- Сегодня я видела плохой сон - у нас пропало красивое одеяло. Ищем его, ищем - нигде нет.
На следующее утро сестра исчезла. Мать пошла в магазин, заперев дверь комнаты на ключ. Пришла, а Нины нет. И дверь, и окно оставались закрытыми. Это уже было что-то запредельное. Мать позвонила мне на работу, я примчался на такси и, осмотрев комнату, пришел к выводу, что сестра могла вылезти только через окно (благо первый этаж), но зачем ей понадобилось снова закрывать раму, оставалось загадкой. Конечно, она могла защелкнуть шпингалет через форточку, но в это не верилось - она всегда была слишком откровенной для подобных хитростей. Оставалось полагаться на случайность: порыв ветра или хлопанье парадной двери.
Несколько часов я искал сестру по окрестностям, выспрашивал о ней у прохожих, но никто ее не встречал, только две школьницы видели "странную тетеньку с синими волосами".
Беглянку обнаружили ночью на шоссе, она шла "на станцию Правда, где красивые деревья". К счастью, сестра вспомнила имена своих врачей, и ее быстро водворили в больницу.
Мать была в отчаянии.
- Ничего у меня не получается, - с горечью сказала мне. - Уже столько лет Нинуся в больницах. Лучшие годы. Так и не стала она пианисткой, не искупалась в море, не испытала любви… Так и осталась старой девой, прекрасной старой девой с нерастраченными, заглохшими чувствами. И главное, я для нее всегда была опорой, она думала, что я все могу, и вот, оказывается… я бессильна. Может, мне устроиться в больницу санитаркой, чтобы быть рядом с ней?.. И куда она убегает? Наверно, в прошлый век, в тургеневские времена…
Я уже почти не верил, что сестру можно вернуть из ее таинственного мира.
- Неужели ты не понимаешь, что Нина невменяема?! Пойми, есть неизлечимые болезни, непоправимое. Нина не контролирует свои поступки, не соображает, что делает. Она может натворить что угодно.
- Не убивай мою мечту, - взмолилась мать. - Десять лет я не теряю надежды поставить ее на ноги… И учти: после моей смерти к Нинусе будешь ходить ты… Так и знай! Это твой долг. У тебя должно быть чувство долга…
Отдельную квартиру мать получила только через шесть лет, когда вышла на пенсию. Все эти годы каждое воскресенье она ездила к Нине (я навещал сестру, только когда мать болела); всю рабочую неделю копила продукты: закупала фрукты, конфитюры; кто бы чем ни угостил, сама не ела - все несла в больницу. Как всегда, в отпуск мать привозила Нину домой, но при первых же признаках обострения болезни сразу вызывала "неотложку" - боялась, что сестра убежит снова. Получив квартиру, мать заявила мне, что уже никогда не отвезет Нину в больницу, что бы ни случилось.
Квартира была прекрасной: на четвертом этаже, с балконом, окна выходили на юг, и с утра до вечера комнату и кухню затопляло солнце. С балкона открывался вид на запущенный сад с фруктовыми деревьями, за которыми виднелось Ленинградское шоссе, а еще дальше блестела гладь водохранилища.
Мы с матерью привезли Нину в конце мая, когда уже установилась теплая погода. Выглядела сестра плохо: от постоянной неподвижности стала полной и рыхлой, ее прозрачные глаза помутнели, она на все смотрела отстраненно, как на что-то далекое и нереальное, ее голубые волосы превратились в белесые и выпадали прямо на глазах. Сестра была вялой, апатичной; прошлась по комнате, заглянула в ванную, потрогала полотенце, вышла на балкон, безразлично осмотрела сад, вернулась в комнату, уселась на тахту и замерла, уставившись на обои.
Обедала она нехотя, все время вздыхала и разговаривала с какими-то невидимыми собеседниками, а после обеда неожиданно отошла в угол, насупилась и стала исподлобья посматривать в сторону матери.
- В чем дело? - спросил я ее. - Почему ты злишься на маму? Посмотри, она купила тебе новое платье, приготовила вкусный обед. Посмотри, какая у мамы светлая уютная квартирка, разве тебе не нравится здесь?
