Типичное для России явление. Красавица Светлана Хрусталева считала себя дурнушкой, стеснялась самой себя, вечно пряталась за спины других девушек. Сидела всегда в уголочке, плечом к стеночке, кулачки сжаты, руки спрятаны на груди, ноги поджаты под себя, даже ее прелестная головка всегда была вдавлена в поднятое левое плечико. Тестирование показало, что она, сколько помнит себя, мучалась страхами, не испытывала радости от жизни. Ее часто охватывало отчаяние. Поистине "как лань лесная боязлива". Что сделало ее такой? Что делает русских детей неуверенными в себе, внутренне стеснительными и, как бы в отместку за все это - иной раз озлобленными и агрессивными? Только одно: воспитание, когда в школе, дома, на улице все говорят: "Ты никто! У тебя нет ничего такого, что бы вознесло тебя на какие-либо высоты! Будь, как все! Не высовывайся! Надо быть скромнее…" При этом под скромностью понимается отнюдь не великое божественное смирение, основанное на твердости духа и силе характера, а рабская покорность, угодливость, слепое послушание.
Светлана Хрусталева, как многие ее сверстницы, росла, не подозревая о своих дарованиях, больше того, когда эти дары высокой нравственно-эстетической духовности давали о себе знать, она словно страшилась чего-то, ощущая в себе невероятную греховность: не скромно ведь! Уходила в себя, порой не зная почему, рыдала над своей неудачной судьбой.
Я видел, как заблестели ее глаза, когда я стал говорить о том сокровенном даре видеть мир в красках, который присущ людям, особенно девушкам, не растратившим свои чувства, томящимся от того, что не было у них выхода в великую эстетику мира. Я находил какие-то особые слова, специально адресованные Светлане, мне так хотелось пробудить в ней тот дар, который я ощущал в ней и который порой явственно проступал и в жарком румянце ее щек, и в припухших чуть-чуть губах, и в блеске глаз, и в расправленных плечиках. Не укрылась от меня и последняя деталь - ее привычная поза, когда она в кулачке цепко сжимала кончики пальчиков: верный признак жалостливости, душа плачет и стонет оттого, что не может раскрыться до конца. Я и об этом сказал ей, вспомнив скульптуру каторжника Федора Достоевского, что на улице Достоевского, бывшей Божедомке: изумительный памятник. Он стоит обнаженный, в накинутом на голые плечи арестантском халате, а может быть, грубой шинели, с согнутыми в локтях руками, и в руке зажаты четыре пальца. Светлана тут же разжала свой кулачок: выпорхнули наружу несчастные пальчики, вольнее стало девушке, улыбнулась она и, точно стряхнув с себя свою печаль, написала чудное стихотворение.
Потом у нас были занятия живописью. Она долго мучилась оттого, что ей как бы не подчинялись цвет и свет, предательски вела себя кисть, выделывая что-то не то, но тут дерзость проявила душа, а Светлана между тем сложила вдвое листок, прошлась ладонью по тыльной плоскости рисунка, на котором была нарисована бежевая фигура человека, в общем-то картинка получилась хорошей, но она не отвечала, должно быть, ожиданиям девушки, и она решила выбросить рисунок, я же вовремя подбежал к ней, развернул слипшиеся стороны листка и ахнул:
- Посмотри, как здорово! Какие выразительные пятна! Какой овал! При желании такого сроду не сделаешь. - Я хватаю листок, расправляю его и показываю всем. - Иногда природа делает то, что таится в душе, и делает это лучше, чем сделала бы рука художника.
Нарисованная бежевая фигура точь-в-точь передавала телесный цвет и располагалась посредине листа, внизу вода, а с двух сторон темно-зеленый лес с красными стволами деревьев. Когда Светлана согнула листок вдвое, фигура раздвоилась, отпечатавшись и на другой его стороне. Видно, краска была положена очень плотно, поэтому и рисунок отпечатался четко, перекрыв зелень и водную синеву внизу. Я сказал:
- Эту картину я бы назвал "Раздвоение личности".
