Во мне вдруг все вспыхнуло, а Шамрай, куда девалась его любезность, прошипел на ухо мне:
- Убью. Как муху задавлю.
- Мразь! - заорал я что есть мочи.
Шамрай ударил меня коленом в пах. Я упал. Лежал почти у Гришиных ног. Сеня был на допросе. Вася и Гриша глядели на меня с явным безразличием. Шамрай еще раз ударил меня ногой в бедро.
- Мразь! - заорал я, защищаясь от очередного удара.
Загремел засов.
Шамрай бросился ко мне со словами:
- Зашибся, голуба моя. Что с тобой, детонька?
- Опять творятся безобразия? - спросил человек в форме. - По карцеру соскучились.
- Зашибся, - ответил Шамрай. - Поскользнулся и упал.
- Смотри у меня, - погрозил охранник.
Шамрай помог мне лечь на кровать. Укрыл одеялом.
- Поспи, дорогой. Поспи. И подумай.
- А мне думать нечего, - ответил я.
Меня оставили в покое. В камере мне надоели все, кто был в ней. Я глядел в потолок и слышал, как Шамрай разговаривал с Гришей и Васей. Он подмял их. Те боялись его. Снова всколыхнулось все во мне. Заклокотала ненависть. Так пролежал я два часа. Рисовал картину: вот я иду к окну, натыкаюсь на табурет. На нем кружка. Хватаю табурет и что есть силы бью им по черепу Шамрая. Окно осветилось последними закатными лучами. Синие сумерки наполнили камеру. Тяжело вздыхает Гриша. Ворочается на койке Вася. Сеня что-то подсчитывает на бумажке. Посапывает, отвернувшись к стене, Шамрай. Я вижу его огромный затылок. Ничего не стоит подойти и садануть по черепу. И легче сразу станет. Отомстить за себя и за Екатерину Дмитриевну. Почему-то у меня нет сомнений: это он убил Екатерину Дмитриевну. Страшная боль уже прошла. Я попробовал встать и снова кольнуло в боку. Подойти и садануть по башке! Нестерпимо хочется садануть. Это он приезжал к Сургучеву. Его видела Катенька. Брезентовая куртка и большая-пребольшая шапка. Это он. Садануть? Из-за угла? Нечестно? А он влупил честно? Зверь. Я засыпаю. И тут же вскидываюсь. Волосатые руки тянутся к моему горлу. В камере тишина. Рядом с табуреткой маячила огромная голова. Лунный свет проливался в вышине поверх головы. Освещенными оставались лишь табурет да кружка, поблескивающая белыми краями своими.
Сашенька, любовь моя
Костя ждал Петрова, а тот был в командировке. Вскоре Петров возвратился, и Костя подкараулил следователя возле его дома.
Костя рассказал обо мне все, как было.
Петров тут же разыскал меня и добился моего временного освобождения.
- Вы даже не представляете, что вы натворили. Совершили самое тяжкое преступление - подняли руку на блюстителей порядка.
- Я не поднимал.
- На то есть документальные свидетельства. Вас спасает пока что только одно. В протоколе записано, что вы находились в невменяемом состоянии.
- Да не было этого…
- В этом ваше спасение… Не отказывайтесь.
Мне хотелось сказать ему, что, может быть, стоит сразу согласиться и с другими подозрениями. Я убил двух женщин, ограбил, хотел бросить в колодец Лукаса, а потом запил и решил мимоходом уничтожить одного-двух блюстителей порядка. Так, для ровного счета.
Саркастический настрой изнутри разъедал меня, но я сдерживался. Петров был единственным человеком, кроме Кости, который официально пытался доказать мою невиновность. Я знал и то, что это ему нелегко. Солин другого мнения. Любопытная вещь, душа Петрова ориентирована на добро, он исходит из позитива. Но разве можно, думал я, работать в соответствующих органах и исходить из того, что каждый человек (имеющий так или иначе отношение к преступлению) честен по своей природе. Разве можно искать зло и подозревать его в каждом, кто соприкасается с ним. Если это так, то Петров просто играет со мной.
