- Я не совсем согласен с тобой, Володя, - обратился я к Попову. - В прошлом веке предметом большого проблемного романа Достоевского "Бесы" стал факт убийства студента Иванова Нечаевым и его компанией. Мне кажется, что убиение, а точнее, самая жестокая казнь, какая только может быть совершена даже не людьми, а дьяволом, казнь милого не виновного ни в чем мальчика, казнь хладнокровная, безобразная, надругательская отражает катастрофу в нашем человеческом сознании. Обратите внимание, ни народное образование, ни правоохранительные структуры не обратили внимания на чудовищность этого зверства. Общество в целом оказалось безразличным к пролитию невинной крови. И я смею заявить, что смерть мальчика Серова, как смерть Коржева, не будет оправдана никакими реформаторскими иллюзиями. Нанесен гибельный удар в сердце страны, общества, государства! Ведь смотрите, что получается. У Нечаева по крайней мере была идея - революция с последующим установлением братства по схеме Великого Инквизитора. Здесь же полное затмение. Что побудило их к убийству? Только одно: мальчик обладал смиренной, милой и даже очаровательной внешностью. К тому же он был гоним: бежал с родителями из Азербайджана, потому что был русским. Бежал к своим, и будь проклята та страна, где общество оказалось не способным защитить честь ребенка хотя бы посмертно!
- Я тоже должен быть проклят?! - сквозь зубы проговорил Попов.
- Каждый, кто отмахнется от судьбы ребенка, от трагедии его родителей!
- Ну зачем так? - обратился ко мне Назаров. - Руганью мы не поможем делу. Судьба детей Серова и Коржева - это жестокое предупреждение всем нам, кто занимается подростковой преступностью. Кстати, если бы вы с Поповым, - обратился снова ко мне Назаров, - сумели в полемической форме раскрыть сущность этих двух преступлений, вы бы помогли нашему общему делу.
- В этой работе залог выживаемости человечества, - сел на своего конька Курбатов. - Одна деталь, которая меня поразила до глубины души: на доме, где убили Сережу, а это многоэтажная коробка, был огромный плакат: "Дадим шар земной детям". Какая жестокая ирония судьбы!
- Все это лирика, - с негодованием сказал Попов. - Коэффициент полезного действия от наших стараний бесконечно мал: дети вырастут такими, каково общество в целом. Если взрослые заняты грабежами, коррупцией, насилием, развратом, то, как бы мы ни старались, а большинство детей пойдет по пути старшего поколения, и именно тех, кто сегодня научился идти против своей совести.
Меня настораживает один из мотивов этих жутких преступлений. "Мы убили, чтобы сесть в тюрьму", - заявил один из подростков. "А для чего?" - спросили у него. "Чтобы попасть в братву…" То есть в преступную группировку подросток может попасть после соответствующей тюремной подготовки. Подростки так и рассчитывали: они к двадцати-двадцати трем годам пройдут хорошую школу преступлений и по выходе из нее смогут богато жить, зарабатывая, в частности, грабежами и заказными убийствами.
- Опыт показывает, - подтвердил Назаров, - большинство заказных убийств совершается молодыми людьми в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, ранее судимыми и отбывшими срок наказаний за участие в убийствах и в других тяжких преступлениях.