Потом я долго говорил о Леонардо, который любил рассматривать пятна плесени на стенах здания, находя в них совершенно неповторимые очертания людей, зверей. И как же схожи хаотически вольные движения его карандаша с этими природными линиями на стенах собора! Я вспоминал Боттичелли, который швырял губку, пропитанную краской, о стену - и какой восхитительный пейзаж получался; говорил о ташизме, о цвете, пронизанном светом, который порой возникает на холсте не в силу рациональных расчетов, а из-за интуитивной дерзости художника!
Приумолкли мои слушатели. Как близка молодости такая трактовка, когда кто-то на их глазах уходит в неизвестность, проклиная набивший оскомину рационализм, где все рассчитано, все взвешено, обдумано, - уходит в синеву, где небесная даль достигает самых таинственных уголков сердца, где оправдывается любой поступок не по расчету, а по чувству. Как тут не принять завет Константина Аксакова: "Мы идем путем не внешней, а внутренней правды!", и эта правда с особой силой проступила в стихах Есенина. Кто станет отрицать гениальность строчек: "И покатились глаза собачьи золотыми искрами в снег!" А попробуй силой разума раскрой да разложи эту строку - ничего не останется, пустота, дребедень… Я все это говорил, держа в руках рисунок Светланы.
Я торопился оформить вместе с нею рисунок: тоже очень важное дело - с предельным уважением отнестись к собственному творчеству и верно подобрать паспарту, рамку. И вот рисунок на стене, Светлана как-то счастливо застыдилась, но быстро расправила плечи, вскинула прелестную головку: вот я какая…
А я не намерен был останавливаться. Я уже задумал очередной ход, который я двадцать раз до этого проверял вместе с Поповым и черногрязскими детишками. И вот я ошарашиваю своих учеников новым заданием:
- А теперь каждый должен станцевать свой рисунок, - и я рассказываю, как Рудольф Штайнер, знаменитый швейцарский философ и педагог, предложил русской художнице Собашниковой, приготовившей эскизы для собора, станцевать нарисованное. Она удивилась, не слишком велик и почитаем был Штайнер, чтобы прийти в замешательство или отказаться выполнить его просьбу. Она встала и станцевала свой этюд. И дальше я говорю о том, что все хореографические средства находятся в нашей душе, это их центр, а каждое движение в отдельности зависит от возможностей нашего тела, от кончиков пальцев на руках, от поворота головы, от гибкости ног, всей фигуры, изломы которой могут передать иной раз куда больше, чем слова или музыкальные звуки. Я рассказываю о танцетерапии, о новом психологическом направлении, когда средствами телесных движений раскрывается человеческое дарование. Я доверительно им сообщаю, что рука иной раз лучше мыслит, чем наш мозг, ибо она нежнее, чувствительнее, сладострастнее. Рука, говорю я, особенно девичья, может сказать человеку значительно больше, чем язык, ибо рука лишена рационализма, она всецело движима чувствами, поэтому надо довериться полностью своему телу, и тогда можно достигнуть желаемого результата, в том числе и в искусстве.
Господи, сколько же грации, воздушной легкости, неописуемой фантазии было в движениях Светланы Хрусталевой, когда она средствами хореографии раскрыла свое "Раздвоение личности"! Потом она поведала, что для развития своей темы использовала сонатную форму, трехчастную, в первой части она лишь обозначила тему: здесь она грустна, точно на память ей пришли все пережитые горести, но уже в этой грусти есть крохотный мотив надежды, который получил развитие во второй части: здесь она будто нашла себя, удивилась: вот какой я могу быть; и как финал - третья часть, где идет спокойное развитие темы: печаль моя светла! - вот лейтмотив этой части.
А потом было еще одно задание - философски осмыслить сделанное: поэзию, танец, живопись, свое психологическое состояние. Я предупредил:
- Если не будет творческого порыва, если ваша душа не застонет от счастливого ожидания, что вы непременно создадите гениальное произведение, бросьте бумагу, оставьте ваше занятие до следующего раза!
