Взрывом меня осыпало, бывало, и тяжело заваливало, закапывало заживо рушащейся с краев и с брустверов землей. Никаких креплений боков траншей у нас просто не было, когда тут, да и не из чего в этой степистой овражной местности. После налета вылезаешь из земли, как из могилы, и прежде всего глазами ищешь живых, слышишь, где кричат. Отходит сердце: "Не одна!" Временами я будто теряла рассудок, он словно отключался, была только некая и вроде не принадлежащая мне сущность, и сущность эта жалась к боку траншеи, вздрагивала, что-то кричала, не пытаясь даже определить и понять, жива или исчезла, перешла за грань бытия, как переходят в нечто непознаваемое и непривычно простое. Тут уж не было страха, ни твоего "я", а только отшибленное в вечность спокойствие этой простоты… Из такого состояния можно и не вернуться - и не возвращались. Седели… Теряли речь..
Стихал налет, и тогда, точно колющий луч, боль не боль, мысль не мысль, но подобие ее, то, что было выше моей женской сущности, назову неподходящим вроде тут словом: долг или не долг, но желание сопротивления и возвращения к жизни - заставляло вырваться из владеющего тобой страха, из его мутного плена, руки сами упирались в землю, поднималась голова, поправлялась каска, возвращался слух, и надо было только, кривясь от напряжения, понять: где кричат, где зовут или стонут? А кричали, стонали и звали часто везде: справа и слева, вблизи и вдали. Я нужна была всем, как спасение, хоть как жалкое подобие его, и, быть может, постоянное осознание этой нужности давало мне силы. Теперь я перебегала, передвигалась на коленях и ползком, откапывала вместе с бойцами заваленных, перевязывала раненых, и все это было уже не на знакомой, исползанной передовой. Батальоны отступили на несколько сотен метров, где-то и на километр-два в глубь обороны, на запасные позиции. Лучше бы сказать, мы отползли. Все, что осталось от нас. А по всей линии нашей передовой, на минном поле, в прозванных заграждениях, танковых ямах и ловушках, подорвавшиеся на фугасах, горели, кадили, чернели, иногда еще грохались нежданным взрывом остовы подбитых, уничтоженных танков. Иные из них походили на железные костры. Танки не прорвались, но и наших пэтээровцев не осталось никого, погибла от танкового огня и батарея маленьких пушек. Горели и наши танки Т-70, последние оставшиеся, закопанные в обороне, погибли девочки-связистки, под огнем пытавшиеся наводить связь, от роты не осталось и человек тридцати - меньше взвода, - кто не был ранен или задет несильно. Меня ранило осколком в руку, прорвало гимнастерку, снесло лишь кусок кожи, и я быстро остановила кровь. На такую рану не приходилось обращать внимания, и многих все-таки - не знаю сколько, где там считать! - я успела перевязать, вытащить на закорках или с санитарами из роты, проводила в глубь обороны, если шел или полз сам, отправляла в санбат. Всякий раз я возвращалась, сдав раненых, - опять перевязывать, раздавать пакеты, поить, что-то бормотать и причитать утешающее, гладить лица и руки умиравших, безнадежно тяжелых. Кто-то из них, раненный в грудь и в живот, умирая, прохрипел: "Хорошо… хоть ты-ы…" Я долго не могла разжать его руку - так держался он за меня.
Бой затихал на какие-то невнятные короткие периоды, и тут же непроизвольно я сваливалась в сон, но просыпалась тотчас, как начинался вой и грохот новой бомбежки, толчки земли. Понимала только - светопреставление продолжается.
До стягивающей сухоты хотелось пить. Голова кружилась. За все эти двое, трое или четверо суток - я и сейчас не знаю сколько, - помню, съела один сухарь и один раз попила из фляжки, остальное выпили раненые. Не могла ни умыться, ни прибраться, была, наверное, ужасна, как ведьма, вся в крови, в кишках, с руками, перемазанными свежей и черной запекшейся человеческой кровью, со спутанными волосами, землей в них - где-то давно потеряла каску. Но сумка с гранатой была у меня с собой, был теперь у меня и пистолет - ротный отдал мне ТТ того раненого Бокотько, но я как-то мало надеялась на этот пистолет, боялась стрелять из него, и он только мешал, оттягивая ремень. Что-то болело в животе, но думать о боли некогда. Все-таки и непостижимо, как я осталась жива в этом аду, не была даже ранена.