Но откуда столько мягкой сердечности в нем? Даже доброжелательности по отношению ко мне. Конечно, я понимал, у него, должно быть, предостаточно данных и улик, чтобы не считать меня преступником. Он ни о чем мне не говорит. Что он там уже накрутил в своем расследовании, я не знаю. Все идет обычным своим ходом, следователю интересен сам процесс, как мне интересен процесс написания книги. Ему повезло и в том, что я оказался в тюрьме рядом с Шамраем. "Раз в столетие бывает такое!" - заметил Петров, потирая руки. Меня эта реплика покоробила. Он, видите ли, взволнован: раз в столетие! А у меня даже сил нет проклинать те минуты, когда я решился с Костей отправиться на стадион. Я заметил, что мои силы действительно поиссякли. Ожидание смешалось с отчаянием. "Это всерьез и надолго", - сказал мне Петров. И как только были произнесены эти слова, новая волна отчаяния накатила на меня. Я понял, что наступил тот момент, когда сам начинал верить, будто я и впрямь причастен к преступлению. И не потому, что устал отрицать обвинения, а потому, что все нити, связывающие меня с нормальной праведной жизнью, были обрублены. Чужие взгляды, жесты, слова, даже вещи - всё напоминало о том, что отныне я подозреваемый. Так хотелось найти человека, который бы не воспринимал меня как потенциального преступника. Мне казалось, впрочем так оно и было на самом деле, я входил в электричку, и все расступались, а стоило мне сесть - соседи либо вставали и уходили прочь, либо прятали сумки. Нелепо, но я стал видеть в совершенно незнакомых людях обвинителей, свидетелей по моему делу.
Петров понял мое состояние и всячески пытался вселить в меня уверенность в благоприятный исход. Я рассказал ему о Шамрае и о том, что мною получен адрес Щеглова.
- Шамраю нельзя верить ни в чем, но тут он заложил приятеля не случайно, - сказал Петров. - Что ж, проверим.
Щеглов, он же Антонов и Пастернак, действительно временно проживал по адресу, указанному Шамраем. Недавно съехал. Хозяйка приговаривала:
- Такой любезный. Такой милый, такой интеллигентный, научный работник, и вот на тебе.
- Научный работник? - спросил Петров.
- Он так сказал. Статью мне свою показывал. Сейчас журнал принесу: забыла ему возвратить журнальчик-то.
Хозяйка принесла журнал "Науку и жизнь", открытый на странице 87, где была напечатана статья кандидата химических наук Щеглова "Электрохимическая энергетика".
Петров повертел в руках журнал, полистал и на одной из страниц увидел номер телефона. Я как взглянул на этот номер, так и ахнул - это был номер телефона Сашеньки.
- Вам знаком этот номер? - спросил у меня Петров.
Я промолчал.
- Знаком или нет? - резко переспросил Петров.
- Это телефон моей знакомой - Сашеньки.
- Ах, кто бы мог подумать! - не удержался и съязвил Петров.
- Позвольте мне сначала с ней переговорить, - попросил я Петрова.
- И рассказать ей обо всем? Это благородно, не так ли?
- Я не об этом…
- Лирику потом, а сейчас, если хотите, поехали со мной. Судя по номеру телефона, это на другом конце города.
Было что-то непристойное в том, что я ехал к Сашеньке вместе с Петровым. Уйти бы, сказать: "Я лучше потом как-нибудь", но и этого я не в состоянии был сделать. Наконец махнул рукой: будь что будет.
- Может, лучше позвонить все-таки? - предложил я.
- Я уже позвонил, только в прокуратуру и в районное отделение милиции. Сейчас подвезут ордер на обыск.
Единственная не обитая дерматином дверь на втором этаже была дверью Сашеньки. За дверью крутили пластинки.
Дверь открылась и тут же захлопнулась. Петров навалился плечом, и замок не успел защелкнуться.
- Что же так? Мы к вам в гости, а вы… - проговорил Петров, переступая порог.
Саша сидела с подружкой на диване и курила. Она посмотрела в мою сторону и тут же отвела взгляд.
- Мы арестованы? - спросила Саша, улыбаясь.
- Пока нет, - ответил ей Петров.
- Благодарю вас, сэр, за утренний визит, - это ко мне обратилась Саша.