- Я согласен с Поповым, - сказал я. - В этих детских преступлениях надо видеть глубинный социальный смысл. Это не просто убийства. Это явление и социально-идеологического порядка. Я специально порылся в романе Достоевского "Бесы" и во всей этой Нечаевской истории, простите, увидел жесткое сходство. Нечаев создал организацию под названием "Народная расправа" с целью "всеобщего разрушения". Заметьте, организация называется "расправой". В "Катехизисе" "Народной расправы" требовалось, чтобы каждый, кто вступит в организацию, "задавил бы в себе единой холодной страстью даже чувство чести, совести, родственной привязанности: надо убить мать, отца, сестру, брата - убей! В этом "Катехизисе" говорилось: "Наше дело - страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение" (Цит. по судебному отчету газеты "Голос",? 189 за 1871 г., с. 4). И вот потрясающая и любопытная деталь: "Революционерам предлагалось "соединиться с разбойничьим миром". У нынешних бандитов, участвующих в разбоях и грабежах, есть своя "революционная" беспощадная, социально-оправдательная идеология. Они и рассуждают так: "Должна быть восстановлена справедливость. Мы тоже хотим иметь возможность строить особняки, ездить на иномарках, отдыхать на Гавайских островах. Мы понимаем, что образованием и честным трудом этого никогда не достичь. Поэтому мы избрали тот путь, который поможет нам достичь цели. У власти должны быть сильные. Сильными не рождаются. Сильные создают себя. И лучше всего это делается в колониях. Там мы научимся бесстрашию и беспощадности…" Я имел возможность говорить со многими рецидивистами. Могу сказать, в большинстве своем это умные и крепкие люди. Больше того, в них есть и определенное благородство. Они по-своему честны: умеют держать слово и данное обещание. Они в определенной мере прекрасные организаторы и запросто могут оказаться в числе причастных к властным структурам. Сегодня количество таких потенциальных лидеров растет, и при определенных обстоятельствах они могут представить и социальную опасность. Вы улыбаетесь, а зря… Когда Достоевский написал роман "Бесы", "Петербургские ведомости" (? 6 от 6 января 1873 года) указывали на "нетипичность и нехарактерность изображенного в "Бесах", назвав их "фантасмагорией, созданной… больным воображением". Газета писала: "…фантастические призраки с нечеловеческой подлостью, глупостью и дикостью ни в каком обществе не могли бы играть такой роли, какая им представлена в романе".
Любопытно, когда я рассказал о подростковых злодеяниях в школе, мне тут же заявили некоторые педагоги: "Это нетипичное явление. Нельзя, опираясь на судебную хронику, говорить о педагогике, у которой свои воспитательные задачи… Мы имеем дело с нормальными детьми…" Между прочим, и Достоевского обвиняли в том, что он взял нетипичный для русского общества случай. А известный революционер Петр Никитич Ткачев, кстати, входивший с Нечаевым в руководящий комитет студенческого движения в Петербурге, крайне возмутился "клеветническим романом "Бесы", полагая, что Достоевский "обнаружил полное банкротство": "Он начинает переписывать судебную хронику, пугая и перевирая факты, и наивно воображает, будто он создает художественное произведение".
Я считаю убийства Серова и Коржева различными группами подростков явлением глубоко социальным и, я бы сказал, серьезным предостережением росткам сегодняшней демократии. Почему я говорю о различных группах подростков? Да потому, что в первом случае, представлены дети малоимущих, а во втором - подростки-убийцы из богатых семей. В обоих случаях подростки не раскаялись. Напротив, они с известной гордостью (как же, молодые львы, Робин Гуды!) отправились отбывать наказание. И еще один момент: в убийцы, типа нечаевцев, идут не одни шалопаи, а умные и образованные люди: "Я сам старый "нечаевец", - говорит о себе Достоевский, - стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Мы стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим мученичеством, за которое многое нам простится".
Снова я хочу подчеркнуть: конечно, Достоевский и Нечаев не чета убийцам Серова и Коржева. Но какая-то, пусть незначительная, схожесть есть определенно.
Во-первых, никто из подростков не раскаялся, и в душе каждого из них захоронена тайная мысль о предстоящем мстительном реванше, когда, отбыв наказание, они смогут посчитаться с теми, кто их наказал. И здесь "виновниками" могут оказаться невинные. Реваншисты будут беспощадно разрушать, утверждая свои принципы справедливости.
