Глава десятая
В тот же день Дарий с Пандорой отправились в Ригу за покупками. Центральный вокзал после сногсшибательной песенной революции превратился в настоящий подземный город со своими магазинами, многочисленными кафе и закусочными, игровыми автоматами, аптеками, разного рода справочными службами, цветочными и книжными магазинами, где можно, не выходя в город, обиходить себя всевозможными сервисами. Вплоть до аппарата, автоматически измеряющего артериальное давление. Такого в молодости Дария не было: был обычный казенный продуваемый сквозняками холодный терминал с вонючими грязными уборными, одной столовой, в которой, кроме пельменей и компота из сухофруктов, ничего больше не было. Но не было и такого соблазна: в нынешнем вокзальном царстве жили роскошь, яркая витрина жизни, и все манило, ласкало взгляд, предлагало себя, но, правда, взамен хрустящих шершавеньких бумажек. А с этим жуткий де-фи-цит.
Тут же, в привокзальном магазине обуви, они и купили Пандоре великолепные туфли бордового цвета с тонким черным ремешком, опоясывающим щиколотку, и каблуком в тринадцать сантиметров. Но прежде чем купить и заплатить, она перемерила пар двадцать, и делала это с таким апломбом, будто королева островов Фиджи, пожаловавшая в самый главный супермаркет всей метрополии. Она, конечно же, рисовалась перед молоденькими продавщицами, и те безропотно обслуживали ее, таская откуда-то из подсобки все новые и новые коробки с обувью.
Потом они отправились в торговый отдел, где продавались и сразу оформлялись мобильные телефоны. Это идея Дария, причем с дальним прицелом и давно выношенная в его ревнивой душе: телефон должен стать своего рода соглядатаем Пандоры, чтобы Дарий в любой момент мог с ней связаться и узнать о ее местонахождении… Купили недорогие трубки, обменялись номерами, и, когда Пандора пошла в туалет, он, для пробы, набрал ее номер и сказал, чтобы она не забыла помыть руки, ибо они пойдут в кафе. Да, иногда она забывала об элементарных правилах гигиены, и не потому, что была неряшлива, а лишь потому (по наблюдениям Дария), что страдала какой-то необъяснимой рассеянностью, как бы влекомая некими всепожирающими потусторонними помыслами. Но лучше бы он ей этого не говорил: Пандора фыркнула, и трубка от столь неожиданной реакции едва не выпала из рук Дария на цементный пол. И потом, выйдя из туалета, она долго не могла простить его бестактности и в знак протеста отказалась идти в кафе. Что ж, пришлось подчиниться женскому своеволию, и они отправились за пределы вокзала, в сторону улицы Марияс, где, как помнилось Дарию, должен был находится секс-шоп. Тоже давно выношенная мечта: обзавестись наконец кое-какими безделушками, которые могли бы разнообразить их половую близость, придавать ей новизну и избавление от ржавчины привыкания… Дарий, как художник, всегда держал в уме свое "отче наш": чтобы быть одухотворенным и не засыпать на ходу, надо постоянно подпитываться разнообразием, новизной и контрастностью. Простой, как воробей, девиз и безотказный во всех случаях жизни. И что для Дария было приятно: Пандора очень живо принимала участие в выборе штучек-дрючек, начиная от фигурных презервативов, разнокалиберных "медвежат" и кончая увеличителем Артефакта и виброшариками. Но главное, что вовлекло ее с головой в процесс – подбор (по настоянию Дария) сексуальных ночной комбинашки, трусиков и, надо полагать, неотразимо привлекательных и вызывающих приступы желания кремов. Но каковы, черт подери, цены! Он попытался что-то урезать, от чего-то отказаться, но не тут-то было: Пандора, твердо артикулируя речь, указала молодому продавцу на вещи, которые он с превеликой угодливостью выложил на прилавок и затем с такой же превеликой тщательностью упаковал в пакет с изображением марки магазина, перевязав его желтой лентой. На которой, между прочим, вызывающе выпячивалось ярко-красное пятно, символизирующее женские губы с наполовину обчищенным бананом. С подлым намеком на позорное взаимодействие вала и отверстия. Гадость, пошлость, дешевка, идиотизм… но тем не менее Дарий, взяв в руки пакет, любезно откланялся, получив в ответ от продавца двусмысленную, холуйскую усмешку. И вспомнил любимую поговорку Медеи: сука, блядь, говно, зараза. Эту ненормативную лексику он адресовал всему миру и всем континентам, а заодно своему Артефакту и его крайней плоти, которые довели его до столь смешного положения…
Из секс-шопа они направились в художественный магазин за кистями и красками. Выбор был огромный, и Дарию пришлось себя сдерживать, чтобы не растратить все деньги.
