- Ставрогин был человеком вне подозрений. Он мог сказать: "А знаете, десятилетняя девочка мне отдалась". "Что вы, вы наговариваете на себя", - ответили бы ему. Почему? Да потому, что у него была безупречная репутация. Вот меня, скажем (это была вторая неожиданность в моем рассказе), подозревают в грабеже и убийстве. Так ведь теперь, даже если кто-то в шутку скажет: "А он изнасиловал новорожденного", - поверят, потому что я подозреваемый. Значит, способен на любую подлость.
- И так всю жизнь? - спросил Сеня.
- Довольно! - взревел со своей койки Шамрай. - Иначе сейчас потроха выпотрошу.
Я встал. Вскочили с коек и Гриша с Васей. Остался неподвижен лишь Замуруев.
- Ты чего? - спросил я доброжелательно. Спросил спокойно, но в голосе все равно прозвучала некоторая надтреснутость. И мысль неотступно сверлила в мозгу, хотелось рявкнуть: "Освободи койку, сволочь!"
Шамрай почувствовал что-то неладное, а я между тем спросил:
- А кто ты такой?
В один миг Шамрай вылетел на середину и едва не сбил меня с ног. Сжав кулаки, Гриша тут же двинул Шамрая под ребро и, видно, в точку попал: Шамрай мешком упал на пол. Загремел засов. Вбежал надзиратель.
- Это я дурака валяю, гражданин начальник, - улыбнулся Шамрай.
- Смотрите у меня, - погрозил надзиратель и вышел из камеры.
- Может, заодно и коечку освободишь? - сказал я, обращаясь к Шамраю.
- Пусть лежит, - ответил Гриша. - Рассказывайте дальше.
- Так на чем я остановился? - спросил я.
- Он ушел с любовницей к себе и запер дверь.
- Так вы думаете, он заперся, чтобы любовью заниматься? Нет, он тут же выпроводил ее. А сам продолжал наслаждаться тем, что унизил Матрешу. Растоптал еще и еще раз.
- А для чего? - недоумевал Вася.
- Действительно, с какой целью?
- Не знаю, - признался я.
- А я знаю, - неожиданно со своей койки сказал Шамрай. - Высший кайф, когда все шестерят перед тобой и когда можешь каждого мордой в стол тыкать.
- Я у матери своей всю жизнь отвоевывал свободу, - произнес Гриша. - И когда я ее побеждал, то радовался тому, что оказывался сверху. А она плакала в уголочке. Вот и дорадовался!
У Гриши вдруг лицо побагровело так сильно, что на шее вздулись вены. Ему точно воздуха стало не хватать. Он руками разорвал ворот и закричал хрипло и зло:
- У-у-умереть хочу!
Снова загремел засов, вбежал охранник.
- Что тут у вас происходит?
- Припадок, - сказал Шамрай, подавая Грише кружку с водой. - Врача бы.
- Не надо врача, - сказал Гриша.
Кровь отлила вдруг от лица, и он стал белее стены.
Когда охранник вышел, я подумал: "Зачем было пробуждать в них совесть? Травить душу? Чтобы увидеть вздувшиеся жилы на горле? Чтобы услышать звериный рык человека, познавшего в себе зверя?"
Потом я молча лежал и разные мысли лезли в голову: "А как иначе? Как же можно очиститься без мук, без крика и боли в груди? Только возможно ли полное очищение?"
Я краешком глаза следил за Шамраем, Васей и Гришей.
Гриша отрешенно глядел в потолок, Вася лежал, уткнувшись в подушку. Шамрай ходил по комнате, нервно постукивая кулаком по ладони. Он подошел ко мне, зло посмотрел на меня сверху и запел куплеты из блатной песни:
- Греха на душу не брать,
а дзинь-дзинь-дзинь.
Я хочу вам рассказать,
а дзинь-дзинь-дзинь…
Еще один день в тюрьме
Я проснулся первым. Выглянул в окошко. Дождя не было. На фоне белесой мглы выделялись влажной чернотой деревья. Дышащая озоном чернота, не сухая и блестящая, как у бархата или антрацита, а наполненная жизнью, шершавая, напоенная недавним ливнем. И сизоватые сучки деревьев, точнее, цвета вороненой стали торопились мирно поведать о том, что в это утро родился новый день. Меня же ждали новые тревоги, новые несуразности. Я знал, что ни в чем не виноват, знал, что нелепые приключения скоро закончатся. Волновало меня другое. Оставался открытым вопрос: как жить дальше? Как в самом себе углядеть то, что может привести к роковой ошибке, когда ты переходишь грань дозволенного. И кто устанавливает меру дозволенности?