Но кто согласится ждать?! Для того и молодость, чтобы дерзать, чтобы не ждать!
Я видел, как в глазах Светланы вспыхнула благодарная решимость. У нее по-разному проявлялась эта готовность к трансцендентному самораскрытию. Теперь она уютно сжалась в комочек, точно как пружина из дорогой хромированной тонкой стали, она будет беречь свою сдержанную собранность, чтобы, когда придет время, распрямиться до отказа - и с такой ошеломительной быстротой, чтобы дух захватило. Я ей сказал:
- Я верю вам. Меня ожидания никогда не обманывали. Вы создадите нечто. Хотите, я вам позвоню, - потом спохватился. Что же я говорю, впрочем, каждый из них дал мне свой телефон, и я им свой, благо теперь он у меня был: я снял новую квартиру, не отремонтированную, зато с телефоном.
Я видел, как она опустила глаза, как зажглась изнутри, но не придал этому никакого значения. Другие юноши и девушки тоже находились в каком-то счастливом угаре, кричали: "И мне позвоните, и мне!" Я обещал, что всем позвоню, потому что жду от них самораскрытия, и вдруг я застыл на месте, увидев у Фарида на листе потрясающе серое с черным цветовое пятно, он вдохновенно размазывал это пятно, то и дело вертя головой, чтобы посмотреть на свое творение справа и слева, а потом вдруг застыл на месте и сказал, поглядывая на меня: "Это я вселенную изобразил".
Я показал студентам его работу и сам пришел в восторг, и привел в восхищение моих оторопевших зрителей:
- Иной раз из ничего возникает великое, - говорил я, абсолютно не сомневаясь в истинности своих слов. - Свобода тоже возникает из ничего, говорят философы. Ей ничего не предшествует. Нет никаких видимых причин. Она сама по себе. А подлинное искусство - это и есть настоящая свобода. Свобода духа. Свобода дерзновенной одержимости. Фарид, если тебе скажут, что в твоей "Вселенной" ничего нет, не верь им…
Собственно, я привел этот эпизод с Фаридом только лишь для того, чтобы подчеркнуть, что никакой особой индивидуальной работы у меня со Светланой не было. С другими я также общался на таком же эмоциональном уровне. Но только, я это чувствовал, у нее отклика было больше. Какая-то невидимая нить связывала меня с нею. О, я знал это ликующее щемящее чувство, которое может пробудить только красивая женщина! Моя Жанна в совершенстве владела этим мастерством. В свое время она захватила меня своей обворожительной щедростью, обволакивающей и низвергающей тебя в самые дальние потемки бессознательного. Я на мгновение ощущаю, как рождается, нарастает в Светлане этот теплый поток влечения, который берет истоки, бог весть, из каких совершенно неподвластных человеку, неуправляемых глубин, упрямо, бездумно и широко огибает тебя со всех сторон, сужая сферу твоей свободы, твоей рациональности, твоей самостоятельности. Ты уже не себе принадлежишь, а этому половодью теплых течений, и круговерть неосознанной чужой агрессивности уже несет тебя в ее сторону, и ты в ее власти, хотя она ничего и не сказала тебе. Я силюсь не поддаться ее неосознанно полыхающим чарам, обращаюсь к другим, а сам все равно веду диалог с нею и только с нею. Неожиданно она будто спохватывается, макает кисть в растворитель - мы пишем только маслом: больше простора и больше увлекательности! - и начинает новый пейзаж, и это вызов: раз ты испугался, вот тебе, я сама выйду из этой теплой волны, спрячусь от тебя в самые дальние мои дали, исчезну, и меня никто не увидит. Действительно, в комнате на мгновение становится совсем темно, тускло, все теряет на секунду свой очаровательно-мистический привкус, я лепечу что-то о важности вдохновения, но чувственная связующая нить уже утеряна, меня вообще уже никто не слушает, все точно оглохли, и я оглох, потому что сейчас я потерян, я вообще не существую. Слава богу, прозвенел звонок. Прощаясь, я специально не обращаю внимания на то, как там, в уголочке, зашевелился теплый комочек, отделился от стенки, блеснул в мою сторону бледноватой голубизной синих глаз и снова уткнулся в свой рисунок…
Я не боюсь новых подозрений
Случилось так, что праздники продлились около двух недель, и я, соответственно, не был в университете все это время. Позвонил Костя. Сказал, что он и кое-кто из ребят хотели бы мне показать свои рисунки, а заодно, если это возможно, посмотреть мой новый цикл "За решеткой". Я назначил время и продолжил работу над циклом, забыв о предстоящей встрече.