Затем они побывали на рынке, где накупили всяких фруктов, мяса, рыбы, а для Найды – большой кулек с сухим кормом. И, конечно, Дарий не обошел цветочный ряд, чтобы выбрать для Пандоры три роскошных желтых розы. Разумеется, голландских, которые ничем не пахли и походили на стеариновые печатки. Но зато были блистательны в своей неподражаемой фальшивой позолоте.
Однако поездка по магазинам не была бы полностью реализованной, если бы они, сойдя с электрички, миновали "Мидас". Они завернули за угол "Таверны", и в лицо ударил предвечерний солнечный свет, который для глаз Дария был нестерпимым напоминанием о приближении конца – быть может, дня, а может, вечера, жизни или еще чего-то космического. Смутное тревожное чувство исходило от этого предосеннего марева, заставившего его застыть на месте, что вызвало у Пандоры раздражение. Она нервозно спросила:
– У тебя что – тормоза заело?
– Сегодня девять дней, как умер Мусей. Надо бы помянуть его.
– Давай зайдем в "Таверну" и помянем… Или возьмем вина, и дома…
– Вот именно, пойдем лучше домой, играть не хочется.
– Ну и напрасно, у меня предчувствие, что сегодня нам повезет…
– Я эти сказки слышал не раз, нам после твоего предчувствия так везло, что врагу не пожелаешь.
– Только не надо хамить, – Пандора надула губы и, развернувшись, направилась в сторону переезда.
В магазине их ждало кьянти.
А на Сиреневой уже был финал девятин. Медея, зажатая с двух сторон Легионером и женой Григориана, была пьяна и еле ворочала своим тяжелым от сигаретного дыма и водки языком. В кустах девясила на карачках сидел Григориан, пытаясь высвободиться из цепких пут поросли. Ему было трудно, и Дарий, поставив пакеты с покупками у своей оградки, пошел ему на выручку. А в это время Легионер, словно волшебник, извлек откуда-то бутылку водки и стакан и принялся обслуживать Пандору. Ну и, само собой, после освобождения Григориана из объятий флоры Дария тоже наделили питвом, от чего он не стал отказываться и последствия чего не заставили себя долго ждать. Наступило полнейшее благодушие. В ход пошли фрукты, мясо, рыба, которые они купили на рынке, и две только что приобретенные в магазине бутылки кьянти, что вызвало бурный восторг у публики, еще окончательно не потерявшей человеческий облик. Даже Медея от умиления, что соседи не забыли об ее Мусике, перестала плакать и молоть чепуху, поднялась и направилась в дом. Вскоре из окна показалась ее голова:
– Пандорочка, неси сюда рыбу, я уже грею сковородку.
Пандора с кульками пошла к Медее.