Чем может завершиться мое увлечение Сашенькой? Убежденность - мы свободны в выборе - нередко оборачивается трагедией. Жанна должна меня ненавидеть. У нее не будет детей. "Я никогда не реализуюсь как женщина, - это она мне сказала однажды. - Из-за тебя".
Я отнял у нее право выбора. Теперь вот роман с Сашей. Меня неудержимо тянет к ней. Только к ней. Она понимает, почему такая сумасбродная идея завладела мною: я обязан распутать этот клубок с кулонами, с двумя смертями, только так я добуду доказательства моей невиновности.
Роковое стечение обстоятельств! Все же есть что-то удивительное в этом моем приключении. Новое, неизведанное ранее чувство захватило меня. Как только выйду из этих стен, я непременно сделаю то, что должен был сделать ранее. Поставлю оградку на могилке матери. Съезжу на кладбище к обеим сестрам. И житейские дела требуют моего участия: Катя-маленькая, ее отец, Сургачев… Чепуха какая-то! Вроде бы никаких особых дел, и все же ужасно грустно на душе. Меня никто не ждет там, в моем временном прибежище. Сашенька? Что-то непонятное есть в наших с ней отношениях. Почему она так решительно запротестовала, когда я решил проводить ее домой. Кто она? Откуда у нее столь дорогие вещи. Сережки, колечки, брошки. Спросил: "Что это?" Улыбнулась: "Бижутерия". "Из чистого серебра с камешками в сто каратов", - сказал я. "А ты все знаешь", - ответила она. "Красивая вещь - почти всегда дорогая вещь", - сказал я. Она ответила: "Это все от бабушки".
Однажды Сашенька сказала: "А знаешь, я чуть было не уехала с алжирцем". - "Ну и что?" - "Передумала". - "Он был богатым?" - "Не очень. Но у него были необыкновенно красивые ноги". - "Ноги?" - переспросил я. Сашенька не ответила. Сказала: "Люблю дерзких, отчаянных людей, которые любят риск. Надоело все. Серость надоела…" - "Что ты во мне нашла?" - "Хочу тебя понять, - был ответ. - Эта твоя история - просто блеск".
Однажды я застиг Сашу за странным занятием: она обстукивала молоточком печь. "Что ты делаешь?" - спросил я. "Может, правда, здесь есть клад", - ответила Сашенька и быстро швырнула молоток в сторону.
Кто она? С кем она теперь? Тоже мне не доверяет. Спросила однажды: "А ты на самом деле такой, каким хочешь казаться?" И в следующий раз: "А какую роль играешь ты в этой жизни?"
Тоже в чем-то подозревает меня. В чем? Все подозревают. Одни открыто, другие тайно.
В чем подозревает меня Петров? Где он теперь? Почему не разыскивает меня? Может, мне написать ему? Стыдно.
Я гляжу, как сладко спят Шамрай, Гриша, Вася, Сеня.
От пяти лет до тринадцати! Неволя. Какая-то нить меня уже соединила с ними. Оборвать эту нить я не смогу. И об этом, наверное, должен сказать ребятам.
Шамрай - кто он? Матерый преступник? Опасный рецидивист? А вчера проявилось в нем что-то человеческое. Зазвенела какая-то струна больно и надтреснуто: "Не травите мне душу! Довольно!"
Я вспоминаю, как мы с Сашей читали главку про Ставрогина. Она спросила:
- Почему Матреша говорит, что "убила бога в себе"? Это в ней убили бога.
- Она, должно быть, позволила убить бога в себе, - сказал тогда я.
- А ты знаешь, что я преступница, - сказала Сашенька. - Когда мне все надоело, я стала искать того, чего никогда прежде не испытывала. Мне понятен Ставрогин…
И глаза у Сашеньки зажглись, обдав меня ярким светом. Я спросил, что с нею. Она заплакала:
- Я совсем запуталась…
В чем она запуталась, я так и не узнал. Это было как раз в тот вечер, когда Данилов увел ее.
