- Пронесло, слава Богу, - пробормотала бабка и сразу же резко свернула на тропу. Я бросился за ней и через десять шагов увидел впереди сруб с высокой изгородью из горбыля. Внутри у меня что-то закололо, а ноги сами по себе остановились.
- Пошли, пошли, сынок, - обернулась бабка. - Обсохнешь и пойдешь по грибы.
"Ну уж нет", - подумал я, и перед моими глазами сразу возникла шайка грабителей. Я замотал головой и сошел с тропы. Старуха что-то проговорила и направилась к дому.
Сделав небольшой крюк, я подошел к строению с другой стороны, присел под кустом и стал всматриваться.
Дом был необычный: между бревен вместо пакли виднелся мох, по крыше стелилась не черепица, а дранка, над окном висел лист фанеры с надписью: "Дом лесника Кузьмина". Даже для непосвященного в дела старухи было ясно - надпись носит отвлекающий характер, поскольку один-единственный дом в лесу ничем другим быть и не мог. Но главное, дом огораживал высоченный забор, который, конечно, тоже неспроста был таким высоким. На этом мокром заборе, как манящий мираж, как ложная вывеска дрожала радуга.
Пока я сидел под кустом, листва подсохла, снова раскрылись цветы, и над разнотравьем, как языки пламени, замелькали бабочки. О прошедшей грозе напоминал только поток в канаве перед домом, где плыла размытая трава, сорванные ветви и даже маленькие островки с кустами и цветами.
Я уже хотел вылезти из укрытия и немного размять затекшие ноги, как вдруг калитка в заборе скрипнула и со двора вышла лохматая собака; широко зевнув, она стала лениво чесать задней ногой за ухом.
Спустя некоторое время за калиткой показалась старуха с высоким бородатым мужчиной - он обнимал бабку и, наклонясь, что-то говорил. Потом вдруг передал корзину, прикрытую ореховыми листьями, и поцеловал старуху в щеку. Когда бабка отошла, мужчина окликнул ее и попросил что-то захватить с собой в следующий раз. Старуха закивала, а мужчина вдруг добавил:
- И приезжайте пораньше, мама! Теперь, после дождика, много наберу!
Возвращался я в скверном настроении. Мне было жаль времени, которое потратил на самую обыкновенную бабку. Только подходя к дому, я немного повеселел. Наверно, до меня дошло, что все-таки лучше жалеть о том, что было, чем о том, чего не было да и не могло быть!
Витающий в облаках
В детстве меня все время тянуло к ребятам со странностями, к мальчишкам с ослепительной фантазией, совершающим такие немыслимые поступки, которые нормальному человеку и в голову не придут. Немногие отваживались дружить с такими, а меня к ним тянуло. Я думаю, потому что во мне сидел какой-то чертик, который постоянно подталкивал к разным авантюрам, а скорее потому что я сам был слишком нормальным, чтобы придумать что-нибудь необыкновенное.
В нашем классе было трое учеников со странностями - это по моим наблюдениям; многие считали, что их гораздо больше, а один даже - что все, кроме него. Он-то и являлся самым странным.
Его звали Игорь Межуев. Это был долговязый мальчишка с большими испуганными глазами. Он ходил утиной, переваливающейся походкой, вечно неряшливо одетый, весь в чернильных пятнах, с болтающимися шнурками, с торчащими в разные стороны волосами, жесткими, как проволока. Шапку он носил задом наперед; если нагибался, его ранец летел через голову; но несмотря на ротозейство и неуклюжесть, по успеваемости он не вылезал из отличников, а по пению заслуженно носил звание "даровитый".
Говорят, талант - это прежде всего требовательность к себе и усидчивость. Ответственно заявляю - ни того, ни другого у Межуева не было и в помине - он все схватывал на лету и никогда не корпел над учебниками (вне школы их вовсе не раскрывал) и пению нигде не учился и вообще это свое "дарование" всерьез не воспринимал.