- Это не моя мама, - недовольно пробормотала сестра. - Моя мама красивая… И батареи здесь холодные. Тепло забирают соседи, а она молчит, - Нина кивнула на мать, - ничего им не говорит.
- Сейчас ведь весна, видишь - все цветет, уже тепло, и не надо топить.
Я попытался хотя бы немного пробудить разум сестры, но сразу понял, что мои слова до нее не доходят, что она все видит по-своему.
- Никакая не весна, а зима. Вон падают разноцветные снежинки. Они похожи на звездочки и колесики от часов. Ты не видишь, а я вижу. Но музыку-то ты слышишь? Это ведь зимняя музыка. Снегурочки.
"Все бесполезно, - решил я. - Здесь ее ничто не интересует. Она погружена в другой мир, уже привыкла к другой жизни, ее дом там, в больнице".
- Пожалуй, лучше ей здесь не будет, - сказал я матери.
- Будет. Это у нее временное помрачение. Оно пройдет. И потом, чья эта квартира? Благодаря кому я получила ее? Благодаря кому имею все удобства, телефон? Это Нинусина квартира, теперь она будет здесь жить всегда.
…Я звонил им ежедневно. Случалось, к телефону подходила сестра, и тогда в трубке слышалось невнятное бормотанье и вздохи, потом раздавался голос матери:
- У нас все хорошо. Нинуся немного нервничает, но это у нее пройдет. И представляешь, у нее прямо дар провидицы! Вчера мне говорит: "Я видела во сне мертвых собак". И что ты думаешь?! Сегодня утром около наших домов отлавливали бездомных дворняжек. Мы с Нинусей вышли, пригрозили собаколовам милицией, и они уехали. Но двух собак все же увезли, негодяи…
Но однажды поздно вечером мать позвонила сама:
- Приезжай! Нинуся хочет убежать!
Когда я подъехал к дому, Нина в одной ночной рубашке перебегала Ленинградское шоссе, не глядя по сторонам, размахивая руками, еле касаясь земли. Машины резко тормозили, шарахались к обочине. За сестрой семенила мать, громко стонала и кричала:
- Нинуся, вернись!
Перебежав шоссе, сестра повернула к водохранилищу. Я догнал ее у самой воды. Она была невменяемой: глаза вытаращены, рот открыт, дышит тяжело, хрипловато. Я схватил ее за руки, она начала вырываться, вцепилась зубами в мой локоть. Я знал, что в минуты безумства такие больные становятся очень сильными и нужно действовать решительно. Крепко схватил сестру за плечо и тряхнул, но это не помогло, она продолжала кусать мою руку. И тогда я ударил ее по щеке. Она даже не поморщилась от боли, но сразу обмякла.
- Поедем в больницу! - громко сказал я. - Слышишь, что я говорю?! Поедем в больницу!
- Поедем… в больницу, - сдалась сестра, в уголке ее рта показалась тонкая струйка крови.
Двое таксистов наотрез отказались везти сумасшедшую. Третий за двойную плату согласился. В машине, успокоившись, сестра стиснула мою руку и зашептала:
- Ты знаешь, в моем созвездии упала звезда… наверное, я скоро умру.
- Нина безвольная, вся в отца, - сказала мать, когда я вернулся из больницы. - А если человек сам не хочет поправиться, ему никто не поможет.
Больше года мать не брала Нину. Чтобы отвлечься, не думать все время о ней, вначале записалась в библиотеку, набрала книг, потом завела собаку, устроилась киоскером в соседний газетный киоск. Но с наступлением лета опять все чаще стала ругать себя за то, что слишком быстро сдалась, что жизнь без дочери для нее теряет всякий смысл…
В июле, когда приближался день рождения сестры, мать объявила мне, что снова привезет Нину домой. Накануне, втайне от матери, я съездил в больницу и попросил врачей не отдавать сестру.
- Нам трудно что-либо сделать, - сказали врачи. - Ваша мать требует больную, и все. И пишет расписку. Мы не имеем права не отдавать.