Весь следующий день прошел в обычной суете. Вася и Сеня ходили на допросы, пересказывали потом всё в мельчайших подробностях.
- Пусть и бригадира судят, - кричал Сеня. - Драка так драка! А нечего меня одного…
- А мне минимум червонец светит, - говорит Вася. - Если бы отказалась от…
- Жди! - зло Шамрай бросает.
- Она же сама согласилась!
- Это никому не докажешь.
- Тринадцать лет! За что?! - Вася едва не плачет. Мне его жалко. Я кладу руку ему на плечо, и, может быть, от моего тепла он плачет почти навзрыд…
Под вечер Гриша тихо говорит:
- Чем же там кончилось с Матрешей?
Я гляжу на всех.
- Рассказывай, - это Шамрай произносит.
- Повесилась она, - говорю я. - все время твердила в горячке: "Я бога убила в себе". А Ставрогин ее дразнил, мелко, подло. Он ненавидел ее, и, может быть, тайная надежда на то, что она покончит с собой, была у Ставрогина. Во всяком случае, он так и написал в покаянном письме: "Я ненавидел ее". А однажды девочка подошла к Ставрогину и маленьким кулачком погрозила ему. И ее глаза были полны отчаяния, и от этого сделалось страшно барину. Ставрогин приблизился вплотную к девочке, а она продолжала угрожать кулачком, а потом стремительно убежала. И Ставрогин стал ждать. Предчувствие его не обмануло: он знал, зачем и куда убежала девочка. И вот у него снова забилось сердце, будто он почувствовал: затянулась петля у ребенка на шее. Тогда он выждал ровно три минуты и спустился вниз. Не стал отпирать дверь в ее каморку, а приподнялся на цыпочки и заглянул в щель. И когда увидел ее, мертвую, еще и еще раз хотел удостовериться… а потом ушел…
- И что же дальше? - спросил Гриша. - Дальше что?!
- А дальше его так мучила совесть, что он решил застрелиться или еще как-то искупить вину. Он женился на полудурошной хромоножке и все равно мучился от того, что перед глазами всегда стоял у него образ отчаявшегося десятилетнего существа…
- А дальше, дальше что? - не унимался Гриша.
- Дальше Ставрогин подробно описал свое преступление и решил обнародовать его. Он стал искать безмерного страдания, как он сам выразился, чтобы искупить свою вину…
- Вот ты к чему! Вот ты к чему клонишь, - это Сеня Замуруев вдруг на меня окрысился.
- Ты что, спятил! - спокойно возразил я.
- Я понял. Все понял! - заорал снова Сеня, обращаясь к Шамраю. - Наседка! Подсадная утка! Я понял!..
Дикое и несправедливое подозрение застигло меня врасплох. Омерзительные слова были произнесены, и у всех точно глаза открылись. Все встали и медленно двинулись в мою сторону. Глухое отчаяние навалилось на меня. Такой неожиданный поворот - они же могут избить до полусмерти! Это лучшее, что они могут сделать! А худшее?!
- А я-то думал, ты человек, Сеня, - сказал я и стал ждать разрешения собственной участи. Глядел в потолок, точь-в-точь приговоренный к высшей мере - тупо и отрешенно. Сопротивляться бесполезно, я это понял. Сопротивление усилило бы уверенность в том, что подозрение Сени имеет под собой почву.
- Так вот чего он захотел? С повинной! А с какой повинной, когда я не виноват. Это он убил двух баб! У него золотишко припрятано…
Сеня нес околесицу. Это меня и спасло.
- Ну ладно, телок, закрой хавало, - прикрикнул на него Шамрай и провел ладонью по Сениным губам.
Этот оскорбительный жест, однако, примирил и успокоил Сеню. Мы легли согласно распорядку спать. В полночь я ощутил вдруг на своей груди чью-то шершавую ладонь. Попытался вскочить, но был тут же прижат к койке.
- Я тебя сразу узнал, - шептал Шамрай. - Скажи, где кулон?!
Рука продвинулась к шее и сначала мягко, а затем плотнее стала сдавливать мне горло.
- Я сам ищу кулон, - сообразил ответить я. - Думал, он у тебя.
- А у Сашки не может быть кулона?
- Откуда ты знаешь Сашку?
Шамрай тихо рассмеялся:
- Она моя любовница.
Я вырвался из его когтей.
