Красные корпуса больницы стояли на высоком берегу Казанки. Мы часто видели "психов" в полосатых халатах - они окучивали рассаду капусты. Говорили, "психи" боятся воды и что в реке около "дурдома" постоянно находят утопленников. Ходили также слухи, что одна комната всегда пустует - комната Лобачевского, что она исписана формулами, над которыми до сих пор ломают голову математики. Таинственность и страх окружали Красные дома, мы старались не подходить к ним близко.
Врач-консультант задал сестре несколько вопросов:
- Как зовут? Сколько лет? Спишь плохо? Просыпаешься с трудом? Аппетит плохой?
Записав ответы, врач попросил подождать в приемной.
- И что он говорит со мной как с дурой? - удивилась сестра, когда мы сели на кожаный диван. - Что ж я, имя свое не помню, что ли?
- В самом деле, - шепнул мне отец. - Да и я плохо сплю и встаю с трудом… Как-то он не так с ней говорил. Мне кажется, врач должен быть актером, незаметно, в задушевной беседе узнавать все, а не так трафаретно.
Из кабинета врача вышла медсестра и громко, на всю приемную, в которой находилось еще несколько посетителей, обратилась к Нине:
- Больная, пойдем со мной в палату. А вы, - она кивнула отцу, - подождите, заберете ее вещи.
- Пап, как больная? - повернулась сестра к отцу. - Разве я больная?
Отец встал, взял сестру за руку:
- Иди, Нина, иди. Тебе дадут несколько таблеток, и все.
Когда медсестра с Ниной исчезли в коридоре, мы с отцом снова зашли к врачу.
- Простите, вы так и не сказали, что с моей дочерью. И потом… медсестра сразу заявила: больная! Девушка первый раз здесь, на нее все может это подействовать… Простите мое невежество, но, может быть, вы просто выпишите какие-нибудь таблетки?
- Это обывательский взгляд, - сказал врач. - Ваша дочь больна. У нее депрессия. Запущенная. Ее срочно надо лечить. Иначе будет поздно. И только в стационаре.
Через день мы с отцом навестили сестру, она плакала и просилась домой.
- Папочка, возьмите меня отсюда. Здесь так ужасно! Двери запирают, как в ловушке. И, говорят, отсюда никого не выпускают. Я боюсь.
- Нина! Тебе надо подлечиться. Через недельку-другую мы обязательно тебя возьмем. Я даю тебе слово.
- Ну я очень прошу тебя. О боже! Здесь настоящий ад! Полежал бы сам, тогда узнал бы.
- Первое время все бунтуют, - лениво заметила толстуха няня.
Больные в отделении сестры делали заколки для волос и раскрашивали сувениры из артели инвалидов. Нина, по ее словам, "рисовала яблоки на лошадках".
Когда мать вернулась из командировки и узнала, что Нина в больнице, она начала глотать ртом воздух; потом нервно прошлась по комнате.
- О господи! Прямо земля уходит из-под ног!
Полчаса она курила одну папиросу за другой.
- Нину нужно оттуда немедленно забрать. Там она действительно может сойти с ума. Это окружение… Таких, как она, полно. Любого можно брать с улицы и лечить. В определенные моменты у каждого бывают заскоки… Да, война исковеркала нашу жизнь… Нину нужно оттуда забрать. Завтра же… И нужно перебраться в Москву, иначе все это кончится трагедией.
- Бесполезно, - вздохнул отец. - Меня с завода никто не отпустит, да и кому мы там нужны?
- Да плевать мне на твою работу! - почти крикнула мать. - Здоровье ребенка дороже… И почему мы не можем жить там, где родились!.. Господи! Неужели каждому отпущен лимит счастья и мы свой исчерпали? Нет! Я просто так не сдамся.
Мать под расписку забрала Нину из больницы, сходила в дирекцию завода, и ей пообещали устроить отцу перевод на работу в Подмосковье, но дальше обещания дело не пошло.
Вскоре мать нашла пианистку, жившую на окраине города, и договорилась с ней об уроках музыки для Нины.