Каждое утро Межуев заглядывал в класс и с усмешкой сообщал:
- Пришел неряха, грязнуля и драчун Межуев!
После этих слов исчезал, но сразу же появлялся снова и тихо, крайне серьезно, объявлял:
- А это пришел я.
В таком двойном появлении, как нельзя лучше, отражалась его противоречивая натура.
В школе Межуев был страшно горячим, невыдержанным и все время каким-то возбужденно-напряженным - казалось, дотронься до него - и он взорвется. С нами "фитиль" Межуев держался высокомерно, разговаривал в агрессивном тоне, при этом тряс головой, размахивал кулаками, бил себя в грудь, а если кто-либо ему перечил, начинал сыпать угрозы:
- Щас как дам - три раза в воздухе перевернешься!
Или:
- Щас как тресну - мокрое место останется!
Приставучий, бесцеремонный, задиристый, он постоянно изводил нас криками и наглыми угрозами, правда, редко приводил их в исполнение, чаще после уроков извинялся перед теми, кому нагрубил, и делал это так искренне, что его нельзя было не простить.
На переменах Межуев неизменно вытворял всякие фортеля; в зависимости от настроения - а оно у него менялось каждую минуту - он то носился по классу и все сшибал на своем пути, то подкидывал к потолку ранец и до того, как его ловил, успевал отбить чечетку (и кучу подобных штучек - лишь бы привлечь к себе внимание), то раскрывал окно и выкрикивал всякие глупости прохожим (за эти художества не раз объяснялся с директором), то внезапно ни с того ни с сего забивался в угол и впадал в уныние, и тогда казалось, все его выходки - игра, он нарочно хочет выглядеть балбесом.
Так или иначе, но после каждого звонка мы с интересом ждали, что он еще выкинет, и не обманывались - его выходки становились все зрелищней.
Во время урока, когда учитель объяснял новый материал, Межуев мог запросто улизнуть из класса (позднее перед директором оправдывался, что прекрасно знал тему и не хотел попусту тратить время). И мог вообще объявиться в более старшем классе - потому что, видите ли, "в своем зевает от скуки" (на это директор только разводил руками).
В самом деле Межуев был на голову выше нас (в смысле знаний и умственных способностей), и рядом с его талантами наши таланты выглядели всего лишь мелкими способностями (при наших жутких потугах), но и по диким выходкам, вспыльчивости и грубости он нас переплюнул. И что знаменательно - был страшно обидчив, как кисейная барышня - чуть что надувал губы и вносил обидчика в список, кого надо отлупить. Но, как я уже сказал, дрался считанные разы - обычно ограничивался тем, что после уроков вставал в стойку и колошматил воздух.
За чудачества Межуева наградили несколькими прозвищами, которые совершенно выводили его из себя: "вулкан", "ошпаренный", "растерявший винтики". Природа одарила Межуева кучей достоинств и недостатков, но начисто лишила чувства юмора - иначе он оценил бы свои прозвища, а не обижался на них.
Позднее по поводу обидчивости отец прочитал мне длиннющую лекцию, которая в сжатом виде выглядит приблизительно так: всякая повышенная ранимость идет не от чувствительности, а от чрезмерного самолюбия, а то и от ущербности. Отец приводил пример: нормальный человек хотя бы задумывается над замечанием, в какой бы грубой форме оно не было сказано и, если в этом замечании есть доля здравого смысла, принимает к сведению (имелся в виду врач-профессор); себялюбец, не задумываясь, отвергает любое замечание и защищается в поте лица (имелся в виду дядя); а невежда, даже невинное замечание, встречает в штыки, по принципу "сам дурак" (имелся в виду, естественно, я).
Вторым "странником" слыл Володя Сорин - толстый, с круглым румяным лицом, на котором нелепо торчал длинный острый нос. Несмотря на тучность, Сорин был на редкость ловким: мог с разбегу сделать несколько шагов по столбу электропередачи (этот трюк никто не мог повторить), и легко перепрыгивал через заборы (в школу он никогда не ходил по дороге - всегда дворами, через изгороди, а в школе, стараясь быть незаметным, - вдоль стены).
