А мне уже разонравились мои этюды: была в них какая-то отвратительная несобранность. Каждая черточка, каждая деталь моей Светланы жили своей обособленной жизнью и не подпускали к себе меня, как зрителя. Я вспоминал чье-то высказывание о том, что когда смотришь картины того же Веласкеса или Ренуара, так сразу входишь в холст, точно перед тобой распахнулись двери, а когда ты оказываешься перед Эль Греко, то у тебя появляется такое ощущение, что ты стоишь перед скалистыми вертикалями, неприступными и непознаваемыми. Каждая фигура в ошеломительной стремительности, но фигура в целом, а у меня детали. Черточки, изгибы выписаны с такой тошнотворной тщательностью, что я едва не возжелал все к чертовой матери уничтожить. Искусство, даже если оно посредственное, отделяет человека от людей, отчуждает личность творца от самого себя. Свобода в искусстве оправдана только тогда, впрочем, как в жизни, в политике, в науке, когда есть развитие от низшего к высшему. Если свобода приводит к пошлости или к грязи, или к насилию, то от искусства ничего не остается, кроме дряни. То же в любви. Если любовь не движется в сторону совершенства и приближения к Богу, то она неизбежно обращается в ненависть, вражду, подозрительность, чистую бездуховную сексуальность, пусть даже отлично технологически налаженную. Я ощущал, как на моих глазах Светлана начала утрачивать схожесть с мадонной, в ней стала проглядывать алчная чувственность, которая меня разом отталкивала, убивала во мне нежность и всякое желание ее желать. Я испугался не на шутку, когда в очередной раз после пресловутых призывов: "Ну иди же ко мне" (у меня в таких случаях напрочь пропадает интерес к женщине. Даже Жанна этого никогда не позволяла себе, она была слишком сексуально умна, чтобы проявлять свое влечение внешним образом), я отшвырнул ее, а она заревела так сильно и так отчаянно, что прибежала мама, схватила дочь за руку и увела ее к себе. С мамой у нее были особые отношения, даже не доверительные, а отношения по типу второго "я", она сливалась со своей маманей, и всякий раз, когда они шептались меж собой, я ощущал как нарастала в матери враждебность ко мне. В такие минуты мой разум приходил в отчаяние. Появлялась во мне та жалкая растерянность, которую невозможно было преодолеть ни волей, ни самовнушением. Я вливал в себя большую дозу спиртного, становилось будто бы легче, но ложный стыд не позволял снизойти до собственного раскаяния, и я уходил из дому, пытаясь найти где-то и утешение, и взаимопонимание. Но не находил, ибо разгоряченное сердце уже приняло другую установку: любить не потому, что так надо, а потому, что без этой любви мне конец. Я возвращался к Светлане, но дикое нутряное упрямство сдерживало меня, я садился за мольберт, не замечая ее, а на самом же деле, мне так хотелось, чтобы она "сломалась", бросившись ко мне в объятия, сказав: "Я все понимаю! У нас будет все хорошо!" Но она не шла. И мне было горько видеть, как сияла она, когда входила мать: они снова уходили от меня, и мне слышен был их тайный шепот, в котором были и нежная доверительность, и тоска по лучшей жизни, и радость близости. Наконец Ксения Петровна не выдержала и сказала мне:
- Я хочу с вами поговорить. Вы моей дочери не уделяете должного внимания. И вообще, если вы не в состоянии сделать женщину женщиной… счастливой женщиной, зачем тогда жениться…
- Хорошо, - вспыхнул я. - Я уйду, и немедленно! - Мне невероятной дикостью показались мамины сексуальные амбиции. Я склонен был предположить, что моя интимная жизнь становится предметом широкой гласности. Как же они не могут понять моего состояния. Ну, ладно, мать, а Светлана?!
Я собрал свои пожитки, связал картонки и холсты, благо никого, кроме Ксении Петровны, дома не было, нашел машину и уехал на прежнее местожительство: квартира еще числилась за мной.
Не успел я расставить свои вещи и предаться своему горю, потому что сразу ощутил невероятную пустоту, как в дверь постучали. Это была Светлана. Она бросилась мне на шею, и в глазах ее я прочел мольбу и страдание.
- Это мама во всем виновата. Нет, я виновата, прости меня! - лепетала она, и мое горе мгновенно растопилось, исчезло в ее нежности.
- Давай поживем здесь, - сказал я. - Я буду самым примерным мужем на всем белом свете.
- Я не так себя вела. Я еще не знаю, как себя вести. У меня никогда не было мальчика, - и добавила: - не было мужчины. Я готова учиться быть хорошей.