Сверху спустилась жена Легионера Лаура, очень собранная и, на первый взгляд, очень отчужденная особа. Но несмотря на застылость и некую апатичность ее глаз, женщина со всеми вежливо поздоровалась и даже пошутила в отношении своего мужа: "Мой Айвар, словно Фигаро, поспевает всюду…" Легионер попытался склонить ее выпить водки, но Лаура водке предпочла вино. Компанию ей составила вернувшаяся от Медеи Пандора. Они отошли в сторону и до Дария долетали отдельные фразы: "Зато поливать часто не надо… Нет, что ты, луковицы тюльпанов надо выкапывать уже в сентябре… Только мокрые ваньки, то есть бальзамины… А у меня дома примула, фуксия, комнатная герань… От герани жуткая аллергия… Но что делать, я геранью лечу уши… Когда стреляет, я сворачиваю листок в трубочку и вкладываю в ухо…"
Вскоре из окна Медеи потянуло аппетитными рыбожареными ароматами, и Пандора, боясь, что пьяная Медея прокараулит рыбу, побежала к ней на помощь. Потом они жарили телячьи отбивные, готовили зеленый и крабовый салаты, которые на улицу выносила Лаура и ставила на стол, за которым еще недавно поминали безвременно ушедшего металлозаготовителя. Вскоре в створе калитки показалась фигура Олигарха, уже ставшего неотъемлемой частью сиреневого гетто. Свои разбитые сандалии он сменил на не менее разбитые ботинки, вместо клетчатой футболки на нем был полосатый свитер, намного уплотнявший и без того наетую фигуру Олигарха. С собой он принес бутылку какой-то коричневой настойки, две пол-литровые банки консервированного салата, литровую банку прошлогодних маринованных грибов и баночку красной икры дальневосточного лосося. Это был верх щедрости, и Медея, увидевшая из окна, как Лаура принимает из рук Олигарха снедь, громко сказала:
– О, явился мой гаврик, значит, жизнь продолжается. Пандорочка, дай большую тарелку, я купила астраханский арбуз.
Пока шло приготовление к застолице, Дарий сходил домой и поставил розы в вазу. Выложил в шкаф покупки из секс-шопа и, когда это делал, засомневался в их необходимости, а главное – в своей дееспособности. Он помнил, что впереди его ждет посещение хирурга… как его, кажется, Кальва… Он также помнил о понедельнике, когда им с соседом Флорианом предстоит ехать в магазин за красками.
Художник подсел к мольберту и на картоне набросал эскиз на мотивы сказки Андерсена "Роза и Улитка". По его замыслу, этот сюжет вполне может быть соотнесен с общим замыслом росписи детской комнаты. Роза – благодарная натура, позволяющая художнику вытворять с собой чудеса. Ее можно написать в любых тонах, в любых масштабах, и все равно это будет королева цветов и символ любви и непреходящности мировой скорби. А улитка – вещь в себе, эгоистична, а потому и образ ее должен отвечать характеру: серый, ужимистый, с большими рогами, с жирным неповоротливым туловищем, внутри которого пульсирует зеленое желе. Но это не образ злодейки, скорее воплощение неповоротливости и застылости во времени. Второй сюжет нужно позаимствовать… Ну конечно же, надо взять из "Снежной королевы"… И Дарий представил ледяное, искрящееся холодным огнем царство с прозрачным рождественским акцентом и на его фоне – волшебная леди холода, с льдисто-синими глазами и по-человечески живым серебристым дыханием. Да, непременно, решил Дарий, Снежная королева будет выдыхать оранжевые пары, а волосы у нее будут цвета лазурита, схваченного голубой изморозью. Одна стенка будет в ярких желто-красно-зеленых тонах, вторая – в холодных индиго-лазорево-аквамариновых… А в целом… Но Дарию помешал голос, доносившийся из открытого окна. И когда он подошел к нему, увидел стоящего внизу Асафа, что-то говорящего своими трясущимися и, кажется, посиневшими губами. Бедолага просил в долг всего-то один лат. Цифру выразил с помощью в верх поднятого указательного пальца.
– Сейчас, – сказал Дарий. – Подойди к нашему подъезду.
Дарий не дал ему денег, а великодушно пригласил за стол, за котором уже восседали почти все обитатели дома. А кому может помешать этот посиневший от похмелья Асаф?