Во-вторых, они твердо уверены, что поступают не безнравственно, ибо убеждены в том, что знаменитый ленинский лозунг "Грабь награбленное!" призывает их к вполне законному переделу собственности. Они не исключают такой возможности: когда станут богатыми, позаботятся и о детских приютах, и о домах для престарелых…
В-третьих, они верят, что число их сторонников растет, ибо гнев и недовольство народное они ощущают повсеместно.
- Я не согласен с вами, Владимир Петрович и Виктор Иванович, - как бы размышляя вслух, заметил Курбатов. - Мы здесь имеем дело не только с социальным явлением, но и прежде всего с семейно-педагогическим. Заметьте, в печати почти никогда не говорится о вине школы и семьи в злостных преступлениях подростков. В одной из газет я прочел очерк "Амазонки из 10 "А", где рассказывалось о пятерых школьницах, которые убивали мужчин, мстили за поруганную честь одной из подружек, кстати, заодно и грабили убитых. Как отреагировали директор и педагоги школы, где учились девицы-убийцы: "И правильно делали…"
Россия - страна необъяснимых крайностей: либо рабская покорность, либо бунт, сметающий все на своем пути. Сегодняшняя детская преступность может стать реальной угрозой не только для нашей страны, но и для всего человечества.
Слепоглухонемота
Ничего не видим, ничего не слышим, ни о чем не говорим - такова реакция сильных мира сего на катастрофически растущую детскую преступность.
Передо мною данные газеты "Криминальная хроника" за июль 1998 года: "В настоящее время уровень подростковой преступности в России вдвое выше, чем в западноевропейских государствах. Скачок не только количественный, но и "качественный". Детская преступность омолодилась. Правонарушения совершают - пятилетние, шестилетние. Заказные убийства своих родителей - с 13 лет. Часто дети убивают из желания убить. Растут убийства сверстников. В 1990 году было убито чуть больше тысячи подростков, а в 1996 - 1711. Почти три тысячи покончили жизнь самоубийством. Нынешние подростки стали в три раза больше болеть. 143,8 тысячи детей находятся под наблюдением врачей психоневрологических диспансеров, 64 % из них с диагнозом олигофрения. Сегодня 25,5 тысяч подростков больны сифилисом. 913,3 тысячи облученных чернобыльской радиоактивностью… За первое полугодие 1998 года только в Москве подростками до 14 лет совершено 927 общественно-опасных деяний… Заболеваемость туберкулезом выросла на 16 %…
Мы написали письма в разные государственные инстанции. Предлагали систему мер. В ответ: либо отписка, либо молчание.
Мы неоднократно обращались к известным журналистам, но они как сговорились: "Еще не время. Есть более серьезные проблемы…"
А более серьезных проблем - НЕТ!
Я сплошь и рядом сталкиваюсь с такого рода подозрениями: кто-то специальными средствами и способами добивается растления детей, уничтожения образования и культуры, народа в целом, России. Намек: "холодная" война продолжается…
В это мне не хочется верить. Да и всякого рода ПОДОЗРЕНИЯ мне противны. Я размышляю: если дети кончают жизнь самоубийством, то это конец…
"Светло-святая сила зла" (Я. Беме)
Я не мог понять причины ее слез. А Светлана плакала так, будто у нее клещами выворачивали наизнанку душу. И все это в присутствии Ксении Петровны, которая сидела напротив меня, сидела темнее тучи, точно говоря: "Вот до чего вы ее довели".
Но я ведь не доводил. И мы не ругались. Не ссорились. И не было пробежавших меж нами кошек. Более того, Светлана поднимала на меня виноватые глаза, полные слез, и не могла сдержать рыдания.