- Врешь!
- Глянь сюда. - Он зажег спичку и показал крохотную фотографию: Сашенька с нарисованными усами, обнаженная и в котелке сидела на коленях у Шамрая.
Тюремные сны мои
Меня обвиняли в убийстве. И я признавал свою вину. Меня обвиняли в растлении, и я признавал свою вину. Меня обвиняли в распутстве, и я признавал свою вину.
Рядом на коленях стоял Вася. Он говорил:
- Она целовалась со мной и еще говорила, что у меня сладкие губы и сладкие, как леденцы, зубки. Когда моя рука прошла по животу ее, она задрожала вся и сказала: "Потом" и повторила: "Потом, Васенька!" Я побежал в поселок за вином, а она, я это увидел, целовалась с моим напарником. "Ты изменила мне!" - сказал я, а она ответила: "Он же твой друг". "Не друг, а напарник", - сказал я и дико разозлился. "А у тебя за мое отсутствие ничего с ним не было?" - спросил я. "Было! - ответила она и засмеялась. - У него все соленое". Тогда я представил все, что у них могло быть, и дикая злость охватила меня. "Не злись, - сказала она и поцеловала меня в губы. - Ты лучше". "Ты еще не знаешь, какой я", - сказал я и обнял ее так крепко, что она закричала: "Пусти!" А я не отпускал. В ее руке была консервная открывалка, и она колотила ею по моей голове, а я всю равно ее не отпускал, пока все не закончилось…
- Дальше что? Что дальше? - спрашивал большеголовый.
- А дальше пришел мой напарник и стал ее успокаивать. А мне она стала противна, и я ушел к реке. Когда я уже был внизу, Верка закричала.
- И что ты сделал?
- Я разделся и выкупался, мне было противно и хотелось все смыть с себя… Когда я поднялся наверх, мой напарник снова успокаивал Верку. А она тихо плакала. А потом мне снова захотелось побыть с Веркой, и я попросил напарника сходить к реке…
- Ввести пострадавшую! - приказал Шамрай.
Вошла девушка с лицом, прикрытым кем-то. Это была Сашенька.
- Ты иди к реке, - приказал мне Шамрай, а я займусь дознанием.
Я кинулся к Сашеньке.
- А ты не знал? Я и есть Матрешка… Вот он, Ставрогин, - и она указала на Шамрая.
Большеголовый хохотал, и его смех гремел повсюду, и от этого все дрожали кругом.
- Не может этого быть! - кричал я Сашеньке.
- Может. Все может, - отвечала она. - Ты же сам говорил, что жизнь полна неожиданностей. Где твой Петров? Где твой Данилов? Их нет! Нет! А Шамрай есть. Он вечен!
- Ложь! Неправда! - кричал я.
- Это правда! Правда! - тихо говорил Гриша. - Мы все матереубийцы. Кто убил Анну Дмитриевну, нашу общую мать? Разве не ты? Разве не ее дочь? Каждый из нас идет к убийству своих близких, потому что исчезло родство! Я всегда ненавидел свою мать, потому что переродилась и стала такой моя любовь к ней. И Вася убьет свою мать, и его напарник убьет свою мать, и Верка убила свою мать, и Шамрай умертвил свою мать, и Сеня убил свою мать, и ты убил свою мать. Матереубийство - знамение времени, потому что разобщенность стала сильнее родства.
Я никогда не искуплю своей вины. У меня всегда перед глазами будет стоять худенькая маленькая мама с испуганными глазами. Когда она умирала, я дрожал от страха, а ее глаза смеялись, она проклинала меня. Она знала, что погибнет от моей руки. Она плакала по ночам и читала молитвы, а я кричал ей: "Заткнись!" Однажды ночью она пришла ко мне, подкралась, чтобы поцеловать, а я прогнал ее. Я убивал ее каждый день, каждый час и каждую секунду. Я должен умереть!
- Это не так! Это неправильно, - раздался тоненький серебряный голосочек. Это вошла в судилище Катя-маленькая. Вся в голубом, и глазки у нее сияли. - Мой папа меня убил, а я все равно его люблю. Мой папочка не самый лучший, а я все равно его люблю.
- Катя, что ты мелешь? Ты же живая, - возмутился я.