Каково было мое удивление, когда на пороге своей квартиры я увидел Костю и Светлану.
Я извинился за то, что в моем логове царил жуткий беспорядок. Дом подлежал сносу: стены обваливались, потолок в подтеках, полы выщерблены. Но огромная площадь квартиры без хозяев и без мебели позволяла мне видеть свою живопись как бы в движении. На стенах висели триптихи и холсты в разной цветовой гамме: коричневой, фиолетово-розовой, кобальто-синей и изумрудно-зеленой. В одной комнатке я сосредоточил свою "Белую живопись": так я назвал картины в светлых тонах, от золотисто-сероватого до палевых и розоватых оттенков; эта белая живопись как-то сама полилась из моего нутра. Меня поразило, что в этих моих полотнах нигде не просматривались белила. Раньше мне это было невероятно трудно: как бы я ни старался, а специфическая противная запыленность белил все равно кое-где давала о себе знать. А здесь белила абсолютно не чувствовались, как не ощущалась и чистота тонов - синего или сиреневого, коричневого или красного.
Светлана надолго застыла в этой комнатке. Она разводила руками как бы в намерении остановиться перед одним из холстов и не могла.
- Здесь как в храме - все одухотворено, - сказала она, думая о чем-то своем. Я наблюдал за нею. Костя курил в форточку. Он уже много раз видел мою живопись и теперь молчал.
- Есть какие-то вопросы? - спросил я у Светланы, когда она, тяжело вздохнув, заметалась по второму кругу от одного холста к другому.
- Очень много вопросов, но мне стыдно спрашивать. Наверное, я покажусь вам глупой.
- Ради бога, не стесняйтесь, - сказал я как можно доброжелательнее.
- Это все вы или главное заключается в вашей технике? - сказала она, показывая рукой на белые холсты.
- Замечательно. Если хотите, именно этот вопрос я постоянно задаю себе. Эти пейзажи родились у меня как бы подсознательно. Я даже не знаю, почему они такими получились. И теперь я думаю, если это я, то какой же я на самом деле.
- Вы хотите сказать, что в этих пейзажах, возможно, и не отражена ваша сущность?
- Мне кажется, что у человека баснословное количество сущностей. Сегодня одна, а завтра другая.
- Выходит, человек так непостоянен, что на него и положиться нельзя?
- Нет, я думаю, что основание этих сущностей абсолютно постоянное, а вот формы проявления разные…
- Значит, все-таки сущность одна, а не множество?
- Можно и так, - согласился я. - Но мы отвлеклись. Если говорить именно об этих пейзажах, то их сущность лучше, чем сущность моего "я".
- Почему?
- Потому что в этих пейзажах много света. Много интуитивного. А я безнадежно рационалистичен.
- Это же хорошо.
- Я у Бердяева вычитал такую мысль: "Любовь есть интуиция личности. Эту интуицию нужно иметь и о других и о себе. Нужно любить себя". Я не могу достичь ни интуиции, ни любви к себе, ни любви к тому, что я пытаюсь создать.
- Зато вы нас учите этому.
- Конечно, я вас учу лучшему, иному, чем то, что есть во мне. Я хочу, чтобы вы на несколько порядков превосходили меня. По-моему, Костя кое в каких вещах во многом превзошел меня.
- В каких это? - спросил Костя.
- Ну хотя бы в способности к самоограничению.
- Вы так считаете?
- Я это вижу. Вы собираетесь показать мне свои рисунки? - обратился я к Светлане.
