Это были бесценные советы, я запомнил их на всю жизнь. Странная штука память. Каких только заскоков с ней не бывает! По-видимому, все зависит от степени сосредоточенности на чем-либо. Ведь память у обывателя - где лежат спички, соль, у творческого человека - яркие впечатления, у кого-то - даты, у кого-то лица… У меня сейчас - слова Ялинского. Так и слышу их, и вижу его - озабоченного, с каплями пота на переносице - пинцетом запихивает в бутылку детали парусника.
Я тоже кое-чему научил своего друга: выделывать пируэты на велосипеде, удить рыбу - но, конечно, мои уроки не идут ни в какое сравнение с его, по-настоящему драгоценными. Впрочем, кто знает, быть может я помог Яле заземлиться, иначе он так и остался бы на облаках.
Ялинский был верным, надежным другом. Когда меня учителя ругали, он прямо сжимался от боли, когда же хвалили (редчайшие случаи), радовался больше меня самого: поминутно ерзал на парте, толкал великаншу Олю локтем и шептал ей в ухо:
- Вот молодчина, а? Мой друг, ты знаешь?
Ялинский совершенно не умел скрывать свои чувства. Когда однажды я пришел к нему чуть позже, чем мы условились, он встретил меня тревожным голосом:
- Ну что же ты так долго?! Весь вечер тебя жду. Я уж думал, случилось что, - от волнения он даже заикался.
Как-то Межуев внес меня в списки своих жертв. Я-то знал цену его угрозам и ходил посмеивался, но простодушный Ялинский, узнав об этом, побагровел.
- Вычеркни сейчас же! - набросился он на грозного противника.
Межуев не ожидал такого напора от "тихони Яли" и в растерянности достал карандаш и вычеркнул мою фамилию.
В восьмом классе Ялинский уехал из нашего города. В день отъезда прибежал ко мне запыхавшись, и подарил коллекцию камней и все свои рисунки. Я проводил его до трамвая, и он долго махал мне рукой с последней площадки вагона.
Только теперь, через много лет, я понимаю, что Ялинский был моим самым искренним и самоотверженным другом. Теперь он стал известным художником, и я горжусь, что в то время, еще мальчишкой, угадал в нем необыкновенного человека. Правда, мне немного стыдно, что тогда его странность я называл не совсем так, как она этого заслуживала.
Маленькие и большие обиды
Недалеко от нашей улицы начиналась окраина города, где основными достопримечательностями были: свалка, каморка утильщика, москательная лавка и склад военного снаряжения, перед которым постоянно вышагивал охранник. Там же, на окраине, зимой заливали ледник - слой за слоем наращивали водой из шланга, а чтобы вода не стекала, делали барьеры из опилок, которых не жалели. Ледник сохранялся до середины лета, его использовали как "хладокомбинат" - куски льда развозили по овощным базам и магазинам. Ну а для нас, естественно, ледник был лучшим в мире катком. Мы прикручивали коньки к валенкам и играли в хоккей с "мячом" (консервной банкой).
У меня были разные коньки: один "английский спорт" - его я нашел на свалке, второй "снегурку" мне подарил Вовка. Первое время я сильно "хромал" из-за разной высоты коньков, но потом приспособился и даже обнаружил, что мои ограниченные возможности могут быть и преимуществом. Например, во время игры я мог на одной "снегурке" с ходу развернуться на 180 градусов - такой финт не каждый мог сделать на обычных "спотыкачках".
Однажды мы, как всегда, играли в хоккей; те, у кого не было коньков, катались с горы: плюхались на лист фанеры и неслись по извилистому ледяному желобу; ребята помладше (в их числе и мои сестра с братом) выкапывали в сугробах лабиринты, устраивали "тайники из хрусталя" (льдинок).
Неожиданно к военному складу подкатил крытый грузовик; вышли солдаты, стали разгружать металлолом; охранник, напуская на себя повышенную строгость, крикнул ребятам, копошившимся в снегу:
- А ну, пацаны, быстро отошли в сторону!