В комнате всего находилось четверо людей. Саша с подружкой и двое парней. На столе стояла бутылка сухого вина, чашки с недопитым кофе, лежали две пачки дорогих сигарет.
Петров неожиданно подошел к подоконнику. В руках у него оказалась дверная медная ручка.
- А где вторая? - спросил Петров.
Сашенька пожала плечами.
- Откуда у вас эта ручка? - спросил Петров.
- Понятия не имею, - ответила Сашенька.
- А где сейчас Щеглов, не скажете? - снова задал вопрос Петров.
- Не знаю такого.
- Он же Антонов и Пастернак, проживал по Королева, тридцать шесть.
Сашенька молчала. Петров повторил вопрос. Я смотрел на Сашеньку, и она в упор поглядела на меня и сказала, указывая на мою персону:
- А этого идиота нельзя попросить оставить мою квартиру?
- Зачем же так? - урезонил ее Петров.
Сашенька ничего не ответила. Петров взял в руки записную книжку, черную, лаковую, с красным рисунком на обложке, там имелись и мои координаты. Петров спросил, листая книжку:
- И Валерьяна Лукича знаете? Прекрасно.
- Что прекрасно? - спросила Саша, надевая черные очки.
- Прекрасно, что я не ошибся в вас, - сказал Петров.
- Я предпочитаю не торопиться с выводами, - ответила Саша и, обратившись к подруге, добавила: - Ты позвонишь Ивану Петровичу?
- Конечно, позвоню, о чем речь, - ответила подруга.
Я не знаю, кто такой этот Иван Петрович, но понял: не зря упомянула о нем Саша.
Петров пристально посмотрел на нее и перевел взгляд на принесенные вещи, сплошь антиквар: фарфор, бронза, серебро, камни.
- Красивые штуки, - сказал Петров.
- Люблю все красивое, - весело ответила Саша.
Я рассматривал пейзажи на стене. Шишкин, Поленов. Так себе. Но подлинники. Их фамилии умброй внизу. Поленов запылен. Грязь въелась в плывущий белый корабль. Отмыть бы все это, подумал я.
А вот две картины Борисова-Мусатова находились под стеклом и потому сохранили серебристость рисунка и нежность фона, деревьев, собачки на свету рядом с обнаженным мальчиком.
- Неужели подлинники? - поинтересовался Петров.
- Копии не держим, - иронически пояснила Сашенька.
Я сидел как на иголках. Уйти, да сил не было. К тому же мне хотелось поговорить с Сашенькой. Впрочем, случай такой представился. Я был поражен, когда Петров предложил всем, кроме меня и Сашеньки, покинуть помещение.
Саша подписала какую-то бумажку. Петров ушел, и я остался с Сашей наедине.
- Я подозревала… - произнесла Саша, - и все же что-то помешало мне сделать окончательный вывод. Художник и полицейский - две вещи несовместимые… - Саша натянуто расхохоталась, и ее лицо заострилось. Она была прекрасна: белая кофта матово светилась на фоне штор из темного бархата. Ей так шел нарядный костюм из голубой прозрачной ткани.
Она смеялась, а я ощущал себя круглым идиотом, может быть, действительно я чего-то не понимал, может быть, что-то во мне сместилось.
- Ты хорошо выглядишь, - неожиданно сказал я, и мне захотелось плакать. Слезы подступили к горлу, в ногах появилась слабость, а голова кружилась, и я ни о чем не мог думать.
- Объяснение в любви после обыска. Блеск. Два ноль в вашу пользу, сэр.
Я молчал. Мусатовский мальчик глядел на меня жалобно со стены, и я сказал:
- Как хорошо он смотрит и как он похож на тебя!
- На меня! - и снова Сашенька расхохоталась, и вдруг смолкла. - Короче, чего тебе нужно? Есть дело?
- От Шамрая тебе привет, - тихо сказал я, осознавая, что поступаю неблагоразумно.
Тут она вскочила. Подсела, изменилась в лице:
- Где он? Что с ним? Где ты его видел?
