Что бы я ни говорил себе, а все равно я знал, что приковал к себе Катино воображение и тем, что подметил в ней талант, и тем, что обратил на нее внимание, как на маленькую женщину. Я открыто, нежно восхищался ею, ибо от нее исходило тепло, она словно излучала свет. Эту теплоту и эту просветленность замечали в ней дети. И я радовался тому, что этот свет в ее глазах вспыхивал, когда она встречалась со мной.
Не скрою, мне так хотелось прикоснуться к ней. Погладить по головке, тронуть за плечико, щелкнуть по носу. И когда это случалось, она еще больше преображалась, светилась вся, даже дети шалели от Катиного тепла.
Я не спал всю ночь, а утром в пятом часу пошел на кладбище. Разыскал свежую Катину могилу. Холмик покрылся глиняной коркой. Наспех сбитый крест, на нем фотография, вырезанная, должно быть, из общей: смеется Катя-маленькая, глядя на это бледное утро, на меня, на весь мир. Я постоял несколько минут и поплелся прочь. Невольно вспомнил я сон, который приснился мне в камере: Катя в белом платье шагнула в окошко. Недобрые предчувствия одолевали меня. И свою вину я тоже ощущал. Мы всегда знаем, кого и за что убиваем. А иногда тайно радуемся, что кого-то изводим, третируем, приближаем к погибели. С Катенькой было другое. Я сел у ручья и стал размышлять.
Ее отец заподозрил недоброе задолго до ее смерти. Отец обвинил меня. С точки зрения логики я был ни при чем. Но сейчас мне вдруг захотелось докопаться до истины. Я рвался дать простор подозреваемости: пусть она насладится своей разрушительной силой во мне. Если я убийца Кати-маленькой, то в чем же все-таки заключается моя вина, как это произошло?
Ставрогин сам не убивал. Он подводил к убийству. Как бы раздваиваясь, наблюдал за развитием в себе подлых начал. Наслаждался соединением удовольствия с мерзостью. Мои действия были иного плана. Я отнимал Катину любовь у отца, у детей, у учителей. Наслаждался тем, что самое чудное, хрупкое, что есть в человеке, пробудилось в Катеньке благодаря мне и мне же всецело принадлежит. Что это было? Из чего состоит чудное единение добра и красоты, пробужденное в душе ребенка, которое так ласкало, так грело сердце? Я наблюдал рождение ее женственности. И это хрупкое начало уничтожило Катю. Все ее существо, ее мысли, переживания подверглись слишком сильному воздействию со стороны внешнего мира. Она задохнулась и умерла, потому что непонятен ей был этот вновь обретенный ею мир взрослых людей.
Можно возразить. Погибла Катенька от побоев, ругани, оскорблений. Нет, не совсем так. Она способна была выстоять, выдержать все это. Окажись я рядом, скажи ей: "Катенька, терпи!", и Катя бы всю жизнь терпела любые муки, несла бы свой крест с наслаждением. И кто знает, чем больше выпало бы этих мук, тем, быть может, радостнее было это чудное сияние, слияние добра, смирения и красоты. Я был просто уверен: я мог спасти ее. Только я и мог уберечь! Вырваться из тюрьмы. Прийти на помощь. Но что-то во мне заглохло, отключилось, отмерло в тот час.
Теперь я шел по тропе. Занималось утро. Птички пели. Школьные каникулы заканчивались, и ребята прощались с летом. Они гурьбой шли навстречу мне. Зина, Катя-большая, Саша, Коля. По мере того как я приближался к ним, их лица мрачнели. Мы не поздоровались. Лишь едва заметно кивнули друг другу. Они поняли, откуда я шел. Они умели молчать. Это я и раньше приметил. И все же я сказал:
- Катю проведал.
И едва только произнес я эти слова, как Катя-большая заревела в голос, закрыла лицо руками и, согнувшись, побежала назад.
- Она в последние дни ни с кем не разговаривала и все чего-то ждала, - тихо сказал Витя.
- Мы за нее заступались, а ее все равно дразнили.
- Как ее дразнили?
- Натурщицей!
- Ребята, вы же знаете, я не писал с нее портретов, никогда она мне не позировала, вы же знаете…
- Знаем, да кому это докажешь, многие видели ее портрет в студии.