Пианистка Галина Чигарина была одинокой эвакуированной ленинградкой, с доброжелательной улыбкой и мягким плывучим голосом. Она была некрасивой женщиной, но ходила как королева, с балетной осанкой и никогда не смотрела по сторонам; за ней всегда тянулся шлейф резкого запаха духов.
Сестра сразу влюбилась в Чигарину, и прибегала домой радостная:
- Мамочка! Я узнала Галину Петровну в толпе по ее духам и по ее рукам! По ее необыкновенным рукам! Мы зашли к ней… Она такая тонкая, интеллигентная… и инструмент у нее живой. Когда Галина Петровна в хорошем настроении, он сам звучит, а когда не в духе, он прямо плачет.
Увлекшись музыкой, сестра потеряла интерес к занятиям в школе. В десятом классе у нее только по литературе и русскому оставались пятерки, по всем остальным предметам появились четверки и тройки. Все чаще на уроках у сестры болела голова. Дома она жаловалась:
- Мамочка, что со мной случилось? Я ничего не могу запомнить?
Врачи посоветовали временно оставить школу.
- Может быть, Нине пойти где-нибудь поработать? - предложила мать отцу. - Новые люди, новая обстановка немного встряхнут ее.
- Если только ненадолго, - согласился отец. - Нужно закончить школу. Не для того мы мучились, чтобы наши дети были без образования. Они должны учиться в институтах.
Мать устроила Нину на автобазу выписывать наряды, но вскоре сестра заявила, что "на работе все люди грубые и ругаются"; ее самочувствие резко ухудшилось, и снова пришлось обратиться к врачам.
А потом я ушел в армию и, демобилизовавшись, обосновался в Москве. В Казань заехал всего на несколько дней. Помню, поезд прибыл поздно вечером, и к поселку я подошел в полночь. Иду, вдруг вижу: от фонаря к фонарю вышагивает сестра и… читает книгу, светлые пятна высвечивали ее зыбкий, уплывающий профиль. Как и раньше, над ее головой вились светляки, молчаливо кружили птицы; за ней плелись собаки и кошки - брели молча, понуро опустив головы, как маленькие стражники, ведомые какой-то непонятной привязанностью. Сестра стала уже девушкой: высокая, с округлившейся, почти женской фигурой. Я окликнул ее, она вздрогнула, потом улыбнулась, подошла и прижалась ко мне. Взгляд у нее был пугливый, болезненный, а улыбка - робкая, беззащитная.
В семье ничего не изменилось. Отец много работал и на заводе, и дома - по вечерам чертил за доской, подрабатывал на других предприятиях. Раза два-три в неделю отец заходил в пивную, и тогда дома случались скандалы. Мать время от времени устраивалась на отцовский завод чертежницей, но как только сестра чувствовала себя хуже, сразу брала расчет. Все было так же, как и прежде, только теперь сестра ежегодно несколько месяцев лежала в больнице.
Перевод отца в Подмосковье затягивался, но мать не теряла надежды вернуться на родину: ходила в дирекцию завода, писала письма в министерство. И в конце концов добилась своего - отца перевели на один из заводов в Московской области.
Они поселились на станции Ашукинская, в часе езды на электричке от Москвы (купили половину бревенчатой избы). Мать выхлопотала сестре инвалидность второй группы как больной шизофренией и некоторое время сидела с ней дома. Я приезжал к ним в выходные дни.
В один из моих приездов мать сообщила, что "Нина стала агрессивной", и попросила помочь отвезти ее в больницу в Лотошино под Волоколамском.
Когда мы втроем ехали с Ярославского вокзала на Рижский, сестра впервые увидела метро и так развеселилась, что начала в вагоне смеяться и танцевать. Все пялили на нее глаза, кое-кто ухмылялся. А мне вдруг стало стыдно за мою сумасшедшую сестру; кажется, я даже отошел в сторону, дуралей. Никогда себе этого не прощу!
Мать устроилась проводницей на железную дорогу (устроилась по объявлению, где гарантировали в ближайшие годы жилплощадь в Москве); две недели бывала в поездках, неделю - дома; вернувшись из рейса, спешила в магазины, потом на волоколамскую электричку. Однажды зимой, когда мать работала, к сестре поехал я. Добирался долго: часа два на электричке, потом еще на попутных машинах; в Лотошино прибыл поздно вечером.