Мой брат с досады, что ему портят игру, запустил льдинку в воздух, но не рассчитал и льдинка упала на заиндевевшее каленое железо.
- Ну все! - гаркнул солдат. - Сегодня же доложу лейтенанту. Вы из какого дома?
- Вон из того, - моя сестра показала пальцем, а брат, не мешкая, припустился от склада.
Вечером отец сказал, обращаясь к сестре с братом:
- Вас вызывает лейтенант, начальник склада, - сказал спокойно, точно имел какую-то особую информацию.
Сестра с братом притаились в замешательстве, а отец невозмутимо продолжал:
- Ничего не попишешь. Придется идти, - и обратился ко мне: - Проводишь их?
Я кивнул, мне и самому было интересно, чем закончится эта история.
Утром, по пути в школу, я повел своих младших к складу; сестра всхлипывала, брат тревожно сопел и дрожал.
В приемной лейтенанта стояла лавка, а в углу на табурете блестел бачок с кружкой на цепочке. Когда мы вошли, из соседней комнаты выглянул кудрявый офицер и, изображая праведный гнев, спросил:
- Больше военную технику портить не будете?
- Не-ет! - разноголосо пропели мои младшие.
- Тогда входите!
Сестра с братом переступили порог… на полу красовались игрушечная легковушка и кукла с большими глазами.
- Забирайте! Ваше! - сказал офицер и улыбнулся, а мне подмигнул.
Кудрявого офицера звали Петр Николаевич; с ним связан еще один зимний эпизод. Как-то фантазер Ялинский, в пик нашей дружбы, придумал потрясающую вещь - самодеятельный театр. Он взялся за дело рьяно: сколотил труппу, в основном из дошколят (в нее вошли и мои сестра с братом), подобрал пьесу, мне поручил делать декорации из фанеры и тряпья, сам осуществлял режиссуру. Репетировали на кухнях - то в одном доме, то в другом, при этом Ялинский предельно вежливо спрашивал жильцов:
- Вы не будете возражать, если мы на кухне недолго порепетируем? Очень тихо?
Надо сказать, "мелюзга" с огромным энтузиазмом и добросовестностью относилась к своим ролям и, разинув рот, ловила каждое слово "режиссера". Когда спектакль был готов, встал вопрос: где играть? Ялинский и здесь оказался на высоте - предложил обратиться за помощью к Петру Николаевичу. Он сказал просто и убедительно:
- В армии самые находчивые люди, и у них есть все.
Мы ввалились в приемную лейтенанта всей труппой. Он ничему не удивился и, будучи человеком с юмором, прежде всего выяснил, кто у нас главная героиня.
- Эй, Алька, где ты там? - бросил я "артистам".
Вперед вышла пятилетняя пигалица и объявила:
- Я!
- Ну тогда все ясно, - кивнул Петр Николаевич. - Поможем. Поговорю с директором клуба хлебозавода. А для гастролей - я надеюсь, вы покажете свой театр и в других местах - выделим автобус и грузовик для декораций.
Петр Николаевич действительно договорился с директором клуба и нам "забили" один из воскресных дней для спектакля. Но накануне на заключительной репетиции (в нашей кухне) Кириллиха сказала:
- Ничего у вас не получится… Не позорьте своих родителей.
Заметив, что мы сникли, она пояснила назидательным тоном:
- Театром должен руководить настоящий артист. У меня есть племянница. Она занимается в драмкружке, идите к ней. Если уговорите, она вам поможет.
Ее племянницей оказалась двенадцатилетняя высокомерная, напыщенная девица; она явно страдала манией величия и встретила нас нескрываемо сухо; провела в комнату, уселась на стул, закинув ногу на ногу и произнесла "поставленным голосом":
- Покажите отрывок из вашей пьесы.
Наши артисты стушевались, но все же кое-что изобразили.
- Не годится! - возвестила девица, и дальше надменно стала разбивать нашу постановку в пух и прах.