- Но я же по памяти написал ее портрет. Что в этом дурного?
Я вдруг уловил, что оправдываюсь, оправдываюсь и ищу у детей понимания и защиты. Точно осознавал, что и они не то чтобы подозревают меня в причастности к ее смерти, а определенно считают меня виновным. Их холодные недоброжелательные глаза, этот крик, вырвавшийся из души Кати-большой, эта настороженность детей - все это отчетливо говорило: "Ты не просто подозреваемый. Ты - убийца! Ты убил Змеевого! Ты убил и Катю!"
Я едва не плакал. Взглядом молил о помощи. И чувствовал: они не хотят меня защищать. Они понимают, что я нуждаюсь в защите. Они чувствуют, нутром, кожей осязают мою виновность. Я заглядываю им в глаза и не нахожу там отклика. Их глаза холодны и бесстрастны. В ушах отдавался плач Кати-большой. Как напоминание о смерти Кати-маленькой. Я был проклят их матерями и отцами. Страшный вопль Сургучева схоронился в их душах. Впервые в жизни я испытывал полное поражение. И оно нанесено было беззащитными людьми. Я едва сдерживался, чтобы не сказать: "Я так любил Катю…" Слава богу, не вырвалась эта фраза из-за моей растерянности.
- Ну что ж, - проговорил я. - Нечего мне вам сказать.
- А вам очень нужно было в эту командировку ехать? - спросил вдруг Витя.
- Совсем не нужно, - ответил я. - Меня взяли и заслали туда. И я сидел запертый и отрезанный от всего мира.
- Вы в тюрьме были? - неожиданно спросил самый маленький Коля Светлов.
- В тюрьме неделю не сидят. Самое меньшее - пятнадцать суток, - это Саша сказал.
- Иногда человек оказывается в безвыходном положении. Вот в таком положении я и нахожусь сейчас. От меня все отвернулись. Я вижу, вы меня презираете. Но поверьте мне, дети, как на духу говорю, ни в чем я ни перед кем не виноват…
Лица ребят посветлели. Что-то в их сердцах шевельнулось. Отогрелись их сердца. И тут их прорвало. Они заговорили наперебой:
- Ее отец выгнал из дому. Она прибежала к Катьке-большой, но бабка и оттуда ее выгнала…
- Она хотела вам что-то такое важное рассказать. Но не успела. Она тайну знала.
- Ничего она не знала, она просто фантазерка, - сказал Витя.
- Нет, знала, - закричала Зина.
- Давайте посидим, - предложил я.
Мы сели, и я сказал:
- У меня тоже тайна есть. Может быть, эта тайна тоже как-то касается Катиной тайны. Я вам расскажу, если вы никому не проговоритесь.
- Ни за что! - в один голос заверили ребята и вытолкнули из своих рядов Колю-маленького. - За него не ручаемся.
- Я поручусь за него, - сказал я, обнимая Колю. - Так вот, я действительно все эти дни находился в тюрьме. Гонялся за бандитами и сам попал по ошибке в тюрьму. Там я встретился с человеком, который имеет отношение к убийству Екатерины Дмитриевны. Что-то об этом знала и Катя. Только что именно, мне неизвестно… Теперь вы понимаете, почему я не был в селе в эти дни?
- Понимаем, - хором ответили дети.
- И не осуждаете меня? - спросил я.
Дети снова ответили мне утвердительно.
- Но у меня все равно есть вина перед Катей. И у каждого из вас есть вина перед Катей, потому что мы по разным причинам не пришли к ней в жуткую минуту одиночества и обиды, как не пришли к Кате-большой, которая сейчас плачет одна.
- Я позову Катю-большую, - предложил Коля.
Я кивнул, и он побежал.
Через несколько минут пришла Катя. Она не плакала, но глаза ее были красными, а веки набухшими.
- Мы просим у тебя прощения, Катя, - сказал я. - Мы обидели тебя.
- Нет, нет, что вы, - застеснялась Катя. - Я заплакала потому, что как увидела вас, так и вспомнила Катеньку. Она в последние дни только о вас и говорила. Помните, вы рассказывали про Ставрогина и про Неточку Незванову?