В ней было столько искренности, столько желания раствориться во мне, что я мигом загорелся ее страстью, и нежная упругость захватила все мое существо. Она прильнула ко мне, и посреди нас не было теперь никого, даже Бога…
Утром мы проснулись поздно. Точнее, я проснулся поздно. Светлана приготовила завтрак и принесла мне его в постель. На ней были длинная шелковая юбка с большим разрезом и моя рубаха, которую она подвязала своим шарфиком. Высокие каблуки придавали ее фигуре особую гибкость, заманчивые движения бедер угадывались за широченной рубахой, а разрез обнажал длинные стройные ноги. Она специально так нарядилась.
- Посмотри, я сильно изменилась? Теперь я женщина? Ты будешь меня сильнее любить? - сказала она загадочно, слегка покраснев.
- Я буду любить тебя, как никогда никто не любил. Иди ко мне!
- Тебе так можно говорить "Иди ко мне!", а мне нельзя! Хорошо, мой повелитель, я буду делать все, что ты мне прикажешь. - Она бросилась ко мне в объятия, и несказанная радость пришла к нам обоим одновременно.
В моей растерзанной квартире мы прожили со Светланой полтора месяца, пока она мне не сказала однажды:
- А у меня в животике кто-то есть.
- Ты уверена? - спросил я удивленно.
- Абсолютно, - сказала она. - Я была у врача…
Я действительно был на седьмом небе, и когда сказал об этом Светлане, ее охватил такой приступ радости, что я едва не задохнулся от ее поцелуев.
Царство зверя - царство антихристово
Именно такую задачу я пытался решить на огромном холсте: ширина- пять метров, высота - три. О моем замысле знал Курбатов, он-то и посодействовал в выделении мне во временное пользование одной классной комнаты. Благо в старом здании школы потолки очень высокие. Меня не пугали проблемы выноса картины (придется снимать с подрамника), я был озабочен воплощением масштабного сюжета на огромном холсте.
Действительно, как изобразить царство антихристово с его деспотизмом и охлократией и непременно с заботой об изобилии: Великий инквизитор, то есть дьявол-соблазнитель, дает людям все: пищу, кров, одежду, работу, возможность отдыхать, дает свободу: что хочешь делай! Дает возможность мужчине наслаждаться женщиной, а женщине - мужчиной! - здесь избыток во всем: свободный рынок везде и всюду: в подворотне, на улице, в общественном туалете, в семье, в школе; днем и ночью ты можешь купить женщину и спиртное, шубу и спальный гарнитур, арбуз и бананы, шампанское и предохранительные средства, автомобиль и квартиру. В антихристовом царстве тоже царствуют любовь и свобода, только без Бога, без Христа, без бессмертия. Люди торопятся любить и целовать друг друга, они сознают, что кончина близка, что счастье - мгновение, и это мгновение усиливает огонь любви настолько, насколько нужно, чтобы насытиться последним смертельным экстазом, чтобы испепелить себя и других. Свобода, ставшая вседозволенностью и всепозволительностью, непременно приведет к убийствам и насилиям, а человек, возвеличенный духом титанической гордости, станет зверем, истребляющим всех и вся, жаждущим крови и только крови. И мир зальется кровью, ибо кровь зовет кровь, и истребят все друг друга до последних двух человек. Так описывает Достоевский царство антихристово.
- Вы обратите внимание, - кричал мне Курбатов. - Демократия - это очередная приманка. Демократия - ложь, ибо правит безжалостное, ненасытное тираническое меньшинство. Это меньшинство выстраивает для всех прочих - рабство, где все рабы равны! Где рабы трудятся, не получая зарплаты, трудятся на это меньшинство: они свободны в выборе труда, свободны в создании всех благ, в первую очередь для титанического меньшинства. А что делается в первую очередь? Нет, вы скажите мне, что делается в первую очередь? - Курбатов впивался в меня крепким острым взглядом. Я не знал, что делается в первую очередь, а он отвечал словами из "Братьев Карамазовых": "В первую очередь ПОНИЖАЕТСЯ УРОВЕНЬ ОБРАЗОВАНИЯ! Закрываются высшие и средние учебные заведения, изгоняются мыслящие профессора и учителя. Создаются все необходимые условия, чтобы задушить развитие талантов, способностей, дарований: не надо высших способностей, рабы в своем равенстве не нуждаются в образованности и интеллигентности. К власти придут смердяковы и шигалевы, по существу лакеи духа, беспринципные жадные твари, навязывающие России иноземные способы растления, братоубийства, звероподобного бытия. На низах тоже будут порождены смердяковы и шигалевы: они-то и провозгласят "право на бесчестье". Вы послушайте, к чему зовет герой Достоевского Шигалев: "Не надо образования! И без науки хватит материалу на тысячи лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть жажда аристократическая… Мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим во младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители…" А судорога означает поедание друг друга. Как это все похоже на сегодняшний день!"