Сестра выглядела неважно: на лице одутловатость, взгляд отсутствующий, отдаленный, как будто смотрит на все через пыльные стекла. Она почти не слушала меня, морщилась от моих вопросов и без умолку говорила о "цветных снах" и болезнях, которые кто-то посылает на людей. Она протягивала мне пустую чашку и заставляла пить "солнечный свет, потому что он оберегает от болезней"… Под конец сестра сказала, что видит в окне "много мертвых людей".
После свидания пожилая няня-сиделка, посмотрев расписание электропоездов, объявила, что на последнюю электричку я опоздал, предложила подремать до утра на диване в приемной и пошла ставить чайник.
За чаем няня рассказывала о своей работе ночной сиделки, о повышенном окладе и двойном отпуске…
- А сестренка-то твоя права, - неожиданно перевела разговор старушка. - Здесь вокруг полно было мертвых. Я ж и во время войны здесь работала. Когда немцы подошли, больные разбежались по лесу… Зимой в халатах и тапочках… прятались за деревьями… а немцы в них стреляли… И откуда твоя сестренка знает?! Ведь ей никто не говорил. А вот ведь видит их, мертвых-то! Вот тебе и больная! Наши врачи говорят: у них изменения там, в мозгу, происходят, а я вот тебе что скажу, хороший человек: у них не разум затуманился, а они все видят не так, как мы. Я здесь всяких больных повидала… Конечно, лежат у нас некоторые, которые спиртным увлекались или еще чем… У некоторых по старости ум за разум зашел… Есть и молодые тронутые. Переучились. Щас ведь учеба тяжелая, нагрузка-то какая! Разве ж выдержишь?! Но многие, скажу тебе, просто с чудинкой… Вот я все приглядываюсь к твое сестренке-то, душевная она девушка. Тихая, спокойная. Забирайте-ка вы ее домой, нечего ей здесь делать. Пускай себе живет, как хочет… У нас ведь лечат чем? Уколы да химия. А толку от этого лечения никакого. Надобно лечить внушением, заговором. Это ведь болезнь души, а у нас лечат тело…
Летом во время отпуска мать привезла сестру домой. Как-то в воскресенье всей семьей пошли отдохнуть на озеро, недалеко от поселка. Когда расположились на поляне, мать сказала:
- Знаете что?! Все будет прекрасно! Скоро я получу квартиру в Москве, в хороших условиях Нинуся почувствует себя лучше, наш глава семьи перестанет увлекаться вином… Все будет хорошо, все наладится, вот увидите!
В семье, где было слишком много переживаний, наверно, надо поддерживать иллюзии, делать вид, что веришь в благополучный исход, но мать не самообманывалась, она на самом деле верила, что все устроится, она всегда была оптимисткой. Отец, наоборот, с каждым годом все больше терял уверенность в себе, все чаще выпивал. Он вообще не хотел уезжать из Казани - и потому что боялся всяких перемен, и потому что отработал на заводе больше двадцати лет и там у него остались друзья. Переехав в Подмосковье, отец так и не смог вжиться в новые условия, увлечься новой работой, обзавестись приятелями. А тут еще болезнь дочери и постоянное отсутствие матери… Отец издергался и окончательно подорвал здоровье. Через год после переезда он умер. Ему было всего сорок пять лет.
После смерти отца сестра снова начала заговариваться, и ее пришлось вернуть в больницу; на этот раз матери удалось положить ее в Абрамцево, поближе к дому. Вскоре мать перебралась в пригород Москвы - Ховрино, сняла комнату в частном деревянном доме и перевелась с поездов дальнего следования в кондукторы электричек.
В очередной отпуск мать купила старый кабинетный рояль "Шредер" - "чтобы Нинуся, наконец, занималась музыкой" - и привезла сестру из больницы. В первый день сестра с полчаса неуверенно перебирала клавиши, немного полистала "Самоучитель", но больше к инструменту не подходила - большую часть времени тускло смотрела в окно. Она прожила дома только неделю, потом убежала - захотела "покататься на метро".