- Нет. Я умерла. От меня все отказались. Все надо мной смеялись, кричали: "Разденься, мы тоже хотим тебя рисовать". Мне было очень стыдно, и я решила умереть. Когда все вышли из палаты, я забралась на подоконник, увидела птичек на проводах, солнышко и сделала всего один шажочек - и умерла. И совсем это не больно.
Я плакал во сне, кричал, а когда проснулся, надо мной стоял Гриша.
- Что с вами? - робко спрашивал он, протягивая руку.
Я ухватился за его ладонь, притянул Гришу к себе, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы он не уходил, чтобы хоть чья-то живая душа была рядом со мною, чтобы хоть чье-то тепло согревало меня.
Явь
Сны снами, а явь явью. Я проснулся и ощутил, что у меня вскоре начнется нормальная тюремная жизнь, которую я вполне заслужил. Отвратительный туалет, паршивый завтрак, разговоры о предстоящих допросах, выяснение отношений и так далее. Мне стало казаться вдруг, что то, что со мною происходит, это и есть моя настоящая жизнь. А то, что было раньше - Жанна, трансцендентная живопись, Рубцовы и Шурики, Анна Дмитриевна, белая роза, Катя-маленькая, - все это сон. Вспыхнула ненависть к творческой моей работе. Я ощутил даже страх из-за того, что, выйдя отсюда, придется вновь взяться за кисть и писать никому не нужные картины. Кто-то из философов заметил, не следует творить "дурную повторяемость". Вдруг мои силы будто разом исчерпались. Мне не хотелось выходить из этой камеры. Я боялся встреч с Сашенькой, детьми, Соколовым, Костей, Шуриком, Шиловым, Федором, Раисой и многими другими. Кто они для меня? Кто я для них?
Я испытал глубокое чувство стыда, представив встречу с Петровым и Даниловым, Шиловым и Назаровым. Если раньше сверлила постоянная мысль: что-то надо менять, что-то надо делать с собой, то теперь желание изменить что-либо в моей жизни исчезло. Я просто не знал, что надо менять.
В состоянии полной поверженности я пробыл весь день. Вывел меня из равновесия Шамрай.
- Потолковать надо, - сказал он, присев на мою койку.
Я безразлично посмотрел на него и пожал плечами: потолковать так потолковать.
- Кулон, - сказал Шамрай шепотом, - спрятан в дубовой роще.
Меня уже не интересовал кулон. Меня уже ничто не интересовало. Охватило жуткое равнодушие. Какие-то признаки грядущего разочарования проявлялись и раньше, но такое полное осознание пресыщенности и безучастности меня настигло впервые.
- Я спекся, - сказал я Шамраю. - Понимаешь, готов.
Шамрай, надо отдать ему должное, был наделен и природным умом, и интуицией.
- Мне одна дорога. Крематорий, - сказал я едва слышно.
- Это ты брось, - тихо сказал Шамрай. - У тебя все впереди… Кулон…
- Оставь это… - я посмотрел ему в глаза. - У меня в жизни было несколько привязанностей. Это обе черногрязские старухи. Кто-то их убил. И я хотел, если хочешь знать, найти убийцу. Тебе этого не понять.
- Напрасно ты так считаешь, - обиделся Шамрай.
- Я попал сюда потому, что шел по следу убийцы…
- Это Лукас? - тихо проговорил Шамрай.
- Да, - встрепенулся я. - Ты его знаешь?
- Он не убийца.
- Это точно?
- На сто процентов. Я знаю, кто убил старуху, - сказал Шамрай, придвигаясь ко мне и крепче обхватывая меня своей лапищей за плечо.
- Кто? - наивно спросил я.
- Э-э-э, голуба, - рассмеялся Шамрай, - так дело не пойдет. Ценная информация чего-то да стоит.
Он похлопал меня по плечу и совершенно доверительно спросил:
- Ворона знаешь?
- Нет.
- Это ты брось.
- Не знаю.
- Он приходил под видом следователя.
- Щеглов?
- Может быть.
- Он и убил старушку. Сука, и мне все карты спутал. Живет он на Королева, тридцать шесть.
- Зачем ты это говоришь?
- Сам думай, для чего. У меня к тебе две просьбы, - Шамрай снова притиснулся ко мне, - голуба моя, друг ты мой, век свободы не видать. Первая просьба - не трогай Сашку. Вторая - уезжай из Грязей. Не послушаешься - прикончу.