне, и так мы сидели, боясь шелохнуться, объединенные и согласные, как одно, переполненное счастьем нечто. Двое в одном, кажется, с одними мыслями и одним чувством. Звездная ночь стояла кругом. Низкие степные звезды. Гул самолетов вдали и дальний рокот моторов - голос войны. Но мы, кажется, забыли и об этом, забыли, что на войне, что мы на передовой, что вот-вот и надо расставаться. Его ждут, меня могут хватиться. Его - особенно.
- Идти надо… - стоном пробормотал он. - Я время… по звездам.
Идти.
- Что же делать-то? - прошептала я.
Он молчал.
- Ну, что? Не горюй… Встретимся снова… Завтра… Послезавтра..
- Послезавтра, - вздохнул, в темноте усмехнулся он… - Послезавтра может не быть… Даже завтра может не быть… Война.
- Да что же делать-то?
- Ничего… Дай поцелую тебя.
- …Я… Нет… Не..
- Ну?
Он снова обнял меня и поцеловал как-то неловко в нижнюю губу, в подбородок, в щеку и сам был неловкий. Я ответила ему. И тогда он стал целовать меня жадно, как изголодавшийся, изжаждавшийся пьет воду. И я отвечала, отвечала, отвечала ему до помутившегося сознания.
Так было не знаю сколько, пока он не оторвался от меня с каким-то стоном:
- Господи. Какая ты… Какая ты… сладкая… Дай еще… Еще! - И целовал снова.
Потом он бежал от меня, на ходу крикнув:
- Завтра! Или послезавтра. Приходи…
И бежала, с колотящимся сердцем, вся в поту, задыхаясь, я, пока не началась наша полоса. В землянку я пробралась точно вор. И едва отворила дверь, засверкало, загрохотало, завыло, засвистело. Все небо покрылось полосами огненного света. И секунды спустя затряслась, качнулась, ходуном заходила земля. Дикая сила взрывов мешала огонь, землю и воздух. Это началась наша контрподготовка. В только что тихой, спокойной ночи забушевала, разгораясь, свирепая многодневная битва. Тогда она еще не называлась Орловско-Курской. Позднее пришло и название - дуга.
А в три часа тридцать минут немцы перешли в наступление…
XVII
Исчезло, перестало восприниматься время. Оно растворилось в сплошном грохоте, визге летящей стали, в дыму, в нефтяном огне, который день превращал в ночь, а ночью все дрожало желтым пожарным светом, пылало словно еще сильнее, и не понять было: что это - утро, заря, вечер… Если люди придумали ад - здесь было его воплощение, апокалипсис, когда казалось, земля разверзается и погибнут все, провалятся в этот огонь и дым, в грохот и вой, в ту самую геенну огненную - вот она, когда пылает сама земля и корчатся в ней правые и виноватые, святые и грешники, обреченные и торжествующие хотя бы на краткий и зыбкий миг победы, - все. Люди, люди, люди! Что вы тут сделали, на что способен ваш ум и руки? Люди? Что творилось тут под населенным пунктом Самодуровка. Населенным… Я и сейчас не могу этого точно описать, осмыслить, что видела и пережила. В памяти и в представлении один черный, серый дым, грохот, мгла… Иногда память моя выбрасывает кусками, как из сплошного пожара, из этого горючего дыма то груду убитых, то каски, подсумки, сапоги без ног, то пелену маслено-черного, расширяющегося к небу мрака, то груду изрытой земли и в ней ствол миномета, опять чьи-то ноги, рука, обугленный головней затылок, кислый будто бы вкус тола, взрывчатки ИХ снарядов, жар и копоть, в которой мы задыхались, когда бросались лицом в землю, пытаясь хоть как-то дышать, спастись, найти в земле, от земли силы держаться.
Земля же здесь напоминала нас, живых: она тряслась, ахала, вздрагивала, стонала. Она была мечущейся жизнью, по которой в истошном шабаше колотила смерть. И, послушные этой смерти, ее празднику, из горящего нефтяного чада, как бы гонимые дьявольской силой, катились на нас стада упорных, ужасных в этом упорстве хоботных машин. Они казались злобно слепыми, когда издали уже, по-слоновому урча, переваливаясь и покачиваясь, быстро приближались с переходящим в звон зловещим гулом и начинали поблескивать, грохотать короткими бегучими огоньками.
Не знаю, что их останавливало: мины, огонь наших противотанковых пушек, громкие выстрелы бронебойщиков. Время от времени, приподнимая голову над бруствером, я видела, танки откатывались, уходили, оставляли посреди поля уже неподвижные искалеченные остовы, по которым ходил огонь, а иные из них все еще возились, кружа, как кружатся смертельно раненные чудовища, и крик горящих заживо долетал сюда, казался криком этих машин. Он тонул в грохоте артиллерии и взрывов, во всем этом пульсирующем: обо - обо - обо - обо! - что уже заменяло выстрелы, сливалось иногда в сплошной, нескончаемый, сдавливающий голову гул. В уши точно бьет тяжелыми клиньями. И - куда деться? Закрываешь, зажимаешь голову. Сам собой открывается рот - так легче переносить звук. Но и это еще не все, не конец света, страшнее разверзается земной ад, когда звеньями, волнами, сотрясая воздух и твердь, неслась с неба ревущая крылатая смерть, от которой, казалось, нет спасенья, куда ни кинься, как ни сожмись, настигнет, найдет, а свист бомб, грохот взрывов, истошный вой падающих пикировщиков мешали в единое свет, тьму, огонь и землю. И тогда представлялось: нет больше ничего, все погибли, всех накрыло. Комком сжимаясь на дне траншеи, закрыв голову, ждала: вот она! В меня! Сейчас!!