Несколько дней сестру разыскивала городская милиция, но обнаружили ее на какой-то станции под Пушкино. Она ела землянику на платформе. Так и осталось загадкой, где она бродяжничала все те дни. С платформы дежурный милиционер отвел сестру в комнату допроса - ее приняли за пьяную девицу легкого поведения - разговаривали грубо и втолкнули в комнату, где находились задержанные карманники.
- Что ж вы делаете?! - сказал один из парней. - Она же больная, не видите, что ли?!
Мать уставала бороться с болезнью Нины. Когда я приезжал, она начинала бичевать себя:
- Не знаю, может быть, я виновата, что Нинуся такая. Может, я окружала ее излишней нежностью, как ты думаешь? А потом она столкнулась с жестокостями жизни, и Нинуся, хрупкая, чувствительная девочка, сломалась… Нет, все-таки нет! Нинуся не парниковый цветок, мы с отцом ни тебе, ни ей не создавали тепличных условий. Все работали в огороде, ходили в магазины, носили воду… Нинуся всегда помогала мне… Здесь что-то другое… Может быть, это ее болезнь почек во время войны? А может, от условий жизни в Аметьево?.. Она тянулась к культуре, к другой жизни, а какая культура там, в Аметьево?.. Но я все делала, чтобы Нина не заболела. Сколько раз, заметив, что она уткнулась в радиоприемник, прогоняла ее во двор, на жизненный сквозняк… Пыталась увлечь ее спортом, ходила с ней на каток, просила молодых людей с ней покататься… Сколько раз говорила ей: "Я запрещаю тебе слушать музыку и плакать, и думать о всякой ерунде!". А она мне отвечала: "Мамочка, ты можешь мне запретить слушать, но думать-то ты мне не можешь запретить". Такая умная девочка! Это надо же так сказать!.. В то время я думала, что музыка уводит ее от реальности, но потом поняла - все-таки дело не в музыке… А психиатрам я не верю. Они просто приглушают состояние. Подавляют и волю, и эмоции… Но ничего! Все равно добьюсь квартиры. Мы будем жить в Москве. И я стану работать по специальности, чертежницей. И Нинуся поправится, нужно только создать ей условия, окружить вниманием, заботой, у нее появится интерес к жизни, она вернется из своего нереального мира…
Прежде чем отвезти Нину в больницу, мать отвела ее в психоневрологический диспансер. Сестру признали инвалидом первой группы и назначили пенсию сорок рублей, при условии, что мать будет время от времени брать больную домой.
Пять лет мать отработала на железной дороге, но жилплощадь так и не получила. В конце концов она перешла работать в райсобес инспектором по назначению пенсий и, спустя два года, ей дали комнату в бывшем общежитии на окраине Москвы, около Волоколамского шоссе. Комната была маленькой и темной в многонаселенной квартире на первом этаже, где по дощатому полу бегали мыши, но мать была счастлива - после стольких мытарств очутилась на родине. Я посоветовал ей на первых порах скрывать от соседей существование больной дочери - для прописки такой больной требовалось разрешение жильцов, но мать возмутилась:
- Вот еще! И не подумаю! Я и комнату-то получила только для Нинуси, и живу только ради нее.
Купив подержанную мебель, мать взяла отпуск за свой счет и привезла Нину домой. Появление сумасшедшей соседи встретили неожиданно спокойно.
- Дочка-то у вас как цветочек, - сказала матери одна соседка.
- Красивая девушка, - подтвердила другая.
- Красивая! - хмыкнула мать. - Знаете что?! Лучше была бы какой угодно, только бы здоровой.
Мать купила Нине платье, туфли; днем они гуляли в парке, по вечерам ходили в кинотеатр, но с половины сеанса шли домой: у сестры начинала болеть голова. Вообще сестра чувствовала себя плохо, в ее воспаленном мозгу все реже появлялись проблески разума; она ходила по комнате в подавленном состоянии и все вокруг видела каким-то перевернутым.