- После того, что я увидела, мне стыдно показывать свои поделки. А вот стихи свои я вам покажу. Только не читайте вслух.
Я развернул тетрадь. С первых строчек повеяло болью, одиночеством, безысходностью. Костя вышел в коридор покурить.
- Неужто совсем так плохо?
- Совсем, - прошептала она.
- У вас же все есть. Молодость, красота, ум, силы, наконец…
- А кому это все нужно? Вы же говорили сами, если есть все, а нет любви, то ничего нет…
- Надо ждать.
- Вы же сами говорили, что молодость не терпит ожиданий, - улыбнулась Светлана.
За окном пылал закат. Солнце садилось, обливая яростной киноварью дома, деревья, небо.
- Вы видите солнце. Сейчас его не станет. А завтра оно снова явится и будет светить всем. Так и в жизни: сегодня кажется, что нет любви, а завтра любовь сама приходит к тем, кто умеет ждать.
- Непременно приходит? - вдруг весело и живо откликнулась Светлана.
- Конечно, - сказал я и коснулся рукой ее головы.
- Спасибо, - печально сказала она, то ли за то, что я коснулся ее волос, то ли за то, что посоветовал ждать.
Вошел Костя. Светлана тут же набросилась на него:
- Костя, скажи ты счастлив? Чего больше в твоей жизни радости или тоски? Только честно?
- Тоски, конечно, больше, - ответил Костя. - Но я ее прогоняю, когда переключаюсь на какое-нибудь дело. У меня дело всегда убивает тоску.
- А без любви ты мог бы жить?
- Живу же. Не умираю, - ответил Костя, смеясь. - Хороший секс лучше всякой любви.
- Фу, какая мерзость! - вспыхнула Светлана и перевела разговор на другую тему. Она обратилась ко мне с вопросом: - Мне кажется, что за вашими холстами что-то спрятано. Кажется, что если снять верхний слой красок, то за ними будет что-то другое. Говорят, зрение бывает внешним и внутренним. То есть человек не все осмысливает, что видит, что-то остается за кадром. В вашей живописи меня что-то волнует, а что понять не могу. Это что-то, должно быть, остается за кадром. Может быть такое?
- Вы очень щедрый зритель, - сказал я. - Слишком хорошо говорите о моих работах.
- Они совсем другие, чем на репродукциях. - И вдруг совсем неожиданно: - А вам очень трудно живется? Извините, опять меня не туда понесло.
- Отчего же, - ответил я. - Мы все живем в трудное время. Все ждем беды, и это ожидание делает жизнь порой невыносимой. Так ведь, Костя?
- Не согласен. Я, конечно, не перенес в своей жизни столько, сколько вам досталось, но все время ждать беды - это неверно. Жить надо, а не страшиться неприятностей. Верить надо в лучшее, а не в худшее. Это ваши же слова.
- Согласен, Костя. Я рад, что у меня такие жизнерадостные ученики…
Потом мы пили чай, и Светлана была весела и внимательна к нам обоим. Несмотря на мои протесты, она вымыла чашки, вытерла со стола и еще раз зашла в комнату с белой живописью. Я последовал за ней. Разглядывая картины, Светлана вытащила из сумки конверт и положила его на подоконник.
- Когда мы уйдем, прочтете. Только не осуждайте, пожалуйста…
В письме было всего несколько строк:
"Дорогой Виктор Иванович! Я люблю Вас так сильно, как может любить человек, осознавший, что это его единственная и вечная любовь. Я у вас ничего не прошу и не рассчитываю на взаимность. Но если Вам станет чуточку лучше от того, что Вас кто-то самозабвенно любит, я буду счастлива.
Светлана".
Читая эти строки, я ощущал в себе не только прилив сил, но и всю полноту человеческого бытия, наполненного до предела человеческой радостью.
Я не знал, как будут складываться мои отношения со Светланой, но я был уверен, что не смогу удержаться от любви к ней. По мере того как я вчитывался в скупые строчки ее письма, во мне росла любовь к ней, и никакими страхами нельзя было сдержать этого моего нового чувства.