Сорин приехал из другого города и появился в классе к концу учебного года; как только вошел в класс, все захихикали, и каждый мысленно стал придумывать ему прозвище, но он всех опередил:
- Во, какой я бочонок! Чучело! Пугало! Бармалей! Я буду первым толстяком в школе! Ха-ха-ха!
Все заулыбались, обезоруженные. Мы привыкли смеяться друг над другом, но чтобы смеяться над собой?! Такое видели впервые.
- Я буду самым толстым дядькой в мире! - вопил Сорин на перемене. - А до школы я был тощий, как Кощей. Меня разносит от знаний!
Класс заливался, а Сорин потихоньку куда-то исчезал. Только однажды я бросился на поиски и нашел его в подвале плачущим. С тех пор я знаю, что не всякое самоутверждение есть признак уверенности и силы - иногда это и защита от беззащитности.
Как и Межуев, по успеваемости Сорин был одним из лучших, но в отличие от безалаберного Межуева, которого директор не раз обещал "отчислить из школы" (разумеется, только запугивал, прекрасно понимая, что у яркой личности, как правило, характер не подарочек), Сорина ставили нам в пример, как "опрятного, прилежного, умного" - этакого носителя культуры. Понятно, любимчики учителей не пользуются уважением ребят, но Сорин являл исключение. Доброжелательный и веселый (на людях), неиссякаемый на выдумки (вроде взбегания на столб), он ко всему прочему был невероятно начитанный - рассказывал такие истории, от которых перехватывало дыхание и немело сердце.
- Когда ты успел все это прочитать? - как-то спросил я.
- Успел, - Сорин понуро опустил голову. - Я наврал, что до школы был худой. Я с рождения такой урод. Ребята надо мной смеялись, звали Жиртрест, ну и я стеснялся выходить на улицу. Ребята играли в футбол, купались на речке, а я читал книжки, шастал по библиотекам…
В силу своей толстокожести я не оценил откровения Сорина и продолжал, как все, с неосознанной жестокостью подтрунивать над его внешностью. В то время я не знал, что такое комплекс неполноценности и не догадывался, какие формы он может принять. Но что помню точно - благодаря Сорину, наконец, открыл книги. А об его "уродстве" вспомнил позднее, когда сам начал страдать от худобы, но здесь уже дядя объяснил мне что к чему, и объяснил со знанием дела, поскольку сам был контуженый и раненый.
- …Глупо стесняться своих физических недостатков. Надо выжимать из них максимум, чтобы они как бы работали на твой облик в целом. Некоторые выпячивают свои недостатки. Возьми калек-нищих и прочих ущербных людей. Они спекулируют на чужом сострадании. Такое отрицательное изумление. А некоторые обращают недостатки в достоинства, гордятся ими, как фирменным знаком… Возьми очень высокую девушку, которая сильно переживает, что к ней не подходят парни. Она идет в волейболистки и становится знаменитой спортсменкой, и у нее отбоя нет от ухажеров. Такое положительное изумление…
Кроме Межуева и Сорина в классе было еще несколько ребят со странностями и даже одна девчонка с зелеными глазами. Ее звали Колдунья, потому что она угадывала отметки:
- Я предсказываю тебе сегодня тройку.
Или:
- Мне видится твоя двойка.
Она была воображалой и недотрогой, и круглой отличницей, первой ученицей в классе (плакала, если получала четверку, что выводило меня из себя, ведь я не расстраивался, если получал и двойку, и понятно - ее несчастья считал радостью). Теперь-то мне кажется, что основная ее странность состояла в том, что она притворялась странной, а в действительности была нормальнее нас всех. Наверно, ей просто нравилось строить из себя загадочную фею (да и какой девчонке не хочется выглядеть таинственной?), но то, что она обладала сверхъестественной интуицией - это факт.