- Разве я рассказывал про Ставрогина?
- Рассказывали. Он еще ухо жевал у губернатора…
Ребята засмеялись, а мне стало грустно. Как же глупо, бестактно с моей стороны влезать в невинные души, рассекать нежные ткани и возлагать на детей непосильную ношу человеческой гордыни, отчуждения и низости.
- Это я, наверное, напрасно сделал, - прошептал я.
- Нет. Не напрасно, - сказала Катя.
- Я знаю, какая это тайна. Я знаю, кто убил Екатерину Дмитриевну, - неожиданно сказал Саша.
К нему все разом повернулись.
- Ты выкинь это из головы, не лезь в чужие темные дела! - произнес я почти на крике.
- А почему вы так говорите? - спросил недоверительно и даже злобно Саша. - Боитесь?
Как только он сказал это слово, так во мне снова вспыхнула жажда поиска правды. И злоба тоже всколыхнулась во мне: "Надо же, эти птенчики меня подозревают! Наглость такая!"
- Не смейте никого подозревать! Это мерзко! - сказал я. - А я ничего не боюсь, только детям незачем лезть во взрослые дела.
- А как же Павлик Морозов? - спросил Саша.
- Во-первых, сейчас времена другие, а во-вторых, мне не нравится Морозов. - Я говорил с ними, как со взрослыми. - Не нравится сама идея предательства детьми своих родителей.
Я еще долго говорил им о том, что готов сам идти до конца, чего бы мне это ни стоило: позора, унижений, тюрьмы, готов бороться за ту единственную правду, к какой, наверное, стремилась Катя-маленькая.
- Ребята, там, в тюрьме, - говорил я, - мне вдруг все опостылело и у меня не стало сил бороться за правду. А теперь, когда я встретился с вами, когда я понял, как вы любите Катю и как она нас любила, теперь я твердо решил, что буду всю жизнь бороться против всего недоброго, что есть в нашей жизни. Я не хочу давать клятву. Но если бы довелось это сделать, я бы поклялся именем Кати-маленькой. Она всегда будет с нами. Мы всегда ее будем помнить.
Кое у кого на глазах заблестели слезы, а лица еще больше просветлели. Мы распрощались, и я не оглядываясь ушел. А когда, перед тем как свернуть за угол, повернулся, то увидел ребят, махавших мне руками.
Я шел и думал о том, что у меня в последние дни давно не было такого радостного состояния. Я думал о любви. О разной любви. К природе, к женщине, к творчеству, к родным, к детям. Мера человеческой высоты - любовь. И смысл жизни в любви. Особняком стоит в жизни человека любовь к детям. Здесь все чисто. Здесь не может быть фальши. Мигом распадается все, если закрадется фальшь. Любовь к природе, к женщине, к мужчине, к творчеству - здесь многое может быть прагматичным. Многое может быть подчинено извлечению определенной пользы. Любовь к детям не знает выгод. И все же тот, кто познал эту любовь, способен понять многое. Любовь к детям благодатно питает душу. Происходит, возможно, энергетическая подпитка. Но дети способны и отнять все. Их щедрость способна обернуться жадностью, максималистской агрессивностью. Они посягают на мир взрослого. И это уже крайности. За пределами меры совершенства. Гармонии.
Когда я подошел к своей калитке и обнаружил на ней приколотую записку: "Не забудь встретить Розу Белую", мною вновь овладел страх. Сегодня было 22 августа. Значит, встреча должна состояться завтра. С кем? Кто такая Роза Белая? О чем уведомляло меня неведомое лицо. На кой ляд и кому я нужен?
Цыганские фокусы
- Такая настойчивость - это даже интересно, - между тем говорил Костя. - Зачем? Отвлечь, попугать? Зачем вообще вы им сдались? Где бриллиант? - вот главный вопрос. Убей меня бог, они считают, что кулон у вас. И пытаются найти с вами общий язык. Признайтесь хоть мне! - взмолился Костя. - Скажите, что сокровище у вас, - и мне все станет ясно.