Кончилось все это тем, что она отстранила Ялю от режиссуры, мне приказала переделать декорации, главную роль забрала себе (Алька с ревом убежала), а в остальной "труппе" закрутила такие интриги, до которых и взрослому театру было далеко. Но самое печальное - она превратила наше, пусть дилетантское, наивное, но чистое и искреннее "искусство" в правильные штампы, которым ее обучали в драмкружке. И уж совсем поступила коварно, когда в день спектакля заявила, что "плохо себя чувствует и спектакль придется отменить" (по всей видимости, ее прихватила "звездная болезнь"). А ведь мы уже написали объявление, изготовили пригласительные билеты…
У лейтенанта Петра Николаевича была "дама сердца" - тетя Даша, стрелочница с зеленым и красным флажками. Будка стрелочницы находилась у переезда, где дорогу пересекала железнодорожная ветка, тянувшаяся по окраине. Целыми днями тетя Даша подметала дощатый настил, протирала шлагбаум и сигнальные огни, и приветливо здоровалась с нами по два раза - когда мы шли в школу и когда возвращались из нее.
Маленькая, худая, косоглазая, тетя Даша в войну потеряла мужа и растила двоих малолетних детей. Было доподлинно известно, что раньше она работала на хлебозаводе, но после войны к ней стал наведываться вернувшийся с фронта лейтенант Петр Николаевич. Жена лейтенанта, сутулая, нескладная женщина с вытянутым подбородком (ее звали "Лошадиная голова") постоянно пилила мужа за "постыдные визиты к косоглазой Дашке", на что Петр Николаевич (совершенно правдиво) говорил:
- …Хожу не к ней, а к ее детям. Ей одной тяжело растить детей и я приношу мелкие подарки.
Эти благородные доводы не успокаивали жену лейтенанта - детей у них не было и, вероятнее всего, она ревновала мужа не столько к "Дашке", сколько к ее детям. Так или иначе, но однажды жена лейтенанта нажаловалась на мужа его начальству. Петра Николаевича понизили в звании (до младшего лейтенанта) и с места службы перевели на склад снаряжения. А тете Даше на хлебозаводе вынесли "общественное порицание", после чего она уволилась и перешла работать на железную дорогу.
Доподлинно не известно, но по слухам, после этого случая у лейтенанта со стрелочницей и в самом деле начался тайный роман, как говорят - "назло всему и всем".
Дорога на небо
Летом мы часто рыбачили. Иногда на речку ходили через кладбище по узким аллеям, заросшим акацией и плодами брызгалки "болиголова". Перед входом на кладбище калеки-нищие просили подаяние; многие говорили, что одни из этих нищих - пьяницы, а другие - миллионеры; будучи подозрительным, я верил во второе.
Сразу за входной аркой кладбища стояла церквушка с блестящими луковицами куполов, над которыми, как бумажный сор, кружили вороны. Перед церквушкой обычно сидел поп с богомольными старухами. У попа была длинная, запыленная снизу ряса, редкая, в серебристых кольцах борода и близко поставленные глаза; на его губах, как змейка, играла ехидная ухмылка. Я никак не мог понять ее смысла; одно время мне казалось - он мнит себя всепонимающим мудрецом, но потом понял - его рот просто свела судорога от каждодневного бормотанья заученных фраз.
За церковью начинались аллеи кладбища. Первые места около церкви считались лучшими; здесь изгороди окаймляли довольно приличные территории, некоторые размером с волейбольную площадку - за их решетками высились склепы, холодные мраморные изваяния, надгробья и плиты с фотографиями, посвящениями и венками из железных цветов. По мере удаления от церкви огороженные квадраты для усопших уменьшались, а на окраине, над обрывом к реке, были уже такими крохотными, что похоже, в них хоронили стоя.
Много раз я видел похороны, но слово "смерть" до меня не доходило (даже покойников в гробу считал просто уснувшими); моя жизнь только начиналась, и казалось, ей не будет конца. Во всяком случае, я не мог поверить, что когда-нибудь умру. Погибнуть - еще туда-сюда, это еще мог представить, особенно геройски и при свидетелях. Но просто умереть - ни за что! Я был убежден, что буду бессмертным или, по крайней мере, проживу дольше всех.