- Но вы же знаете, это рано или поздно плохо кончится. Сколько ее ни брали, она убегает. К тому же сестра действует на мать, та тоже начинает нервничать, не спит, много курит, пьет настойки от сердца…
- Да, это мы знаем. Но что мы можем сделать?
- Не давать, и все. Придумайте что-нибудь. Например, что сейчас сестра ходит работать в мастерские, чувствует себя хорошо и не стоит ломать ее режим. Или наоборот, что чувствует себя плохо… Я не знаю, вы же врачи. Очень вас прошу, ни в коем случае не отдавайте сестру.
- Хорошо, постараемся.
И все же отдали.
И произошло чудо. Я это понял, еще подходя к дому матери; сестра увидела меня с балкона, крикнула:
- Привет! - радостно замахала руками и выбежала с собакой из подъезда мне навстречу.
Похудевшая, в белом платье и белых тапочках, она обняла меня, поцеловала в щеку, взяла под руку.
- Как хорошо, что ты приехал! - воскликнула ликующим голосом. - Я вспомнила все пьесы, которые играла с Галиной Петровной, сейчас тебе поиграю…
Ее глаза посветлели и снова приобрели зеленоватый блеск, и волосы поголубели и вновь стали такими же красивыми, как когда-то!.. Она шла со мной к дому, раскачивалась в такт шагами и без умолку рассказывала, что они с матерью читали и смотрели по телевизору… - говорила осмысленные, здравые вещи!.. Я был ошеломлен! Это было какое-то возвращение из прошлого, воспоминание забытого языка… Что произошло? Неужели вот так, сама по себе, она смогла вырваться из призрачного, исковерканного мира, преодолеть огромное пространство, которое отделяет реальность от фантазий?!
Она вошла в комнату; пританцовывая, подошла к роялю, села за инструмент и блестяще сыграла несколько пьес. Улыбка не сходила с ее лица, все ее движения были легкими, раскованными. Мать смеялась и пела от счастья.
- Я же говорила! Я же говорила, она поправится! - шептала мне на кухне. - Не может человек не поправиться, если его окружают забота и любовь.
Потом мы пили чай. За столом сестра, как изголодавшаяся зверюшка, уплетала все подряд, жмурилась от удовольствия и торопливо рассказывала про врачей и приятельниц в больнице, про мастерские, в которых они делали бумажные цветы и коробки; при этом, она даже подтрунивала над собой и будто смотрела на себя со стороны, смущено краснела, как бы извиняясь за свою болезнь, за столь долгое отсутствие, за то, что доставила нам с матерью столько страданий.
После чая сестра потащила нас на прогулку. День был замечательный: солнечный, яркий. Истосковавшаяся по свободе, сестра прыгала по саду и радовалась каждому цветку, каждой бабочке и пчеле - казалось, она заново открывает мир. Она не умолкала ни на минуту.
- …Вы помните, такие же деревья были на станции Правда? А ручей, который журчал на перекате, вы помните? А вот такие цветы росли в Казани за нашим общежитием, неужели вы не помните? Какими нелепыми, мертвыми выглядят наши бумажные цветы в сравнении с этими живыми, ведь правда?! И для чего их только делают?!
Она спешила выговориться: то ли наверстывала упущенное из-за многолетней замкнутости, то ли боялась не удержаться в этом мире. Ни мать, ни я не поняли, что произошло, не догадывались, что это озарение неспроста, и только пес все время забегал вперед, усаживался перед сестрой, настороженно смотрел в ее глаза и жалобно поскуливал.
Я уехал на работу в невероятно приподнятом настроении, сразу же обзвонил друзей и поделился событием. Прошло всего два часа, не больше. И вдруг раздался резкий телефонный звонок. Я снял трубку и услышал сдавленные рыданья матери:
- Приезжай скорей!..
Когда я открыл дверь, мать кинулась ко мне, и из ее груди вырвался вопль:
- Нинуся!.. Выбросилась!..