– Нет, нет, спасибо, – начал отнекиваться бывший экспедитор тире шофер, – мне, если позволите, одну рюмочку чего-нибудь согревающего душу… Вчера, понимаете ли… проявил неосторожность, а сегодня…
Пандора оказалась расторопней всех: она налила в фужер водки и вместе с бутербродом с колбасой протянула Асафу.
– Пожалуйста, поправьте здоровье и, если можно, не выпускайте так рано на улицу Тобика. Хочется поспать, а он так лает, так лает…
– Я его давно хочу отдать на живодерню, – на полном серьезе заявил Григориан. – Хотя он мне не мешает.
– Тогда пей и заткнись, – незлобиво осекла Григориана Медея. – Я Тобика очень люблю, он дружил с моим Фарисеем, и Мусик его любил, – громкое, нещадящее рыдание огласило двор.
Асаф, выпив водки, с бутербродом в вытянутой руке поспешил ретироваться. Из дверей вышла Конкордия и подошла к Медее. Стала ее успокаивать. При этом оглядела компанию и отдельным взором одарила Дария, что не осталось им незамеченным. "Богиня согласия скоро будет ручная", – подумал он, но мыслью не утешился, ибо не испытывал страсти. Он ощущал себя головешкой на пепелище залитого дождем костра.
Медея ладошками растерла по щекам слезы, подсушилась подолом фартука и, выдавив на лице беззаботность, призвала всех помянуть безвременно ушедшего сына Мусика. А всем только этого и надо, и даже Лаура, доселе не замеченная в пристрастии к выпивке, а уж тем более Конкордия, относящая к пьющим людям с превеликим презрением (кроме собственной матери), и те подняли свои рюмки и помянули соседа, брата, сына, раба божьего, никчемноникемнезаменимую одну шестимиллиардную единицу человечества. А потом все пошло по отработанному вечностью сценарию: немного слез, много пустой болтовни, случайных реплик, тайных невысказанных глупостей, наконец – песни про цветочки, которые особенно хороши весной, и про того парня, который спустился с горочки. Как всегда, тон в вокале задавал Григориан, и ему вторила Медея. В воображаемом объективе воображаемый смотрящий мог бы увидеть седые, растрепанные свежим ветерком головы Григориана, Легионера, припухшие щеки и седую с короткой стрижкой голову жены Григориана Модесты, круглую, с ничего не выражающими складками на выпуклом лбу голову Олигарха, нейтральных тонов лицо и цвет волос Лауры, ее самоуглубленность и, разумеется, контрастные в цветовой гамме головки Пандоры и Конкордии – сияние платины и перезревшее червонное золото…
Однако на девятину не приехала Сара, о чем не преминула вспомнить и огласить Медея. Она снова начала плакать, жаловаться на Сару, которая прячет от нее Сашу и Машу, что жизнь разваливается на глазах и никому до этого нет дела.
Когда половина приготовленной закуски была оприходована, когда содержимое бутылок значительно поисчерпалось, из-за стола вышел Олигарх и отправился на лавочку. Военный маневр. Через десять минут от стола отошла и Медея, якобы за тем, чтобы принести хлеба. Дарий видел, как из-за кустов девясила они быстро сиганули в дом, и стал ждать мгновения, когда фасад покачнется, углы дома вздрогнут и начнутся тектонические толчки, эпицентром которых будет широченная кровать Медеи.