И все-таки самым необыкновенным в классе был Алексей Ялинский, застенчивый паренек, с которым я все время мечтал сидеть за одной партой. Его красивая фамилия вполне соответствовала его облику: интеллигентное лицо выражало чистоту помыслов, а голубые близорукие глаза - святую простоту, доверчивость, наивность. Среди ребят он держался предельно скромно, старался быть в тени, никому не навязывал своего общества, больше слушал, чем говорил, и никогда не смеялся, а если и радовался, то все равно как-то печально. Он сидел на первой парте у окна, постоянно задумчиво смотрел в одну точку и чему-то улыбался. Всякий раз, вызывая Ялинского к доске, учитель по пять раз повторял его фамилию, прежде чем он поднимался.
- Яля, очнись! - шумели одни.
- Опустись наконец на землю! - верещали другие.
Ребята посмеивались, подмигивали друг другу. Ялинский вскакивал, смущенно теребил пуговицу, что-то бормотал в оправдание. Зная о своей рассеянности, он как-то договорился с соседкой, великаншей Олей, чтобы она толкала его, когда он "размечтается", но при первом же Олином толчке очутился на полу, а поднявшись, отругал ее, начисто забыв о договоре.
Говорил Ялинский тихо, но когда выходил к доске, в классе наступала тишина; все откладывали "свои дела" и слушали - так захватывающе он рассказывал. Начинал как снег на голову:
- Я по учебнику урок не знаю. Знаю по другим книгам.
- Что ж с тобой поделаешь, рассказывай! - вздыхал учитель и склонялся к журналу.
Ялинский заводил бессвязную говорильню и не о сути дела, а о предыстории с многочисленными отступлениями в сопутствующие области. Подбираясь к теме, распалялся больше и, не повышая голоса, говорил вдохновенно, заводно и так быстро, точно боялся не успеть высказаться полностью; его лицо покрывалось пятнами, руки рисовали в воздухе разные образы - он завораживал весь класс; точнее, гипнотизировал, ведь даже когда плел явный вымысел, ему все равно верили. Самым непонятным во всем этом было то, что на перемену мы выходили совершенно обалделые - никто не мог вспомнить, о чем он говорил, - какие-то обрывки фраз, полусказочные картины, и ничего больше.
Во время сочинений все подглядывали в учебники, Ялинский не заглядывал никогда, и опять-таки писал не сочинение на заданную тему, а что-то вроде отвлеченной новеллы. Во время решения задач он всякий раз выводил новые формулы - учителя только ахали.
Вне школы Ялинский был еще более чудаковатым. Например, постоянно терялся. Идет, допустим, класс на выставку, он тоже где-то в конце болтается, вдруг бац! - Яли нет. Ищут всем классом. А он, оказывается, где-то разглядывает цветок.
Ялинский любил все тихое: тихие переулки, музеи, кладбища - все то, что на меня наводило тоску, и все же я постоянно искал общения с ним, прежде всего за его многочисленные способности. Он мог, например, заглянуть в технический кружок, где ребята ломают голову над какой-то проблемой; подойдет, мельком взглянет и на ходу бросит неожиданное и прекрасное решение - и главное, такое простое, лежащее на поверхности, что у всех глаза на лоб лезли - почему сразу до этого не додумались. И так сплошь и рядом. Над чем бы кто ни бился, подойдет и легко, не напрягаясь, обронит находку и невозмутимо отойдет.
С самых начальных классов Ялинский отличался замкнутостью и ни с кем не дружил. Что только я не делал, чтобы добиться его расположения: пускал голубей в классе, корчил рожи, рисовал на доске чертиков - все смеялись, а Ялинский молчал. А ведь я для него старался, его хотел удивить шальными проделками и без конца рассказывал ему о неограниченных возможностях валять дурака у нас во дворе. Целыми днями я маячил у него перед глазами, но он меня не замечал. Только однажды, когда я и не рассчитывал на его внимание, он меня оценил.