Еще из комнаты я увидел у балконной решетки одиноко лежащие тапочки, и боль пронзила меня. Я метнулся к балкону. Внизу, на земле, босая, в белом платье, лежала моя сестра; лежала, распластав руки, и неподвижно смотрела в небо. Вокруг нее прямо на моих глазах увядали цветы, как похоронный венок обрамляя безжизненное тело. К сестре изо всех подворотен, задрав морды и воя, ползли собаки и кошки, и над всем садом, истошно крича, кружили птицы.
Еще увидимся!
(что-то вроде дорожных впечатлений)
Национальные отношения на Кавказе - дело чрезвычайно тонкое, деликатное. Это я понял, будучи студентом на практике в Осетии, когда познакомился с Казбеком, проводником туристских групп. Я ехал на попутной машине в городок Бурон; рассматривая лесистые горы, в какой-то момент перевел взгляд на бугристую дорогу и вдруг заметил - перед нами катит грузовик, доверху набитый мебелью, на которой восседает и каким-то чудом удерживается на поворотах, черноволосый парень в ковбойке. За грузовиком клубилась пыль, в ней явно различалось что-то темное, прыгающее, какое-то живое существо отчаянно догоняло машину. Приглядевшись, я заметил маленькую дворнягу.
- Казбек с семьей переезжает, - пояснил шофер осетин.
На подъемах, когда грузовик сбавлял скорость, собака почти догоняла машину, но на спусках и прямых участках сильно отставала. Так продолжалось километров десять, не меньше, и собака совершенно выбивалась из сил - я это видел отчетливо, поскольку последние километры она бежала совсем перед нашим бампером. После одного из спусков парень в ковбойке забарабанил кулаком по кабине и, когда грузовик встал, спрыгнул на землю и что-то закричал сидящим в кабине, при этом он неистово размахивал руками, словно ветряная мельница. В ответ из окна высунулась молодая особа и с визгом начала жестикулировать, еще более неистово, чем парень. В конце концов парень раздраженно плюнул и полез на мебель.
- Казбек хочет взять собаку, а жена не хочет, - пояснил шофер, с наслаждением наблюдавший сцену ссоры. - Но все будет, как он скажет. Казбек - настоящий мужчина. Осетин. У него отчество знаешь какое? Эльбрусович!
Действительно, еще километров через пять парень загрохотал по кабине так, что наверняка железо расплющилось. На этот раз он пошел не к кабине, а к собаке, и как только пес подбежал, схватил его и забросил в кузов, между шкафом и кроватью - тем самым давая понять, кто глава семьи и как бы восстанавливая историческую справедливость.
В тот же вечер мы встретились на "пятаке" - самом примечательном месте Бурона, где назначались деловые и романтические встречи, где старцы обсуждали свежие местные новости и не совсем свежие (учитывая расстояние) новости всесоюзного масштаба. Казбек прогуливался со своей собакой, покуривал, здоровался и перекидывался словами со знакомыми; внезапно увидел меня и без колебаний подошел. Разузнав, кто я и что, он, отбросив всякий этикет, по-дружески, запросто предложил зайти в духан, съесть по шашлыку и выпить кахетинского вина.
- Я угощаю, - сказал Казбек и широко повел рукой, как бы предлагая в придачу к выпивке и весь Бурон.
За столом Казбек рассказал о своей работе, подчеркнув, что "обслуживает туристов по первому разряду"; потом, кивнув на усатого мужчину за стойкой, важно бросил:
- Арминак, мой друг. Армянин. Говорит на всех языках (позднее я убедился в этом; правда, словесный запас Арминака ограничивался пределами ресторанного меню).
Затем Казбек ввел меня в курс местной жизни.
- …Здесь добывают уголь и по канатной дороге через хребет отправляют в Цхинвали. Цхинвали больше, чем Бурон, но не такой красивый. Здесь, сам видишь, какое все (в самом деле, городок выглядел чистым, ухоженным, и располагался удачно - в долине, обрамленной горами). Так вот, в каждой бригаде много национальностей: осетины, ингуши, чеченцы, армяне - все есть. Работают дружно, но после работы каждый только со своими. Такой порядок…
Выдавая эту информацию, Казбек то и дело вскидывал руку, приветствуя вновь входящих, непрестанно курил, прямо-таки "по-черному" - от одной папиросы прикуривал другую, обсыпая брюки пеплом. Кстати, он курил "Казбек" и не случайно положил пачку на видное место, чтобы я оценил совпадение его имени, папирос и вершины, и поломал голову над этим.