- Кто же это все устраивает? - спросил я, уже много раз слышавший подобные заклинания: вот-де кто-то стоит за кадром и руководит этими жуткими процессами объегоривания народа, превращения его в быдло. - Дьявол, что ли?
- Не дьявол - живой человек! Шайка! Мафия! Вы же знаете законы социальной психологии: истинный лидер должен быть скрыт - вот первый и главный закон неформальных структур. А в преступных группировках этот закон усиливается, и мы никогда не узнаем, кто стоит за кадром. Современные преступные государственные образования коренным образом отличаются от прежних диктаторских структур своей жесткой конспиративностью. Гитлеры и Муссолини им в подметки не годятся. Ставленниками в президенты у них являются такие лакействующие персоны, которые выполнят любую их волю, чтобы царство зверя процветало и крепло! Вам цены не будет, если удастся хотя бы частицу всего этого изобразить на холсте!
- Ссылаясь на мыслителей отечественной культуры, вы забываете, что они выступали главным образом против революции, против социализма…
- Совершенно верно, - перебил меня Курбатов, - но сейчас революция продолжается. Точнее, она достигла высшего своего витка. До этого у революции было много сдерживающих факторов, как в социальном, так и в экономическом устройстве страны. Плановое производство, демагогическая партия для дураков, мораль - кодекс строителя коммунизма, карательные функции государства по отношению к различным формам разврата - сейчас, то есть нынешняя революция, все это упразднила, ибо возвела свободу в беспредел. Растление народа начинается с малых лет. К нам в школу завезли баснословное количество презервативов, раздали без нашего ведома ученикам, рассказали, как ими пользоваться, - совокупляйтесь?! Мы восстали, обратились к властям, но нас даже слушать не пожелали.
(Автор присутствовал на совместном собрании педагогов и родителей, выразивших протест против такого рода акций со стороны государства. Приглашенный представитель Комитета по семье заявила собранию: "Этот вопрос решен свыше, и вам нечего обсуждать". Она демонстративно поднялась и покинула зал. Примечание автора).
- И все-таки сейчас капитализм, а не социализм, - снова попытался возразить я.
- Это все слова. А на поверку все то же самое. Кучка тех же тиранов и тиранчиков стала называть себя по-другому, легализовала свои баснословные доходы и открыто стала грабить государство. Они достаточно хитры и умны, потому и развернули новую игру в демократию. Сейчас Касторский баллотируется в депутаты, и он наверняка пройдет, потому что отвалил на избирательную кампанию солидную сумму. Кстати, чтобы победить в выборах, он обещает повысить зарплату шахтерам и учителям, лучше финансировать бюджетную сферу: образование, культуру и здравоохранение. Представитель Касторского даже в нашем комплексе побывал и сделал мне и школе несколько лестных предложений: укрепить материальную базу нашего комплекса, направить нас в Соединенные Штаты с целью ознакомления с опытом и прочее…
- И вы приняли его предложения?
- А как же иначе? Какой у нас выход? Все, что будет работать на образование, мы будем поддерживать от кого бы ни исходила эта поддержка.
- Даже если эта поддержка будет идти от публичного дома или преступной группировки? - съязвилКя.
- Я вам сказал, для данного периода нет разницы между властью, публичным домом и преступной группировкой…
- Объединяясь с преступниками, вы неизбежно становитесь на преступный путь, - сказал я.
- Нет. Мы будем делать свое дело. Мы будем готовить молодежь к праведной жизни, к сопротивлению, к неприятию лжесвободы и лжедемократии…
- Значит, снова борьба? Снова революция?
- От этого не уйти… Мы против насильственных мер с кровопролитиями, а борьба с использованием ненасильственных мер - дело вечное, пока жив человек. Без борьбы, без напряженной созидательной работы не может быть ни социального, ни духовного развития, это уж точно… Кстати, мои позиции разделяют Попов и Назаров, ну и, конечно, Костя Рубцов…
Они ушли, а я долго думал над тем, какой неоправданно кровавой является современная наша жизнь. И я, рядовой человек, находящийся на обочине общественной жизни, обагрен кровью невинных и виноватых, тех, с кем довелось мне пообщаться за столь короткое время: Анна Дмитриевна и Екатерина Дмитриевна, Катя-маленькая и Змеевой, Лукас и Петров, Серов и Коржев, Долинин и десятки других. Я уцелел по чистой случайности в этом калейдоскопе смертей. Но у меня нет твердой уверенности в том, что мои нынешние безбедные дни продлятся. Я постоянно чего-то жду. Какой-то новой беды. В этом ожидании - зловещая примета времени…
Бесы
В прессе часто проскальзывает такая мысль: когда подростки проявляют жестокость (насилуют, убивают, жгут, пытают) - это еще не конец. Настоящая опасность наступает тогда, когда общество перестает реагировать на подростковый беспредел.