- Костя! Не забывайтесь, - проскрипел я: мне надоела его болтовня, хотя он и подал мне любопытную мысль. Она тут же нашла подтверждение. Там, в тюрьме, когда Шамрай сказал, что кулон у него в роще спрятан, я промолчал. Он, видно, решил, что кулон у меня, иначе бы я что-то спросил о бриллиантах.
Петров, как только увидел записку и телеграмму, сильно разволновался. Никогда я не видел таким Петрова. Он тут же убежал куда-то с двумя бумажками.
- Сейчас позвонит на телеграф, будет искать отправителя. Это лишняя трата времени. Ничего не удастся им найти.
- Костя, не каркай. Может, и удастся.
Наконец вернулся Петров. Он улыбнулся мне и Косте.
- У меня есть новости, но пока помолчу. Завтра надо будет подойти к пригородным кассам. Мы тщательно продумали все возможные варианты встречи, поэтому не волнуйтесь. Все будет хорошо.
В одиннадцать ноль-ноль я стоял у пригородных касс и ждал. Я волновался. Старушки и цыгане торговали цветами. Календула, гвоздики и полуувядшие розы на коротких ножках. И еще васильки. Ко мне пристала одна цыганка.
- Возьми васильки - всего за червончик.
Я невольно обратил внимание. Букетов шесть. И синева такая притягательная, так захотелось увидеть на холсте эту васильковую радость, и фон представил себе - охра. Чистая охра. Я сгреб все шесть букетов и отдал цыганке десятку.
- Молодой и красивый, послушай, что скажу, - запричитала она шепотом. - Есть белые розы. Недорого отдам. Всю жизнь будешь помнить.
Я обомлел. Цыганка между тем приподняла тряпку, и я увидел на дне корзины три белые розы.
- Десять рублей. Пять рублей мне, а пять - хозяину…
- Какому хозяину? - возмутился я.
- Что же ты, умный и красивый, считаешь, что я их под юбкой выращиваю или еще где-нибудь? Хозяин хочет заработать, я хочу заработать, ты хочешь заработать. Будешь брать - бери, а если нет денег - не мешай мне…
Я раздумывал. А потом брякнул:
- Отличные розы. Беру. Хочу хозяина повидать. Хочу предложить ему участок под розы.
- Ох, какой молодой и хитрый, - запела цыганка, - а ну дай мне руку - всю правду тебе скажу.
Я протянул ей руку.
- С огнем любишь шутить, молодой и красивый, горячий ты человек. Не гонись за богатством, а гонись за любовью. Будешь гнаться за богатством - погибнешь. Большая беда ждет тебя, молодой и красивый, и две бубновые дамы горюют без тебя. Одна в крови, вижу все, страдает и болеет, а другая плачет, вся в слезах - иди к ним, там твое счастье.
- Какая же женщина сейчас без богатства будет любить?! - рассмеялся я.
- Ох, не то говоришь, позолоти еще ручку, не жалей денег, всю правду тебе скажу…
- Да нет уж ничего.
- А розы берешь или как?
- Мне нужна партия роз. Хозяин нужен.
- Ах, болтаешь ты… Уходи, не мешай мне работать…
Цыганка отошла от меня, и я дал понять "своим", что операция закончена.
Я знал: цыганку решили в этот день не трогать. Проследить за цыганкой вызвался Костя, и Петров это дело ему доверил, дал даже в помощь сержанта. Костя потом рассказывал, что цыганка водила его полдня по разным магазинам и только к вечеру отправилась домой. Костя точно установил местожительство цыганки и доложил об этом Петрову.
- Ну что ж, - сказал Петров. - Они считают, что кулон у вас, иначе для чего вся эта комедь.
- Как же сделать, чтобы они так не считали? - насмешливо спросил я.
- Найти кулон, - просто ответил Петров.
Я помрачнел. Петров не стал меня успокаивать.
Я вернулся домой и застал в своей комнате, чему удивился, Раису, Федора и Соколова. Я понял: шли торги.
Соколов находил в доме изъяны, Раиса и Федор разводили руками.
- Все надо менять. Стены, проводку, обшивку. Чего уж тут говорить…
Хозяева извинились за вторжение и направились к выходу.
Я успел спросить:
- Скоро это состоится? - я имел в виду куплю-продажу.