В тот день я притащил в класс обычные куски вара. Ни на кого они не произвели особого впечатления, но Ялинского привели в восторг (он был коллекционер - постоянно таскал в карманах какие-то травки и жуков; жуки то и дело вылезали из карманов и ползали по его рубашке, а травки он растирал в ладонях и нюхал).
- Ух ты! - подскочил Ялинский ко мне в тот день. - Черные зеркала! Где достал?
- Стянул на стройке, - просто ляпнул я.
- Как стянул? - Ялинский посмотрел на меня чистым, непонимающим взглядом (он был честен и простодушен до смешного). - Взял без спроса?
Я кивнул.
- Но ведь это нечестно!
Тут уж я не вытерпел.
- Ты, Яля, совсем того! - я покрутил пальцем у виска и отошел.
Неожиданно Ялинский поплелся за мной; сморщив лоб, он о чем-то думал. Потом выдавил из себя:
- Вообще-то я не прав. Это для нас ценность, а для них мелочь, правда?
Помолчав, он внезапно схватил меня за руку:
- Знаешь что! Пойдем после школы ко мне? У меня есть кое-что интересное.
Ялинский жил с теткой в "коммуналке" (его родители погибли на фронте) в закутке комнаты, отгороженном от соседей шкафами. В домашней обстановке Ялинский оказался намного раскованней, чем в школе: показал мне коллекцию камней и подробно рассказал о свойстве каждого камня. Потом вытащил из-под дивана папку с рисунками (в школе он считался признанным художником - без его оформлений не обходился ни один праздник; я был у него подмастерьем) и показал иллюстрации к прочитанным книгам, и карандашные наброски зверей, и рисунки доисторических чудовищ, и многое другое. Особенно впечатляли морские акварели, где терпели кораблекрушение матросы, а царь Нептун уже ждал их на дне.
Показывая рисунки, Ялинский не умолкая говорил, закатывал глаза к потолку, теребил шевелюру, а убрав папку, вдруг спросил:
- Ты любишь музыку?
Я кивнул:
- Люблю марши.
Ялинский достал из шкафа продолговатый футляр, открыл крышку, и его лицо засветилось - в футляре лежала скрипка. Он долго настраивал инструмент, тер смычок канифолью; я мужественно делал вид, что сосредотачиваюсь, напрягаю слух. Наконец "маэстро" закрыл глаза и заиграл. Вначале что-то грустное: с застывшей улыбкой медленно водил смычком и раскачивался. Потом улыбка с его лица исчезла, брови на лбу сошлись, пальцы левой руки быстро забегали по грифу, а смычок стал выделывать отчаянные скачки. Спокойная мелодия превратилась в бурный каскад звуков. Он играл песню "Веселый ветер"; красный от напряжения, трясся, вскакивал на носки и приседал, закручивая мелодию в неистовую карусель. И внезапно оборвал ее на самой высокой ноте и плюхнулся, обливаясь потом, на диван, измученный и опустошенный. Я стал спрашивать его, что он играл вначале, а он смотрел на меня, но ничего не слышал - был весь там, в музыке.
С того дня мы подружились и дали клятву - дружить до конца наших дней, а чтобы действенней скрепить обещание, обменялись дорогими вещами: Ялинский подарил мне чернильницу-непроливайку и перо "рондо", я вручил ему настенный календарь.
Ялинский основательно привязался ко мне, ведь я был его единственным другом. До этого он видел только похлопывание по плечу и усмешки, и вдруг мое навязчивое внимание. Наша дружба развивалась стремительно и была не просто близким приятельством, а настоящим братством. Мы вместе делали уроки (и я поражался, как ему все легко дается), ходили в кино на трофейные фильмы и на выставки в краеведческий музей, вместе рисовали (под его руководством я прошел начальный курс грамотной живописи - эти уроки являлись украшением нашей дружбы). Ялинский научил меня строить планеры и собирать парусники в бутылках, при этом особо нажимал на "простоту":
- …Надо стремиться к простоте, к колесу. Простая вещь - прочная вещь. Чем сложней механизм, тем быстрей сломается…