Новое утро начиналось новой атакой. Немцы будто взбесились. Такого непрерывного натиска не было никогда. Серые приземистые танки с огромными пушками, с плитами квадратной лобовой брони казались непробиваемыми, несокрушимыми, шли быстро, а за ними, тяжело выползая из-за горизонта, показались еще более жуткие, длиннорылые, широкобашенные чудовища. Чем остановить их? У нас не было даже жалких сорокапятимиллиметровок, и что могли сделать эти мелкие пушечки против танковых орудий, которые издали уже начали поблескивать длинным молниевым огнем, и тотчас, вслед за грохотом, тряхнуло, вздыбило, ударило взрывами впереди, справа, слева..
- "Тигры-ы"! "Тигры" идут!! - послышался крик, в полосе обстрела замелькали гимнастерки, каски. Люди бежали. А я крутилась на коленях в мелком, недорытом окопе, не зная, что мне делать, как быть: вскочить или оставаться тут… "Паника!" - подумала я. В это время в мой полуокоп кто-то прыгнул и тотчас вскочил, оскользнулся, больно ударил меня каблуком в плечо, поднимаясь с четверенек, матерясь, кричал: "Ку-да-а?! Назад! Мать вашу! Назад! Стоять! К оружию! Гранаты! Гранаты к бою!!"
Люди бежали. Я узнала комбата. Его голос. Высунувшись, увидела, как он с пистолетом в руке стреляет то ли вверх, то ли прямо в бегущих. Останавливались, поворачивались, кто-то вскинул на него автомат, но тут же свалился, то ли автомат не стрелял, то ли комбат не промахнулся. Паника улеглась. В это время через нас по танкам ударила тяжелая артиллерия. И сразу на пути длиннорылых машин стали подниматься гигантские взрывы. Тяжелые снаряды рвутся не так, как легкие: они глубоко и бугристо вспахивают землю. Но артиллерия била издалека, по площадям, и танки мало страдали от ее огня. Кто это сказал-написал про танки, что они ползут в бою? По-моему, они никогда не ползут, они катятся, мчатся иногда, как гончие собаки, если подходит такое сравнение. И стрелять по ним… Возле меня, справа и слева, опять бронебойщики, пэтээровцы, по двое перетаскивают свои длинные ружья. За ними тащат патронные коробки. Правее нашей обороны загрохотали пушки. Я знала, что танки может остановить, и то ненадолго, ров-траншея, вырытый саперами. На него теперь была вся надежда. Пушки справа били часто, похоже, противотанковые - такой же сухой, звонкий, лопающий звук, только гораздо громче. А танки были уже близко, я видела широкие утолщения на дулах их пушек. "Тигры" казались неуязвимыми. Только когда приблизился головной, с него прямым попаданием тяжелого снаряда сняло башню, и он взорвался, замер пылающим широким костром, остальные катились, блестя огнем, их было не меньше пятнадцати, и теперь они перенесли огонь на батареи справа. У нас перестали рваться снаряды, зато на фланге огонь заходил сплошными неопадающими взрывами. Там был ад. И пушки замолкали, стреляли все реже. Удержит ли "тигров" ров! На ров была вся надежда. Когда немцы подошли ближе, снаряды пушек, видимо, стали пробивать их броню, и длиннорылые танки начали останавливаться. Один. Второй. Третий!! Вот задымился и, дернувшись, встал еще один, а пятый вдруг подпрыгнул в черном разрыве, и, когда опала земля, я увидела танк опрокинутым - налетел на заложенный саперами фугас.
- Попал!! Попал на фугас! - закричала я. Видела, как из горящих машин черными муравьями выкидывались танкисты. "Эсэсовцы!" - почему-то подумала я, но, может быть, и вправду это были они.
Танки, должно быть обнаружив ров, стали рассредоточиваться. Но пушки справа стреляли все реже.
"А вдруг это не противотанковые? Вдруг это те, зенитные? - пришла, обожгла меня страшная внезапная мысль. - Зенитки, значит, он там! Стрельцов. Мой Стрельцов?! Алеша… Как же я? Что же я? Господи? Может, он уже убит? Ранен? Что же я?" И, уже ничего не соображая больше, я выскочила из окопа, пригибаясь, кинулась туда, где грохотал бой, бежала, падала, снова бежала и ползла. Не думала, что нарушаю долг, что бросила роту. Ведь близко. Не убьют - вернусь..