Наверное именно этим объясняется моя тогдашняя бесшабашная храбрость. Мне ничего не стоило броситься вниз головой в незнакомый омут или влезть на нашу высоченную березу и раскачиваться на тонких ветвях; я был уверен - надо мной постоянно витает ангел-хранитель; да, собственно, и сам являюсь ангелом (уже говорил - это внушила мне тетя). Ну а ребята, естественно, не сомневались, что я отчаянный смельчак. Понятно, такое положение дел меня вполне устраивало. Больше того, я догадывался, что восхищение надо поддерживать, и с этой целью время от времени выкидывал какой-нибудь трюк, рассчитанный на публику: влезал по водосточной трубе на крышу двухэтажного дома или на карнизы верхнего этажа.
Мои восхождения пользовались огромным успехом у прохожих, ведь я не просто лез, а и еще играл на нервах у зрителей: то делая вид, что соскальзываю, эффектно замирал в воздухе и висел на одних руках, то закрывал глаза и раскачивался - притворялся, что теряю сознание. Эти театральные сцены производили сильное впечатление - как-то я чуть не отправил на тот свет от сердечного приступа свою мать.
Однажды, чтобы закрепить за собой славу храбреца, я объявил, что ночью пройду через кладбище. Это считалось равносильным самоубийству: среди мальчишек только и говорили о разных духах и шатающихся по ночам мертвецах.
В ту полночь приятели проводили меня до входной арки, подождали, пока я дошел до церкви, и побежали вокруг кладбища встречать меня у реки.
Как только я вошел в аллеи, меня обволокла густая тьма с сырым могильным запахом; от мраморных плит и крестов повеяло таким холодом, что меня начало знобить. На мгновение я пожалел о своей затее, но, вспомнив про ангела-хранителя, пересилил страх и пошел в темноту.
Чем дальше я углублялся, тем становилось холоднее и сильнее сгущалась тьма; но главное, над всем надгробным царством стояла жуткая тишина. То тут, то там лопались перезревшие стручки акаций, и звук падающих горошин казался какими-то голосами из-под земли. Несколько раз мне чудилось, что за могильными холмами кто-то прячется, но каждый раз я вовремя вспоминал о своем бессмертии и успокаивался.
Я уже прошел половину кладбища, как вдруг услышал сбоку какое-то цоканье - волосы на голове сразу встали дыбом, по спине побежали мурашки. Остановившись, я напряг слух. Цоканье приближалось. Теперь я уже отчетливо различал еще и чье-то дыхание - глубокое, тяжелое, с хрипотой. Меня затрясло, ноги стали ватными. Собрав все силы, я в панике припустился в сторону реки, но, не пробежав и десяти шагов, споткнулся о какую-то железку и упал, а когда поднялся, цоканье раздалось в двух шагах. Заледенев от страха, я закрыл лицо руками и замер. Кто-то огромный затоптался вокруг меня. Я чувствовал ветер, гуляющий по ногам, совсем рядом ощущал чьи-то тяжелые вздохи, но открыть глаза не мог. И только когда моего лица коснулось что-то горячее, я с криком отпрянул и почти хлопнулся в обморок, но увидел перед собой… лошадь! Она стояла рядом со спутанными передними ногами и обмахивалась хвостом.
Тот случай окончательно убедил меня в бессмертии. После него я натворил особенно много глупостей и, главное, стал закоренелым лентяем, то есть ничего не делал в расчете на уйму времени впереди. Только однажды наконец понял, что бессмертие зависит не от количества прожитых лет; что можно "вечно жить" благодаря личным достоинствам или работам, которые остались после тебя. Все это мне доходчиво объяснил сапожник дядя Игнат, фронтовик, одноногий калека.