Прожив дома две недели, сестра опять убежала. Снова мать заявила в милицию; объявили розыск, но нашли только через месяц. Где все это время была сестра, никто не знал. Стояла середина мая, земля еще не прогрелась, а сестра могла спокойно просидеть полдня на лужайке (с ее больными почками!). Весь тот месяц мать ложилась спать и думала: "А каково сейчас Нинусе?!".
Ее нашел дворник в Коломенском, на окраине Москвы. Ночью выбежал на крик, увидел - какие-то парни отбегают от женщины, подошел - девушка без платья, в одной туфле, вся трясется от страха.
- Небось хотели изнасиловать, - заявил дворник в милиции.
Нина ничего о себе не сказала, и ее, как "неопознанную", отправили в больницу на Матросской тишине. Мать каждый день обзванивала все больницы, обещали сообщить, если прибудут "неопознанные", но о сестре сообщили только через неделю:
- Привезли здесь одну больную, но вряд ли это ваша дочь.
Мать добилась разрешения перевезти Нину в городскую больницу Кащенко и стала к ней ездить не только по воскресеньям, но и в будние дни после работы. С московской пропиской мать поставили на учет в райжилотделе и, как опекунше тяжелобольной дочери, обещали в течение трех лет предоставить отдельную квартиру.
Летом, во время отпуска, мать снова решила взять Нину. Я отговаривал ее:
- Тебе самой надо отдохнуть. Я постараюсь достать путевку на юг.
Мать и слушать об этом не хотела:
- Ни за что! Только мать-преступница может спокойно отдыхать, когда ее ребенок лежит в больнице.
- Пойми, это все бесполезно. Ну опять она убежит и еще может попасть под машину. А там, в больнице, у нее свой мир, свои подруги. Кащенко хорошая больница, там ей лучше, чем дома.
- Замолчи! Лучше! Тебя бы туда упечь на полгодика, я посмотрела бы, как ты запел!
- И условий у тебя нет. Подожди, будет отдельная квартира, тогда я сам привезу Нину. И сам буду с ней ходить гулять, и найму няньку.
- Когда это будет?! А девочка уже столько времени в больницах…
- Год-два здесь ничего не решают.
- И слушать тебя не хочу! Возьму, и все.
- И перед соседями неудобно. Все-таки в квартире есть дети.
- Нинуся никому не мешает. Сидит у себя в комнате, а если и примет ванну, никого это не касается. Она здесь прописана и имеет на все такое же право, как и другие жильцы. Еще неизвестно, кто больше болен - она или та соседка, которая дерется с мужем каждый день.
Мать взяла Нину из больницы. Ей дали дочь под расписку и снабдили большим пакетом таблеток. Первое время, как обычно, мать с Ниной вместе ходили в магазин, готовили обед, гуляли. Иногда сестра играла на рояле, пыталась вспомнить пьесы, которые когда-то разучивала с Чигариной, или рисовала принцесс и клеила бумажные замки…
Как инвалиду, Нине полагался телефон, и вскоре в квартире установили аппарат. Когда соседи уходили на работу, сестра выходила в коридор, снимала телефонную трубку и тихо спрашивала:
- Это магазин? Суфле есть?
Кстати, в то время у меня не было телефона и приятелям я давал телефон матери. Случалось, при встречах кто-нибудь из них говорил:
- Звонил тебе, а там кто-то несет околесицу.
- Не туда попал, - объяснял я и спешил перевести разговор. Я уже знал по опыту: стоит людям сказать, что в твоей семье есть сумасшедшая, как от них не отвяжешься - замучают вопросами да еще к тебе начнут пристально приглядываться, выискивая отклонения, вызванные родственными связями с больной. Подобный крест следует нести тайно. О сестре знали только близкие друзья.
Через две недели сестра почувствовала себя хуже, у нее появились головные боли, она уже ничем подолгу не занималась - уставала; через каждый час ложилась отдыхать и, если засыпала, как и раньше, во сне плакала. Ночью она тоже спала урывками: немного подремлет, сядет на кровати, уставится в одну точку или встанет и начнет ходить по комнате и что-то бормотать. Мать все время была в напряжении - постоянно не высыпалась. Еще через несколько дней сестра начала нервничать и раздражаться, что мать не отпускает ее одну на улицу. Как-то сказала матери: