После болезни я отправился к Эвелине Викторовне, чтобы выразить признательность за сочувствие и помощь. Я появился с тортом (над подарками я никогда не ломал голову - на все торжества неизменно тащил торт и он оказывался как нельзя кстати). Увидев зверей, я внезапно почувствовал, что соскучился по ним; каким-то странным образом Эвелине Викторовне удалось вселить в меня смуту - я уже и сам толком не знал, что у них внутри: опилки и вата или человеческие души?
- Вы даже не представляете, как мы все переживали за вас, - трогательно сказала Эвелина Викторовна. - Всем семейством лечили крыса (воздух в комнате, на самом деле, был пропитан лекарствами).
Я посмотрел на своего двойника; он, как всегда, стоял впереди зверей, худой, с ввалившимися боками, но взгляд у него был ясный, четкий, и агрессивных намерений - хоть отбавляй! Я даже немного отошел в сторону.
Мы пили чай, ели торт и вели пустяковые разговоры, и все было бы хорошо, если бы я не заметил, что лошадь с козой друг на друга куксятся. Я не стал выспрашивать у Эвелины Викторовны, как живут супруги, не хотелось ее расстраивать - вдруг мои наблюдения оказались верными? Но в тот же день позвонил женатому другу, бывшему закоренелому холостяку, хотел убедиться - подобные домыслы лишены всяких оснований.
- Как жизнь молодая? - бодро спросил я в трубку.
Но в ответ услышал далеко не бодрый голос:
- Да, так… Ссоримся, выясняем отношения…
- Семейная жизнь - сложная штука, - изрек я и дал другу бесценный, на мой взгляд, совет: - Главное, уступать друг другу.
Это был чисто теоретический совет - друг прекрасно знал, что я никогда не был женат и, наверняка, пропустил мои слова мимо ушей. А вот я за его слова уцепился и сделал очевидное, бесспорное заключение - куклы живые существа. Последнюю точку в этом вопросе поставил случай, произошедший в середине лета.
Эвелина Викторовна зашла ко мне и, с горечью в голосе, сообщила:
- У нас неприятность. Зинаида хочет развестись с Федором Ивановичем, говорит, разлюбила его…
- Что за легкомыслие?! - возмутился я. - О чем она раньше думала?
- Я не хотела вас огорчать, но сразу же после свадьбы… В общем, у Зинаиды, как у всех коз, несносный характер, она вечно чем-то недовольна…
- Кажется, вы говорили, она послушная, - неуверенно возразил я.
- Да, когда ей это выгодно. Она умеет приспосабливаться к обстоятельствам… В общем, теперь она живет отдельно. Всех нас огорчила…
- Но вы говорили - они подходят по знакам, - уже твердо напомнил я.
- Да, подходят. Но, видимо, и в гороскопе есть изъяны… Ведь ничего нет совершенного на свете…
- Может, еще помирятся, - протянул я; в голове уже прыгала невеселая мысль: "Плохое предзнаменование".
Кое-как успокоив Эвелину Викторовну (за счет неблагодарной козы и остального благодарного зверинца, который никогда так гнусно не поступит), я проводил ее на второй этаж, а, вернувшись, набрал телефон друга, но никто не ответил. И еще два дня телефон молчал. А на третий день друг позвонил сам.
- Надо бы встретиться, посидеть за бутылочкой, есть о чем поговорить… От меня жена ушла.
К концу лета всех работников музея отправили в отпуск (начался ремонт прогнившей сантехники) и я решил отдохнуть в деревне. Перед отъездом зашел к Эвелине Викторовне, предварительно купив торт.
Она сидела на диване, закрыв лицо руками. На мой вопрос "что случилось?" только покачала головой и беззвучно заплакала. Я осмотрел зверинец. Федор Иванович, Игорь, Вероника и мой двойник сидели, съежившись, в углу; Зинаида одиноко выглядывала из-под швейной машинки; Жени нигде не было.
- Что-то случилось с Женей? - спросил я.
Эвелина Викторовна молча кивнула, потом, всхлипывая, нервно проговорила:
- Случилось несчастье! Вчера пропал Евгений Павлович. Исчез и все… Я заходила к соседям, перерыла всю квартиру, не знаю, что и подумать… Вся извелась, ночь не спала, принимала таблетки от сердца… Я уверена, он жив, но что-то произошло. Что-то страшное…
Она была в отчаянии, и никакие мои слова не смогли ее успокоить.
В деревне отдыхалось неплохо, но по вечерам я вспоминал Эвелину Викторовну и тревожился за нее. И невольно вспоминал зверинец; почему-то, глядя на животных издалека, отстраненным взглядом, я понял - они уже стали мне близкими друзьями.
Я вернулся из деревни, когда уже шли осенние дожди, и прямо с дороги, сбросив в комнате рюкзак, пошел к Эвелине Викторовне. На звонок дверь открыла соседка.
- А Эвелина Викторовна умерла!
- Как?!
- Врачи сказали "сердце", а намедни приходили смотреть комнату из жэка, сказали - "отравилась". Кто их разберет. Все изоврались. Я никому не верю. Могла и отравиться, ведь она была не в себе. Сумасшедшая.
- Дай бог, всем быть такими сумасшедшими, - процедил я и прошел в угловую комнату.
Комната была полупустой; стояли только стол и диван; ни шкафа, ни швейной машинки уже не было. И не было зверей.
- Кто ж все растащил? - обратился я к соседке.
Она пожала плечами.
- Нашлись охотники до чужого добра. Приходили какие-то, сказали знакомые.
- А где звери?
- Какие звери? Ее игрушки, что ли? Да, их выкинули на помойку. Небось, там и валяются.
Я побежал за дом к черному ходу, где находилась помойка.
Федор Иванович и мой двойник лежали в мусорном ящике, у черного хода в луже мальчишки пинали Игоря и Веронику, змея Эвелина валялась в стороне, мокрая, безжизненная, словно старый пожарный шланг. Отогнав ребят, я собрал зверей, принес домой, очистил от грязи, поставил сохнуть к батарее. Затем съездил на кладбище и рядом с могилой Эвелины Викторовны закопал змею.
Ангел пролетел
Да что ж это такое, что со мной происходит, я совсем потерял голову, не помню какое сегодня число, день недели, все валится из рук - неужели наступила весна? В доме какое-то сумасшествие: теплый ветер распахивает форточку, полощет занавески, срывает абажур, все вещи в некоем незамкнутом пространстве - сместились и витают и раскачиваются, словно куклы на нитках, и стол, и тахта, и шкаф отодвинулись и маячат где-то в отдаленье, как бы ушли в прошлое, вместе со всей предыдущей жизнью. Похоже, это весна.
Я выхожу на улицу, а там и вовсе водоворот, веселое безумство: на мокром тротуаре осколки упавших домов и перевернутых машин, все искажается, кружится и слепит, отражая яркое солнце. На каждом углу продают фиалки и мимозу, цветы в киосках и кафе, в витринах магазинов и троллейбусах - от их запаха нет спасения. Еще капает с крыш и время от времени сыплет прозрачный дождь, но без сомненья - это весна. Слишком много неопровержимых признаков.
На улице прямо-таки всеобщее братство - незнакомые люди улыбаются друг другу, первые смельчаки разгуливают без пальто, приветствуя каждого встречного - смотрите, первый весенний солнечный день! В сквере детский гомон сливается с гомоном птиц, один мальчишка тащит скворечник, другой не выдержал и выкатил велосипед, девчонка-подросток вальсирует меж деревьев. Все немного сошли с ума, не иначе. Что творится с женщинами! У них посветлели глаза и походки стали легкими, в улыбках - ожидание, надежда. Кто бы подумал, что в городе так много красивых женщин, и куда они прятались до сих пор? Да и мужчины изменились: с них точно смыло всегдашнюю угрюмость, на их лицах тоже улыбки, смутные улыбки людей, уставших от долгой зимы. Улыбаются даже те, кто обычно редко улыбается: дворник и постовой, водитель автобуса и продавщица овощного ларька; улыбаются абсолютно все, будто истосковались по свободе и вот, наконец, ее обрели. Среди прохожих я вижу нашу почтальоншу, мужчину из соседнего подъезда, с которым мы постоянно стреляем сигареты друг у друга, сокурсницу по институту, знакомого художника, сослуживца по работе, школьного товарища, который по слухам стал крупным начальником, даже соседку с прежнего местожительства - и как очутилась в нашем районе? Я и не знал, что у меня так много знакомых; с одними здороваюсь издали, с другими обмениваюсь рукопожатием.
- Теперь все худшее позади, теперь-то все будет хорошо, - говорим мы друг другу. - И забудем, простим обиды, ведь наступила весна.
Я вхожу в телефонную будку, обзваниваю друзей, голоса у них праздничные, они подтверждают - сегодня, вот так внезапно наступила весна. Мы договариваемся о встрече на вечер; и не виделись всего-ничего, а кажется, прошла целая вечность.
По пути на работу захожу в кафе и, ожидая у стойки кофе, заговариваю с симпатичной барменшей, - у нее открытая грудь, зеленые глаза; я еще только налаживаю контакт, а она уже верещит:
- …Такой небритый, мог бы и побриться по случаю весны… И неухоженный. Наверное, нет жены. А у меня нет мужа. Наш дом ломают и если у меня будет муж, я получу большую квартиру. Давай поженимся… ненадолго.
- Поженимся? Ненадолго?
- Ну-да. Весна-то скоро пройдет и дом сломают.
- Нет уж, сударыня. Пожалуйста, меня не соблазняйте. Весна в этом вопросе ни при чем. И дом тоже. Я, понимаете ли, к женитьбе отношусь крайне серьезно, не то, что некоторые… Ваши достоинства, сударыня, очевидны, и легкий роман - пожалуйста. Очень легкий. А жениться…
- Знаете что! Вы просто трус или совершенно непрактичный.
- Скорее первое. А может и второе, не знаю. Но поверьте, в душе я человек положительный. Я не против женитьбы, но мне нужна идеальная жена. И потом, есть такая вещь, как любовь, вы слышали?
- С вами все ясно, вы просто зануда. И на вас не действует весна, - она ставит чашку на стойку и исчезает в глубине бара.
Ну вот, еще и не разобрались, что к чему, а она уже меня бросает. Я беру кофе и направляюсь к столу, у окна. Не действует весна! Еще как действует! Но именно весной нельзя быть такой практичной. В другое время года еще куда ни шло, но сейчас никак нельзя; сейчас время чувств, а не дел. Мне даже на работу не хочется идти. Впрочем, о чем это я?! Барменша, дом, квартира, работа… Очевидно, во всем виновата весна.
Я сажусь у окна; за стеклом, точно в гигантском аквариуме плывут прохожие, машины; на противоположной стороне улицы стайка девушек парикмахерш, стоят на ступенях салона, разглядывают прохожих, щурятся от солнца, смеются. Надо же, заметили меня, машут руками, как бы подогревая мой романтический настрой. Но пора на работу, никуда не деться от этой работы. Как-нибудь в другой раз, сударыни. Куда спешить? Весна-то только началась.
Вестибюль метро как запруда в половодье - все пестрит от плащей и разноцветных зонтов и, по-прежнему, всюду множество цветов. На эскалаторе все вежливые, предупредительные, и опять - сплошные улыбки.
Мне и ехать-то всего три остановки по прямой, без всяких пересадок; и надо же! На следующей станции в вагон впорхнуло чудо - светловолосое юное существо с нотной папкой и веткой мимозы - прозрачный розовый плащ просвечивает тонкую фигуру, как соломинку в стакане коктейля; на лице капли дождя и самая прекрасная улыбка из всех, которые я увидел за утро. И создает же природа такое! Надо подойти, сказать что-нибудь замечательное: "Вас Бог послал. Я знал, что сегодня вас встречу, ведь сегодня наступила весна и значит, если чего-то очень хочешь, это случится". Или нет, другое: "Знаете, мне очень одиноко, только вы можете меня спасти". Нет, и это не годится. Может, просто: "Давайте познакомимся, ведь наступила весна".
Да, что я в самом деле! Вот так всегда. С барменшами, парикмахершами знакомлюсь запросто, а как только встречаю потрясающую женщину, теряюсь и не нахожу слов. А сейчас стою как обмороженный - она не потрясающая, она - ангел, случайно спустившийся на землю, такое судьба посылает раз в жизни… Вот повернулась в мою сторону, чуть дрогнула улыбка, исчезла совсем, она продолжает улыбаться одними глазами. Господи, как хороша! Ее лицо снова озаряет лучезарная улыбка, на этот раз она предназначается только мне, это яснее ясного. Болван! Я не двигаюсь с места.
Моя станция, но я и не думаю выходить - черт с ней, с работой. Какая работа, когда решается судьба! Конечно, она с радостной готовностью откликнется на любые мои слова - нас уже связывает невидимая нить. Конечно, мы будем встречаться и это будет чистая и пылкая любовь, без всяких размолвок и огорчений - каждодневное всевозрастающее счастье, одна круглогодичная весна. И, разумеется, мы поженимся. Это будет совершенно непрактичный брак. Ну что я имею?! Комнату в коммуналке и работу - так себе, обычный оклад рядового инженера, а она, наверняка, студентка консерватории или учитель в музыкальной школе, но у нас огромное будущее, ведь мне нет и тридцати, а ей всего-то двадцать, не больше… Как замечательно вместе завтракать, разбегаться по делам, ненадолго расставаться, чтобы вскоре встретиться вновь, за ужином пересказывать друг другу новости на работе, в учебе, сходить в кино, навестить общих друзей; а в выходные дни отправиться в гости к родственникам, совершить вылазку на природу, запланировать летний отпуск, вслух что-нибудь почитать, послушать музыку, заняться домашними делами, а перед сном, обнявшись, смотреть телевизор, то есть жить теми мелкими отдельностями, которые все вместе называются семейным счастьем.
Но что это?! Она выходит и спешит к эскалатору. Что за станция, ничего не соображаю. Расталкивая пассажиров, устремляюсь за ней, сердце колотится - готово выпрыгнуть из грудной клетки, такого со мной еще не было, но и девушку-ангела я встретил впервые, потому и боюсь ее потерять. Розовый плащ, точно язычок пламени, мелькает в толпе, поднимается по эскалатору. Обернется или нет? Нельзя же так жестоко обрывать уже различимую нить. Может быть чувствует, что я где-то рядом - обычно женщины это чувствуют; но почему так спешит? Быть может посчитала меня нерешительным дуралеем? Собственно, таков я и есть - законченный дурак, полный кретин. Ее улыбка была открытым посланием - призывом, а я, идиот, упустил момент, и потом упустил уйму времени, станций пять, уж точно. Но еще не поздно. Вот и вестибюль, я держусь в двух-трех метрах - ничтожное расстояние до счастья, но хоть убей, не могу его преодолеть.
Мы выходим на улицу почти одновременно; нас встречают ослепительные ручьи, оглушающий шум, многоголосье. Она быстро идет по тротуару, размахивая папкой; замечаю торопливый полуоборот, но вряд ли он адресован мне, скорее - просто беглый взгляд на свое отраженье в витрине. Она сворачивает за угол и мне надо во что бы то ни стало ее догнать - это последний шанс, но ноги не слушаются и сами собой замедляют шаг; еле доплелся до угла - она удаляется, вот-вот исчезнет, чтобы больше в моей жизни не появиться никогда.
Заколдованная
Психоневрологическая больница имени Кащенко находится в бывшем монастыре, стоящем на возвышении около Старого шоссе. Я не раз слышал от стариков, что в былые времена место для монастырей искали юродивые - они чувствуют выход энергии из земли, - и поэтому полезно постоять около монастырских стен, особенно в вечерние часы - заряжаешься этой энергией. Недаром же говорят: "Сходил в церковь - полегчало". Иногда я думал: может, неспроста и больницу для умалишенных устроили в монастыре, ведь считается, что душевнобольные потеряли связь с землей, у них нет своего энергетического поля.
С одной стороны к больнице подступает пустырь с новостройками, с другой - Даниловское кладбище. Может, и это не случайно? Больные видят нормальных людей, их тянет к ним, но дома от больницы отделяет озеро, а известно - "незаземленные" боятся воды и мало кто из них преодолевает этот страх. Зато переплывшие озеро становятся "заземленными" - такими, как все. А соседство кладбища без всяких намеков показывает, куда ведет более легкая дорога. Обо всем этом я думал по пути в больницу. Иногда такие мысли уводили меня еще дальше. Я, например, рассуждал: а что, если количество энергии в природе уравновешено; то есть, если в одном человеке ее больше, то в другом - соответственно должно быть меньше. И тогда получалось, что многие старухи, сидящие перед домами и осуждающие молодежь, живут как раз за счет рано умерших молодых людей. Я приходил и к еще более сомнительным выводам, пока ходил от трамвайной остановки на Старом шоссе в гору, к воротам монастыря. Чего только ни придет в голову за эти минуты! В самом деле, психика - туманная область, врачи и те не могут разобраться.
Каждое воскресенье к больничным корпусам тянутся цепочки людей с коробками и сумками. Вдоль аллей стоят старухи, продающие цветы, шитье и карамели. Между корпусов в полосатых халатах прогуливаются больные. Некоторые из легкобольных помогают обслуге около котельной и кухни.
Двенадцатое отделение, где лежала моя сестра, занимало самый дальний корпус. Здесь находились шизофреники-хроники. Во время свиданий посетителей впускали в холл; они располагались на стульях за столами и у подоконников, доставали из сумок еду, раскладывали на салфетках и газетах, открывали бутылки с соком и лимонадом. В палату вела дверь с застекленным окошком. Около двери стояла медсестра с квадратным ключом-ручкой, она по одному впускала больных в холл; остальные больные нетерпеливо вглядывались в окошко.
В двенадцатом отделении лежали разные больные: с плохой наследственностью, перенесшие тяжелые душевные травмы, старые девы, "заучившиеся" девчонки… Я помню бывшую балерину, которая помешалась оттого, что начала полнеть. К балерине ходил отец, семидесятилетний старик. Обычно она ничего не ела из того, что он приносил.
- Я тебя, папа, совсем не это просила принести, - заявляла и начинала танцевать по холлу, раздавая больным фрукты.
Время от времени она крутилась на одной ноге или застывала, раскинув руки, и улыбалась, потом подбегала к медсестре и восклицала:
- О-о! Ну когда же за мной придет машина? Мы поедем в аэропорт, да? Мы полетим в Париж, да?
- Да, полетим, - успокаивала ее медсестра. - Сядь, не прыгай!
Помню кассиршу, которая, как говорили врачи, помешалась после того, как от нее ушел муж. Кассирша выглядела спокойной женщиной с умным лицом. Ее муж был архитектором неудачником; он быстро всем загорался, но так же быстро ко всему охладевал и отчаивался. Много лет кассирша с ним няньчилась: то утешала, то подогревала его честолюбие, заражала желанием работать. В конце концов он по-настоящему увлекся каким-то проектом, получил за него премию, стал известным, купил машину и… начал наведываться к незамужней сестре кассирши, а позднее и совсем переехал к ней. Кассиршу изредка навещала соседка.
Больные меня любили - я подыгрывал им, видел их такими, какими они хотели быть. Когда балерина танцевала, я подходил к ней и хвалил ее "партию", и она краснела от удовольствия, а через минуту танцевала только "для меня"… Одна девушка всегда бросалась мне на шею и шептала:
- Наконец-то ты пришел! Я заждалась. Ты написал мой портрет?
Рыжей девушке я приносил конфеты, а однажды и сделал ее портрет цветными карандашами.
Наверно, я поступал неправильно, поддерживая иллюзорный мир сломленных людей. "Но, с другой стороны, - оправдывался я перед самим собой, - они очертили вокруг себя определенные круги и по-своему счастливы. Разбей эти круги - лишишь их единственной радости". Говорили, общаться с нервнобольными вредно - они забирают часть энергии здоровых людей, будто бы после больницы чувствуешь себя разбитым. Я этого не замечал, - наверно, от природы толстокожий. Но мне становилось грустно и больно за этих людей, лишенных радостей жизни.