Внук Соколова, Коля Соколов, четырнадцатилетний крепыш с двумя товарищами пригласили в гости двенадцатилетнего Валерия Коржева. Валерия изнасиловали, резали ножом, пытаясь снять с живого кожу, а потом убили и закопали. Ни в живописи, ни в литературе ничего подобного я не встречал. Вся история человечества не фиксировала таких подростковых злодеяний.
- Зато сегодняшняя наша публицистика каждый день описывает подобные факты беспредела, - сказал мне Курбатов и протянул вырезку и "Московского комсомольца" от 4 июня 1998 года. В статье "Нежить", подзаголовок "Детский ад", описывалось как тринадцатилетнего, очень милого мальчика, Сережу Серова, жителя города Тутаева, что в сорока километрах от Ярославля, в подвальной каморке его дружки изнасиловали, убили и закопали, а затем отправились на дискотеку. Сережу "опускали" в тщательном соответствии с криминальными легендами. Заставляли пить мочу. Потом изнасиловали. Увидев, куда идет дело, большая часть "коморцев" благоразумно удалилась. Вместе с ними и Сережин покровитель Дима. В подвале осталось пятеро: Лось, Хамов, Татаркин, Козлов и Исаев. Двум - по 15, двум - по 16, Лосю - 18. В ход пошел нож: на теле не менее двадцати ран. Пытались содрать кожу ножом, затем лопатой - не хватило опыта. Дальше идти было уже некуда. Приговор вынесли буднично. "Мы тебя убьем", - просто сказал Лось. Подобрал кирпич и начал долбить им по голове Сережи. "Казнь" заняла минут пять. Козлов предложил закопать тело. Лопатой - той самой, что сдирали кожу, - выкопали неглубокую яму…
На следующий день Лось с друзьями согнали в подвал "малых" и велели отмывать кровь со стен подвала. Отмыли…
За четыре месяца до этого года в Ярославле и области зафиксировано 672 уголовных правонарушения, участниками которых были несовершеннолетние. Львиная доля приходится на тяжкие преступления: изнасилования, убийства, издевательства, разбои. Грядет еще одно громкое дело - двое подростков за какой-нибудь месяц убили минимум семь бомжей. Просто за то, что они бомжи".
Пять дней я не выходил из комнаты, пока на моих трех холстах не запечатлелись картины подростковых зверств. Когда ко мне пришли Попов, Назаров и Курбатов, между ними разгорелся спор.
- Зверства, а тем более детские - не предмет искусства, - сделал такое заключение Попов и добавил: - Это безнравственно. Неужели вы этого не ощущаете? Вы же сами говорите, что в истории культуры такого рода факты не фиксировались!
- Такого рода преступлений не было раньше ни у нас, ни в других странах, - сказал Курбатов. - Мы не должны молчать. Не имеем права!
- А мы и не молчим, - тихо проговорил Назаров. - Каждый на своем участке должен выполнять посильную ему задачу в борьбе с преступностью, в частности подростковой. И то, что эти сюжеты проникают в искусство, - суровая необходимость. Мы обязаны всячески помочь Теплову закончить свой сериал о преступности и, конечно же, поможем выставиться, возможно, издать соответствующие альбомы, книги…
- Я хотел бы написать к картинам Теплова своего рода педагогический комментарий. Мы на эту тему уже говорили с Виктором. Ты не передумал? - обратился ко мне Попов.
- Не только не передумал, но и предлагаю свое участие в прилагаемых к моим картинам публицистических заметках. Давно уже настала пора объединять различные жанры искусства. Поэзия и музыка, скажем, давно обручены, а вот живопись и музыка никак не дойдут до помолвки.
- А тебя не смущает то, что я буду идти от обратного? - сказал Попов. - С одной стороны, я намерен раскрыть безнравственность искусства, в центре которого зверства детей, а с другой стороны, хочу развернуть проблему защиты детства; настала пора по большому счету заговорить о детской преступности как о социальном зле, как о предвестнице социальных катастроф во всем мире. Мы напрасно говорим, что Россия лидирует по детской преступности. Последние данные говорят и о том, что в Соединенных Штатах безумно растет подростковая преступность. Причем эти преступления, когда подростки автоматной очередью расстреливают своих товарищей, педагогов, родителей, не знают равных.