Я думала только: "Хоть бы мне успеть, успеть!" Куда и зачем, я, кажется, не осознавала вполне, не соображала. В бою многое не представляется разумным, разум приходит потом, когда кончится бой, и, думается, часто такая "неразумность" спасает, несмотря ни на что.
Длинные дула зенитных пушек, повернутые параллельно земле, непривычно низко, дергались. Пушки стреляли. Но и вокруг них ходили взрывы, летела земля. Я ползла к пушкам, чувствуя, вот сейчас, вот сейчас меня тоже рванет, накроет снарядной волной. Убьет! Убьет!! - я чувствовала это спиной, плечами, шеей, вжималась в траву, сваливалась в воронки и продолжала ползти и перебегать.
Когда добралась до крайней батареи, пушек осталось всего две, вернее, стреляла только одна, вторая не то разбита, не то выбило всю прислугу, дальше колеса, крестовины, разнесенные остатки платформ, убитые артиллеристы..
У последней стреляющей пушки суетились двое. Один заряжал, другой наводил, третий, забинтованный, как чучело, в промокшие кровью бинты, полулежал-полусидел. Пушка была прикрыта каким-то нелепым броневым щитом, но все-таки он, должно быть, спасал огневиков.
- Перевяжи! - прохрипел раненый, увидев меня. - Сестру убило… Нашу! Вон она!
Увидела мертвую женщину с измазанным кровью лицом, будто взглянула на себя. Поняла, что командир перевязывался сам, неумело намотал бинтов.
- Лейтенант… Старший… Стрельцов! Где Стрельцов? - крикнула я, падая рядом с раненым, морщась от взрывов и страшного грохота пушки.
- Там! - раненый махнул в сторону разбитых орудий.
Короткий свист и гул приближающегося снаряда положил нас всех. Рвануло. Осыпало землей. Ощупала себя.
- Цела? - хрипел раненый.
- Прицел разбило-о! Прицел! Мать твою! Прицела нет!
- Наводи… через ствол! - стонал раненый. - В бок давай его! В бо-ок, жги!
- Эй! Снаряды подавать можешь? - крикнул один из пушкарей. И, не дождавшись ответа, заорал:
- Снаряды давай! Мать твою! Дура! Чего стоишь? Раззява! Снаряды!
Я кинулась к ящику, стала хватать снаряды. Они были огромные, тяжелые в сравнении с теми, какими стреляли мы из малокалиберных там, под Сталинградом. Сгибаясь, я кое-как вытащила, подала снаряд. Вытащила, подала второй. Отскочила.
Пушка загрохотала.
Буц! Буц! - под ноги летели гильзы. Глотала синий дым. Подавала снаряды.
- Еще один! Е-есть! - заорал тот, что наводил по стволу. - Еще один! "Тигра"! Есть!
- В бок их… По тракам… - стонал раненый. - В бо-о-ок!
Но танки, видимо, перешли ров. Снарядов в ящике больше не было. Взгляд мой бегал по гильзам: где еще? Где… "Еще где-е-е?!!" - кричала я.
И тут произошло что-то, чего я никак не могу описать. Я увидела землю над головой, меня куда-то рвануло, дернуло, а потом ударило и сдавило с невероятной силой. Я провалилась в глубокий затихающий звон, и звон этот продолжался, то слабея, то усиливаясь; так было в самом раннем детстве, по воскресным утрам и на праздники ночью.
Очнулась я оттого, что меня кто-то тащит. Была боль во всем теле. Немой язык. Кое-как я открыла глаза. Меня несли на носилках двое. Солдаты. Они говорили по-русски, а я ничего не могла понять. Что они говорят? Смысл слов ускользал от меня.
Наконец я поняла.
- Шивелится! - сказал один. - Гылядит.
- Отходит, чай? - это второй.
- Да нет, оживаит, живой.
- Ну, слава богу. Не зря тащим. Живучая.
- Эй, девка. Говорить можешь?
Они опустили носилки.
- Эй, харошь Машь? Живой?
Увидела небритые пожилые лица. Русский и татарин. Санитары санбата.
А я снова оказалась жива.