Пандора, по своему обыкновению, следила за облаками и видела в их отсветах первые признаки весны, хотя осень еще по-настоящему и не началась. Но так она чувствовала времена года. В какое-то мгновение наступила тишина, и лишь липы с кленом и березками пытались что-то нашептать севшему на карниз дома старому ворону. Он всегда здесь, знает, мудрый клюв, что после того как люди скроются в своей коробке, он вволю налакомится тем, что останется на столе и возле него. И сорока прилетит, и стайка воробьев, но сначала полным хозяином трофеев будет он – ворон…
Дарий, предпочитая водке вино, был почти трезв, и это наводило скуку. Он поднялся и, сказав Пандоре, "сейчас приду", вышел из-за стола и отправился в сторону дороги. Ему хотелось остаться одному, не быть ни перед кем в долгу – ни в разговорах, ни в мыслях, ни тем более в ощущениях остановившегося времени. Он прошел до березовой рощицы и не преминул остановиться около своей подопечной белоствольной красавицы, которую он обнял и прижался к ней так, чтобы и Артефакт почувствовал ее близость. Он попросил дерево помочь ему обрести покой и, если это в его силах, сделать так, чтобы избавиться от недуга. И он еще теснее прильнул к березе.
В магазине он купил три бутылки вина, одну из которых попросил продавщицу открыть и которую, возвращаясь домой, он наполовину выпил. В палисаднике еще были люди, которые больше походили на тени, а длинные тени деревьев походили на лежащих людей… Слышался смех Пандоры, и в нем Дарию почудился крик о спасении или даже мольба, смысл которой для него был непонятен. За столом уже не было ни Григориана, ни Легионера с женой, лишь Модеста, склонив на грудь голову, распустив на кофту слюни, мерно спала.
Пахло застоявшимися салатами, прогорклым дымком от брошенной в тарелку с сардинами непогашенной сигареты. Втроем – Дарий, Пандора и Конкордия – продолжили выпаривание из тел и души зловредных для них апатии и неопределенности. Они пили вино, Дарий курил и прислушивался к несшемуся из окон Флориана бельканто – рождественской песни "Мария сушит пеленки" в исполнении Карузо. А взгляд его параллельно слуху услаждался тем, что через вырез в блузке Конкордии выпирало наружу. Смуглые, налитые соком неизведанной жизни сиськи. Он облизнулся и сглотнул подступившую к зубам слюну. А между тем, если бы он не был так занят созерцанием холмов Венеры… то бишь холмов Конкордии, он обязательно увидел бы, какие алчные взгляды бросает на грудь Конкордии его Пандора. Шалавы, одна другой стоит. И когда обе женщины поднялись и под предлогом сходить в туалет скрылись в доме, Дарий в одиночку, с приливом тоски и непонимания смысла всего сущего, пил вино, курил, бросал во́рону кусочки хлеба и под не обыкновенно своевременную мелодию Карузо (или какого-то другого итальянского вокализа…) был преисполнен элегии и умиротворения. Он видел, как из дома вывалилась кургузая плоть Олигарха, ныряющим шагом преодолевшего дорожку и выбежавшего за калитку, как на кухне Медеи зажегся свет, как Медея закуривала сигарету и трясущимися руками пыталась налить в рюмку водки, как… Впрочем, ничего интересного, если не считать прошедшего по улице Че, ведущего за руль велосипед. Простые фрагменты ничего не объясняющей жизни. Но где же Пандора с Конкордией? Взяв со стола бутылку вина, сигареты с зажигалкой, он направился к себе домой. Его сопровождали сумерки, и первая, только-только народившаяся звездочка, и это для него было обнадеживающим знаком…
Когда он вошел в квартиру и, не зажигая в прихожей света, прошел в комнату, его поразил аромат смешанных духов, которые накануне исходили от Пандоры и Конкордии. Он включил свет и увидел почти фантастическую для себя картинку: Конкордия, побледневшая, с закрытыми глазами, сидела, откинувшись спиной к стене, а Пандора, припав к ее обнаженной груди, делала такие же движения, какие обычно совершал с Пандорой сам Дарий, предваряя ламбаду. Но что ему показалось еще более фантастичным, так это то, что ни та ни другая никак не отреагировали на включенный свет, а продолжали пребывать в нирване, предаваясь упоению снизошедшего на них искушения одновидовой любви.