Смутно, очень смутно я догадывался о характере ее состояния: что-то родовое, чисто женское, необъяснимое. А мать не удержалась:
- Значит, не умеете наладить жизнь так, чтобы не было слез…
Меня подмывало хлопнуть дверью и уйти. Мне бы обнять и успокоить ее. Но что-то сдерживало. Возможно, страх: а вдруг оттолкнет, да еще при матери. Два дня назад я был свидетелем ее нечаянной радости. Они с Костей колдовали над какой-то схемой, а я сидел в другой комнате за мольбертом. Вдруг Светлана захлопала в ладоши и громко рассмеялась. А когда я вошел в комнату, смех и даже улыбки исчезли, точно я был чужим. Я тихонько вышел. Потом последовали слова: "Что с тобой? Ты на меня сердишься? Может быть, я что-то не так сделала?" и признания: "Только тебя люблю. Сильно!" И вчерашней ночью неожиданно прорвалось: "Да оставь же ты меня в покое!" И оправдательное: "Я падаю с ног. Я так устала, что скоро рехнусь". Я лежал с открытыми глазами. Теплое ее бедро под одеялом больше меня не касалось. Я встал и сел за мольберт. Она тоже поднялась: "Ну, прости меня, ну, делай со мной что хочешь…" Но слез не было, а тут как из ведра.
Я пытался расспрашивать о причине слез. Несколько раз спрашивал. Ответ был однозначный: "Не знаю…" И сто раз она винилась передо мной и оседала на пол, ухватившись за мои колени, просила прощения.
- В чем?
- Ты все знаешь, - отвечала она. - Сам говорил, что любовь - это долготерпение. Потерпи немножко, и я стану другой. Непременно стану, - и она сияла так ослепительно ярко, что у меня в груди появлялся огонь, без которого нет любви.
Чтобы понять женщину, надо быть ею. Надо погрузиться в глубины ее отчаяния. В безбрежные воды подстерегающей ее тоски. Свобода, любовь, нежность вдруг будто уходят от нее, и даже не подкашиваются, а отбираются, а она точно во сне: "Как же так? За что? Я была свободна как птичка. Любима и желанна. И сама рвалась к любви равной, свободной, вечной. А на поверку - тюрьма! Я лишилась всего и даже своего "я".
Между тем эти лишения, эта несвобода предопределены самой природой. Мир создал свободного мужчину и несвободную женщину. Рабыню. Я читаю ее мысли: "Мне не надо говорить: "Почему ты не убрала постель? Почему не приготовила обед? Не заплатила за квартиру? Не пришила пуговицу? Не вымыла раковину? Не причесалась? Не выгладила рубашку? Я и так по твоим нахмуренным бровям, по напряженной спине вижу, как ты недоволен. Ты ждешь от меня постоянного тепла и ласки, а в мое сердце без моего ведома закрадывается тоска, в нем образуется лед".
Но дело даже не в этом. Есть что-то другое, в чем женщина и себе боится признаться: это капризная сила собственных противоречий. Противоречий, томящих душу, лишающих воздуха, вселяющих тоску, страх, наконец!
Она поднимает на меня сияющие молящие глаза, а я тороплюсь сказать:
- Нет, нет все в порядке. Как ты себя чувствуешь? Может быть, что-то нужно?
Мы оба понимаем дежурную ненужность этих вопросов. Они ни к чему не ведут, ничего не значат. Но это уже крохотный мостик к сближению: ее теплое бедро прижимается ко мне, и она в моих объятиях, и теперь уже иное, тоже необъяснимо-прекрасное женское начало лишает меня дара речи: все тонет в радостном чувстве абсолютного единения. Об этом я буду говорить с нею едва не до полуночи. Еще два дня назад во время вспыхнувшего разлада я углубился в книги, чтобы забыть о своей подавленности и опустошенности. Что я приметил, и об этом я тоже сказал Светлане, всякий раз, когда меня настигали глубинные вопросы бытия, ко мне будто на выручку приходили те авторы, которые могли многое мне подсказать в моей жизни или своим примером обозначить истинный путь самореализации. На этот раз меня зацепил Яков Беме с его знаменитой книгой "Аврора, или Утренняя заря в восходе". Поразило в нем все. И то, что деревенский парень, пастух, вдруг ошеломлен был изречением апостола Луки: "Отец небесный даст дух святой тем, которые его просят". (А я ведь не просил! Из гордости, должно быть! Сам, мол, справлюсь! И любовь моя к Светлане была без этой святости, я и об этом говорю моей возлюбленной, и ощущаю ее слезы на своей груди, но теперь это иные слезы, горячие и очищающие!) И то, что открылась Якову Беме просветленность, и то, что он освоил сапожное дело, и всю жизнь сапожничал, "осыпанный великой радостью" и (чем я совершенно был сражен!), Беме посредством фигур, линий, цвета и света смог заглянуть в сердце и в глубочайшую природу всех тварей.
Я говорил Светлане о том, насколько его трансцендентный подход близок нам. Я часто встречал ссылки на Беме у наших отечественных мыслителей, но никогда не задумывался над тем, что БОЖЕСТВЕННОЕ содержит в себе все: добро и зло, свободу и несвободу, истину и ложь, нежность и гнев, красоту и уродство, горечь и сладость. Я так понял Беме: основная его идея состоит в стремлении сохранить все в полифоническом единстве, ибо, как заметил Гегель, он хочет "показать абсолютно божественное соединение в Боге всех противоположностей".
И самое главное по Беме: все отрицательные свойства (зло, ненависть, насилие, безобразие) являются не пороком, не желчью, как у людей, а живой силой, вечным источником радости. Здесь не оправдание, а преодоление зла!
Когда я стал объяснять Светлане всю сложную противоречивость ее психологических состояний, отражающих единство добра и зла, любви и ненависти, отчаяния и нежности, тоски и просветления, она заметалась:
- Ты под мои мерехлюндии, - (так она называла свои нервические срывы), - хочешь подвести большую философию и доказать мне, что я ущербна?
- Мы с тобой одно целое, - улыбнулся я. - Твои мерехлюндии - это мои мерехлюндии. И мне теперь хотелось бы поточнее знать, какая злая сила соседствует с нашими добрыми началами. Представь себе, я раньше как-то запросто решал про себя, что такие свойства, как злобность, агрессивность, ложь, насилие, грубость, ненависть, несвобода, во мне отсутствуют: они в других. И это постоянное стремление определить, поймать, отыскать в других отрицательное погружало меня в глубины собственного зла, которое от этого погружения вырастало в арифметической прогрессии. Наши с тобой беды состоят в том, что мы не знаем и не хотим себе признаться в том, какие силы зла нашли приют в нашем сердце, в нашей любви, свободе, чувстве красоты…
- И в красоте тоже сокрыто зло? - улыбнулась недоверчиво Светлана.
- Обязательно! Я это понял! Не случайно говорят: "злая любовь", "убийственная красота", "правда хуже всякой лжи". Дьявол или темные силы ищут свое пристанище не в самом зле, а в том прекрасном, что есть в мире, иначе бы зла не существовало. Зло втискивается, вкрадывается, вкрапливается в лучшие наши побуждения, намерения. Если мы хотим познать свою любовь, мы должны знать, какие силы зла ей мешают доставлять нам подлинную радость. Кстати, по этому поводу Беме категоричен: "Никакая вещь не может открыться самой себе без злоключения, противодействия… Без злоключения жизнь не имела бы ни чувствительности, ни хотения, не имела бы ни разума, ни науки…"
- Как же тогда быть, если зло неизбежно?
- Только одно: устремлять взор выше обстоятельств, в "светло-святую торжествующую, божественную силу зла…"
- А если я эмоционально истощена? А если я так устала, что во мне нет сил, чтобы обратить свой взор на то высокое, что вне меня… Я в последнее время жажду погружения в себя, но и на это у меня нет ни сил, ни времени.
- Значит, я должен прийти к тебе на помощь, если ты нуждаешься в моей любви…