XVIII
Полевой госпиталь первой линии. Сюда меня привезли из санбата. Я была жива в общем и невредима. Ссадины, синяки, ушибы, боль в голове и в спине не в счет. Я все слышала, все понимала, но говорить не могла. Жесткая заслонка где-то там, словно в середине темени, отгородила мой язык от чего-то важного, без чего язык не повиновался, пытаясь сказать, я до слез, до тошноты напрягалась, а слышала одно жалкое подобие глухонемого стона: "А-а-э…а-э-ы-ых, а-а-ы.." - больше ничего. Язык не повиновался, чувствовала, он словно отсечен от какого-то мощного провода. Произошел обрыв, когда меня бросило, закопало взрывной волной.
Госпиталь размещался в сельской одноэтажной школе. Я лежала в одной палате с еще несколькими девушками, почти все связистки, прачки и одна докторша из этого же госпиталя, попавшая под бомбежку. Были еще две девушки-санинструкторы, очень тяжелые, раненные в голову, в грудь и в живот. Обе умерли почти одновременно на рассвете душного июльского дня, не приходя в сознание. На их место опять положили связисток. Мне было даже совестно лежать в этой палате, - я была как бы здоровая среди больных. Через неделю боль от ушибов прошла, умерился звон и качание в голове, от которого я не могла ходить, валилась на стены, присохли ссадины на руках и коленях. А речь не возвращалась. Я стала вставать, выходить в коридор. Голова тихо кружилась и болела приступами с тем сжимающим звоном, как было после взрыва на батарее. Иногда из носа ручейком бежала кровь. Я ложилась, но тогда донимали приступы тошноты, и приходилось вскакивать, шатаясь, выбегать из палаты, а вернувшись, видеть даже не сочувствующие взгляды. В них было: "Симулянтка! Ишь, старается!
Притворяется, лишь бы дольше пролежать. Ах ты, стерва! Все видим! За-тош-ни-ло ее. Знаем, отчего тошнит!" Вот такое читала почти в каждом взгляде. Никто ничего не говорил со мной. Да и как говорить? Ответить я не могла. Врачи лучше понимали меня, для них случай был не единичный. Я писала им на бумажке, как себя чувствую, где болит. Мне был предписан полный покой. И наверное, этот режим, о котором говорилось вслух, особенно раздражал остальных. Полный покой для человека, который может двигаться, вставать, ходить, у которого ни одной раны! Да, меня могли, имели право ненавидеть. Да и что за покой в палате среди стонов, криков, бреда, рыданий умирающих, среди людей, которым гораздо больше не повезло, чем тебе, ведь я просто на время - не знаю только какое (врачи утешали: месяц-два - речь обязательно вернется) - сделалась немой, а все остальные были раненые, и почти все тяжело, в полости, в лицо, в ноги. Это были "осадочники" нетранспортабельные, таких теперь лечили во фронтовых полевых госпиталях, отправлять в тыл бесполезно - не доедут. Женщины, раненные в лицо и в ноги… Таких было в палате трое, и все связистки - попали под обстрел с самолета, и "мессер" - как звали сплошь эти страшные, верткие самолеты, летающие то совсем низко, на бреющем, то недосягаемо высоко, - прошил их, лежащих, шеренгой пуль. У двоих девочек ноги были пересечены, у третьей пулевые ранения в бедра из крупнокалиберного пулемета. Я знала этот проклятый пулемет - раны от них были почти сплошь смертельны, зияли кровавыми дырами. Все девчонки переживали тяжело. Ноги! Изуродованы ноги! А красота женщин начинается с ног - кто это сказал? Когда? Наверное, в те времена, когда женщины не ползали по передовой и в них не строчили из пулеметов…
Днем еще так-сяк, крепились, держались, стонали и ругались, кто-нибудь обязательно что-то рассказывал, - главная тема про дом, про родных, про парней. Болтать любили все. Кроме врачихи из госпиталя, уже не помню ее фамилию, но хорошо помню в лицо: белое, такая важная, степенная брюнетка, с усами, - кроме нее, все были незамужние. А разговоры переходили и на непристойное, как бывает у женщин в своем кругу, когда одни, вдали от мужских ушей и глаз. Похабщиной часто глушат тоску, боль, храбрятся.
- Вот кому я теперь нужна, даже пускай поправлюсь, - начинала одна связистка, по имени Люда. Ранение и сейчас не согнало румянца с ее полноватых щек. - Ни чулки шелковые не надень, ни юбочку короткую. "Мессер" проклятый! Мессер, девчонки, по-немецки, кажется, - нож!