Как-то незаметно мы опорожнили две бутылки добротного кахетинского вина и Казбек громко сказал Арминаку:
- Дорогой, принести еще две бутылки. У меня русский гость.
- Может хватит? - слабо запротестовал я.
- Как это хватит?! - искренне удивился Казбек. - Настоящий мужчина должен уметь пить вино и при этом нормально разговаривать. Только здесь, на Кавказе, можно этому научиться… Прости меня, дорогой гость, но у вас, в России, не умеют пить вино. И не умеют вести беседу. Только напиваются и орут. Я был, знаю… А у нас никогда не увидишь пьяного…
Мы распрощались в полночь. Пожав мне руку, Казбек сказал:
- Еще увидимся!
С того дня мы еще несколько раз встречались, заходили в духан, ели шашлыки, пили кахетинское вино и Казбек уже называл меня другом. Но однажды при встрече, невесело объявил:
- Сегодня в духан не пойдем. Сегодня ингушский день.
- Что это?
- Ну, бывает осетинский день, когда собираются наши, бывает чеченский, а сегодня ингушский. Идти нельзя. Могут побить.
- Почему такая неприязнь?
Казбек долго морщился, потом произнес с легким раздражением:
- Я не люблю, когда мне задают вопросы. Это не разговор, а допрос.
- Пойдем! - махнул я рукой. - Я-то русский, а ты мой друг.
Казбек замотал головой. Его мысли явно текли по какому-то извилистому руслу.
- При мне никто ничего не скажет, - уверенно заявил я, совершенно забыв о собственной безопасности. - Ведь на Кавказе гостя уважают.
- Так-то так, - вздохнул, уже почти сдаваясь, Казбек; он почти выпрямил русло своих мыслей, но не до конца.
- Пошли! - я подтолкнул его, и он сдался.
В духане был занят всего один стол, за которым сидели какие-то парни; они, вроде, и не обратили на нас внимания. Но когда Арминак принес нам вино и шашлыки, вошла довольно приличная компания; рассаживаясь, парни бросали в нашу сторону косые недружелюбные взгляды. В середине вечера я вдруг увидел, что один из столов начал приближаться к нам вместе с молчаливо сидящими парнями. Вначале подумал - померещилось, от вина затуманило глаза, но за первым столом поехали и другие. Каким-то невероятным образом, парни умудрились, не вставая, съехаться к нам до расстояния шепота. Окружили со всех сторон, и старший ингушской компании обратился ко мне:
- Мы не хотим тебя обижать, русский человек, но твоему спутнику лучше отсюда уйти.
- Я не могу обижать своего друга, - подогретый вином, смело заявил я. - У нас серьезный разговор.
Старший, мудрый змей, усмехнулся:
- Его можно продолжить в понедельник, когда будет осетинский день.
Вино еще сильнее ударило мне в голову и я, подражая кавказским тамадам, произнес:
- Дружба не имеет понедельника или среды. Она вечна.
Мои слова произвели должное впечатление. Ингуши углубились в переговоры - что-то быстро забормотали на своем языке. Минут через десять попросили Арминака принести две бутылки вина на наш стол. Мы с Казбеком допили свое вино и только поставили стаканы, как старший сказал:
- Традиции нашего города - это традиции, и никто не осмелиться их нарушить. Ты, русский, в наши дела не лезь.
После этого нас вынесли из духана - в прямом смысле слов - бесцеремонно вынесли на руках вместе со стульями и посадили у входа.
- Самое разумное - уйти домой, не обижать ребят, - поднимаясь, сказал Казбек, совершенно не чувствуя себя униженным. - Они поставили нам вино, уважили нас и показали, что и мы должны их уважать. Я пошел. Еще увидимся!