Я молчал. Во мне колыхнулось, наверное, чисто мужское самолюбие. Да и о чем я мог ей рассказать? О том, что несколько дней просидел в камере вместе с ее любовником, а потом (после выполнения профессионального долга) был выпущен на волю для произведения обыска у гражданки Копосовой Александры Ивановны.
Между тем Саша встала передо мной на колени:
- Умоляю тебя, скажи…
Мне хорошо была видна ее нежная шея, часть спины и даже грудь. Она касалась щекой моих колен, и глаза ее были полны слез.
- Я все тебе прощу. Каждый из нас наживается на чем-то…
Как только были произнесены эти слова, во мне все точно перевернулось:
- Я ни на чем не собираюсь наживаться. Я влез в эту грязь случайно и скоро выберусь из нее…
- Не выберешься! - завопила Саша, поднявшись с пола. - Я тебя упеку! Ты все знал о кулоне. Ты помог убить старуху! Ты собственными руками убил Змеевого. Ты вместе со мной охотился за кулоном. Каторжник!
Я ушам своим не верил. Она раскраснелась: щеки - размытая киноварь, губы алели, глаза отливали такой чудной голубизной, что я не удержался и сказал:
- Ты необыкновенная! - и сделал шаг в ее сторону.
То, что случилось в последующие две минуты, не укладывалось у меня в голове.
Сашенька грохнулась на пол и стала рвать на себе платье. Она разорвала его вдоль, сдернула с себя лифчик и завопила:
- Насилуют! Помогите!
Я распахнул настежь дверь (сообразил!) и тоже закричал что есть мочи:
- Граждане!
Никто не открыл дверь. Сашенька замолчала. Она перевернулась на живот. Полежала несколько секунд в такой позе, потом подняла голову и крепко выругалась в мою сторону, предложив мне закрыть дверь с наружной стороны.
Я ушел, шатаясь. Оскорблений за неделю было предостаточно. А это последнее меня прямо-таки пришибло. Я уехал в Черные Грязи, надеясь хоть как-то успокоиться. На даче никого не было. Печка по-прежнему оставалась развороченной. Я лег спать и вскоре уснул. Поздно вечером ко мне пришел Костя.
- Несчастье, - сказал он. - Сашеньку задавили машиной.
- Когда? Где?
- Как только вы ушли от нее, тут же к ней направился Петров. Он ходил вокруг дома, пока вы были у нее. Часа два Петров разговаривал с Сашей, должно быть, первый допрос оформлял. А потом ушел. А через полчасика вышла из дому и Саша. Она позвонила по автомату и направилась к остановке, села в автобус. На площади Ильича сошла. Здесь снова подошла к телефонной будке, но звонить не стала.
В это время на тротуар въехал самосвал, и такое впечатление, будто Саша пошла навстречу машине. Между тем самосвал рванул на полную катушку и сшиб Сашу. Затем дал задний ход и помчался к переезду. Как назло, ни одной машины. Я метался вокруг да около, а тем временем машина скрылась. Я позвонил в милицию и побежал к Саше. Она лежала в крови, приехала "скорая помощь", и ее увезли в шестую городскую больницу, вот телефоны.
Я тут же оделся, и мы побежали к автомату. Из больницы нам ответили:
- Разрыв мочевого пузыря. Операция прошла нормально.
Смерть Кати-маленькой
Вышел я за водичкой и у крана повстречал Соколова.
- Давненько не видел вас, - заговорил он первым. - На курортах были али так, в командировке?
- В командировке, - ответил я, закрывая правой рукой подбитый глаз. - А что слышно тут у вас?
- А что у нас слышно. Все то же. Шурика в лечебницу отправили. Зинка гастролирует как всегда, вчера устроила тут представление небольшое. Да, вот еще тут какое дело. Этот следователь из прокуратуры к Сургучеву привязался, все про самосвал расспрашивает, ищет убийцу, да где его найдешь теперь… Тут, конечно, была у Сургучевых одна беда, да пусть о ней другие вам расскажут.
Соколов поволок свою тележку с вываркой и двумя ведрами.
- А зачем вы воду возите? - спросил я, чтобы замять неловкость от слов соседа. - У вас же водопровод.
- Водопровод-то водопроводом, а все равно здесь вода чище, да и так прогуляться интересно мне…
- А Сургучев работал раньше на самосвале? - спросил я.
- И вы туда же! А то не знаете, что он работал на самосвале.
- Так какая беда случилась тут?
- Неужто не слышали? Катька сургучевая утопилась. Три дня как похоронили.
- Не может этого быть!
- А вот может, - сказал Соколов. - Отец ревел, как бык недорезанный. И вас, говорят, клял почем зря…
- Меня-то за что?
- А к себе, говорят, малолетку таскать вы стали, я, правда, не верю, мало ли что наболтают в поселке.
Я, должно быть, побледнел. Соколов спросил:
- Что с вами?
У меня действительно заколотилось сердце и сдавило в горле.
- Ничего, ничего, - поспешил я ответить. - Жутко как. Такая славная девочка.
- Мне самому не по себе. Бывало, идет как ромашечка, чистенькая, беленькая, а вот пойди, наложила на себя руки.
Я машинально схватил ведро с водой и побежал к себе. Запер за собой дверь и что есть силы хватил ведром об пол. Ведро сплющилось. Я отшвырнул ведро в сторону и поднялся к себе наверх. Когда началась вся эта вереница бед? Теперь я ни капли не сомневался в своей причастности к смерти Кати-маленькой. Да, я убил ее. Не будь меня, все шло бы по-другому. Отец бил, школа не поддержала, ребятишки на улице задразнили. Вспомнилось: "Разденься, Катька, попозируй!" Я вспомнил Катеньку, вспомнил ее большие серые глаза, остренькие плечики, ключицу, обтянутую нежной кожицей: откуда такая чистота, такая прозрачность! Ангелочек. Я хотел плакать, а глаза были сухими, хотел бежать к Сургучевым, будь что будет, а ноги не шли, и сердце подсказывало: не надо. Хотел зажечь свет, но вдруг дикий страх охватил меня. Леденящий страх сковал все мое существо, мне померещились вдруг разом Сургучев, Шамрай, Лукас - все они шли на меня, кто с топором, кто с палкой, а за ними следом и одноглазая Зинка, и Саша, и Екатерина Дмитриевна. Я схватил с пола топор и прижал его к щеке. В дверь постучали. Я еще крепче прижался к топору, и слезы вдруг полились из глаз, мне стало легче. В дверь между тем уж колотили. Я выглянул в форточку.
- Телеграмма срочная с уведомлением. Надо расписаться.
Я расписался и швырнул свернутый листок на пол. Минут через двадцать я все же вернулся за телеграммой. Там было написано: "Встречай Розу Белую 23 августа в одиннадцать у пригородных касс. Выезжай из Грязей немедленно целую Фока".
"Кампания продолжается, - решил я про себя. - Надо срочно уезжать из Грязей. Что правда, то правда. Иначе мне крышка. Испил я свою чашку сполна".
Я стал быстро собирать вещи. Их было совсем немного. Несколько рубашек, куртка, обувь, а вот холсты, картонки, краски, ящики - с ними возни много, да и куда я все это свезу? Стал перебирать городских знакомых и не нашел никого, к кому можно было бы свалить весь этот мой скарб. Разве Соколова упросить? А какая, собственно, разница, у Соколова им лежать или здесь? Да и куда я поеду, когда у меня нет квартиры, кроме этой, когда я один на всем белом свете. Смешно, но это так. Да и работа застопорилась. Закончить бы все надо, подбить бабки. Рассчитаться и главное - хорошо бы закрыли это странное уголовное дело. А то я на крючке. Сашенька, милая Сашенька. Сука, как сказал бы Шамрай. Они с нею работали в паре. И спасибо Петрову, что он еще верит мне. Эти письма, эти телеграммы - все сводится к тому, что я преступник. И кроме явного преступления, где кровь, убийства, есть еще кое-что скрытое, позорно-постыдное. Например, моя причастность к убийству Катеньки. Мысль о ее смерти приводила меня в состояние, близкое к потере разума. Я терял силы, а ее глаза, большие и тихие, постоянно маячили передо мною, и ее тоненький голосок звенел в моих ушах:
- Я вас никогда не обману, и вы меня не обманывайте.