- Если сговоримся, то к первому сентября, - ответил Соколов вместо Федора и Раисы.
- Что же мне, съезжать?
- Я сразу все буду ломать, пока погода стоит, - сказал Соколов.
Они ушли, и я стал потихоньку укладывать вещи. Первым делом я решил разобраться в красках, разбавителях, лаках. Перебрал все тюбики, сложил их в отдельный ящик, затем упаковал холсты и картонки. Мне не хватило шпагата, и я сходил в хозяйственный магазин. Там мне удалось выпросить немного оберточной бумаги и ящик из-под пылесоса.
Через два часа моя работа уже подходила к концу. Я слышал на первом этаже тяжелые шаги Федора и дробную поступь Раисы на каблучках. Когда стал отодвигать ящики, из моего верхнего кармана выпал и покатился по полу старый серебряный рубль. Рубль тихо катился в сторону печки, и я попытался наступить на него ногой. Но сделать этого не успел, и монета закатилась в щель под самой печкой. Я было махнул рукой, а потом подумал: чего ради, дом-то все равно будут ломать, да и не хотелось собственный рубль оставлять теперь Соколову. Я взял ножик и поддел доску. К моему удивлению, доска быстро отошла в сторону. Сунул руку в образовавшуюся щель и обратил внимание на то, что под доской был не то чтобы ящик, а некий тайник, который не мог образоваться сам по себе. На дне лежал мой рубль. Я коснулся рубля и пальцами ощутил цемент. С чего бы это возле печки цементировать вдруг понадобилось хозяевам. Я сунул руку подальше и наткнулся на коробочку. Это был футляр от старого бритвенного прибора. Открыл коробку и увидел вату. Когда я приподнял вату, в груди моей сильно заколотилось сердце: на дне коробки лежал кулон - пять лепестков, украшенных бриллиантами.
В это время меня позвали снизу. Я прикрыл дыру, спрятал в ящик с красками футляр с кулоном и спустился вниз.
Федор, извинившись, сказал, что сделка состоялась и что, по-видимому, придется мне поторопиться с отъездом.
По всей вероятности, он обратил внимание на мою взволнованность, но отнес ее за счет неожиданных событий, связанных с продажей дома. И стал меня успокаивать, я лишь что-то пробурчал ему в ответ и быстро поднялся к себе.
Надо сказать, что, обнаружив кулон, я задумался. Мысли мои шли в одном направлении. Кто мне поверит, что я именно сейчас нашел кулон. Кому сказать о моей находке? Еще вчера Петров сказал мне: они считают, что кулон у вас. Даже Костя намекает на это.
Я еще раз открыл коробку и принялся разглядывать украшение. Почему, собственно, белая роза, при чем здесь роза? Но по мере того как я всматривался, понял, что передо мной и впрямь рисунок именно розы. Это были не пять лепестков, а пять плоскостей, на которых отчетливо виднелся рисунок розы, украшенный продолговатыми бриллиантами. Белизна розы подчеркивалась еще и белой эмалью, которая виднелась, проступала в узорах серебра, а может быть, и платины. Мне неожиданно пришла в голову мысль, что единственным доказательством моей невиновности может быть обнаруженный тайник.
Хотя, разумеется, по их мнению, я ведь мог обнаружить тайник и раньше. Зачем понадобилось сестрам хранить драгоценности в чужой комнате? Для безопасности? Пожалуй, они оказались правы. Все обшарили в доме грабители, а не нашли нечего. Значит, знали, что делали мои милые старушки.
Соколов между тем суетился. Он вбежал ко мне наверх и сказал:
- Прошу вас поторопиться. Завтра ломаю печь.
- Не имеете права меня подгонять, - резко оборвал я его. - Может быть, у меня подписка о невыезде, а вы еще не оформили купчую.
- Не ваше дело! - закричал Соколов. - Прошу поторопиться. Это мой дом. Никто мне не запретит заниматься ремонтом. Я сегодня же начну ломать печку.
Я спустился вниз и обратился за помощью к Федору. Тот мне ответил:
- Переезжайте к нам, пусть делает что хочет.
- Да нельзя без милиции ломать дом! - заорал я. - Меня держат здесь из-за ваших улик, черт бы вас побрал!