Он сидел на углу нашей улицы - полный, много курящий, кашляющий, с блестящими озорными глазами. Дядя Игнат был мастер высокого класса; починенная им обувь носилась гораздо дольше отремонтированной в мастерских. И потом, он все делал красиво. Он был человеком безукоризненной честности и порядочности. Над каждой парой обуви подолгу корпел, отмачивал ее в воде, чтобы кожа стала эластичной, скрупулезно подгонял кусочки по цвету, строгал специальные распорки. В каждый ботинок, в каждую туфлю он вкладывал всю душу, как будто они были его последними шедеврами. Он был человеком каких-то высших неписаных правил. Правда, за свою работу установил несколько больший тариф, чем в мастерских, но, по-моему, это было справедливо, ведь он работал не только ради одних идеалов, но и содержал огромную семью. И потом, каждая хорошая работа стоит больше всяких денег.
Восседал на табурете он царственно: почти не меняя положение корпуса, чудодействовал одними руками. И, если я стоял рядом, что-нибудь рассказывал. От его тихого голоса, от неторопливой манеры говорить, от всего его облика веяло каким-то теплом, уверенностью и силой. Его было необыкновенно приятно слушать. Да что там слушать - стоять рядом и то приятно! Каждое утро я подходил к его будке, и он сразу мне кивал:
- Здравствуй, Алексей!
Он никогда не говорил просто "здравствуй", всегда называл по имени. Как-то поздоровался и спрашивает:
- Чтой-то ты сегодня такой развеселый?
- Да так. Все боятся смерти, а я ни капельки. - И дальше начал хвастаться своими подвигами.
Дядя Игнат слушал, улыбался, потягивал воду из бутыли в "плетенке" и работал - вгонял в башмак гвозди один за другим. Потом закурил, начал кашлять, краснея от натуги, и вдруг сказал:
- Все живое рано или поздно умирает. Но чего об этом думать-то. Особенно тебе… Надо стараться с пользой жить и все. Делать свое дело. И быть честным. Вот и весь секрет… А сначала понять, к чему ты больше способен, выбрать правильный путь и трудиться. Это каждому по плечу. Каждый к чему-нибудь да способен, хотя часто и сам об этом не знает. А вот какой-нибудь случай поможет или хороший человек заметит. А дальше уже все зависит от тебя самого. Вот и весь секрет…
- А разве вы не боитесь смерти? - неуместно и бестактно вставил я, зная, что у дяди Игната туберкулез.
- На фронте боялся, а теперь-то чего? Я, к примеру, могу спокойно умереть, ведь кое-что сделал полезное. Построил дом, вырастил детей, сотни людей обул в ботинки, посадил тополя на нашей улице, - он засмеялся, начал задыхаться от кашля…
Когда дядя Игнат умер, я долго не мог поверить в его смерть. Мне все казалось, что веселые и добрые люди не умирают, а остаются рядом с живыми, как их незримые товарищи, как их совесть. Теперь-то я знаю, что так оно и есть - каждый оставляет после себя не только детей и свои работы, но и память о себе, и пока человека помнят, он жив.
Дядю Игната хоронили сотни людей. Когда возвращались с кладбища, мой дядя сказал:
- Да-а, это большая потеря. Мир потускнел, на одного художника стало меньше. Художника по обуви. Могучего художника. О человеке не говорю. Если б он был плохим человеком, его не пришло бы столько народа провожать… Вон и дождь стал накрапывать - похоже, и небеса его оплакивают.
Лучшая тень - тень от родного дома
Под конец я хотел бы сказать несколько слов о себе, хотя уже и без того наговорил слишком много о собственной персоне. И все же (в качестве отступления) дополню портрет несколькими штрихами.
Вообще-то я был тихий, но стоило меня разозлить, как я совсем терял голову - в глазах появлялся воинственный блеск, я громко сопел, надувался и набрасывался на обидчика с кулаками. Частенько я пускал в ход кулаки и не только когда злился, но и при разрешении различных спорных вопросов. Правда, я был отходчив и после ссоры терзался от своей несдержанности. Конечно, от этого тому, кого обидел, легче не было, тем более что у меня не хватало мужества признаться в своем раскаянии. Я и хотел бы искупить вину, но было стыдно признавать себя неправым.