- Ты, грамотная… - отзывалась другая, девчонка с грубым, нахалистым лицом. - Нож! Вошь! Вот он и пластнул нас… О-ой б… Ноги мои, ножки… Тоже оттанцевались, видать, оттопались… М-м-м. Б… А я, бывало, на танцы приду - все парни на мои ноги, как кобеля. Подставочки! Все такое… Вот теперь хоть вешайся… Ходить, может, буду, и то спасибо. А-а… Б… С-суки… фрицы…
- Да хватит тебе! Одна ты, что ли? - унимала та, что была ранена в бедра. - Заныла.
- Молчи ты! У тебя-то не видно будет.
- Не видно… Мужик-то что, слепой? Он и слепой найдет!
- Ну, не показывай, пока печать в паспорт не поставит. Не давайся..
- Нашла дурней кого. Счас девок с пробой берут..
- А ты - в темноте! Х-ха… Ой..
- И в темноте найдет. У меня бы добро где на спине, а он вон где: три дыры сделал. Ни сесть, ни лечь..
- Вот, в потемках-то и сойдет. Не ошибется, по крайней мере! - похабничала связистка.
- С тобой говорить - горох молотить. Ботало. Я уж весь живот и бок отлежала. Не могу на спине-то. О-ой.
- Другой раз задницу им не подставляй.
- Девочки! - увещевающе строго вступалась дотоль молчаливая врачиха.
- А я все думаю: отправят нас в тыловой или здесь долечивать будут? - говорила-спрашивала Люда.
- Может, и отправят. Может, и здесь зароют. Как зарастать будет. Да и фронт - вот он! Налетят, и крышка нам. Куда побежишь? О-о-ох. О-ой, до чо болит.
- У меня вот, девочки, гной идет и идет. Прямо как из прорвы. Думаю, может, пули у них какие отравленные?
- Отравленные… Сама ты отравленная. Все красоту наводишь, а ты каши больше ешь. Зарастет.
- Галина Борисовна! Вы вот доктор. Наверное, знаете, сколько нам с такими ранами лежать? Скажите хоть. Утешьте!
Галина Борисовна умела всех слушать молча. Она и раненая, в постели, не теряла достоинства красивой, культурной женщины. В кровати даже лежала как-то особо, будто в привычном месте.
- Ну-у… Если ни сепсиса, ни периостита… Прогноз может быть благоприятный.
- Вы бы нам попроще. Дуры мы… Время какое? Сколько?
- Ну-у… Если все хорошо - месяца через три будете танцевать.
- Танцевать. Хоть бы сидеть, на спине полежать.
- А я вот на судно это проклятое не могу, хоть убей. Не для моей ж… сделано. Встать бы… а?
Через неделю я написала врачу, что не могу больше лежать, прошу разрешить ходить. Что-нибудь делать. Хоть бы картошку чистить.
Вставать мне запретили. Но что можно запретить в полевом госпитале, откуда словно бы слышно фронтовую канонаду, где стекла дребезжат от постоянно пролетающих "Илов" и Пе-2 и душа сжимается. Думаешь только: слава богу, наши. А ухо все ждет стенающий, тошнотворный гул "юнкерсов"-пикировщиков, особенно когда не спится или на рассвете.
Правда, фронт все более удалялся. Сообщения были: немцев жмут. Наступление продолжается, а еще была новость: при госпитале открылось отделение для раненых пленных. Новость потрясла. Как? Рядом с нами? Эти душегубы, изверги, с кем мы только что дрались не на жизнь, а на смерть?
- Госпиталь им?! Я бы их… - стонала раненная в бедра, ей было худо, температурила. Ночами она бредила, кричала.
- Точно! Я бы их всех - под автомат! - соглашалась связистка, та, что была бойчее.
- Девочки! Да ведь они тоже люди. Ну, гонят их, заставляют воевать. Позади, говорят, у них пулеметы стоят. Эсэсовцы… Вот и воюют.
- Сдавались бы..
- Они и есть пленные.
- Раненые? Это ты брось. Это не пленные. Я бы их по-другому как называла. Одно дело сдался. Другое - взяли. Их взятыми надо рвать и стрелять без пощады.
- Девочки! Вы не правы! Мы - Красный Крест. Мы обязаны их лечить.