В санатории, куда он прибыл окропленный дождем (под дождем ходите без зонта, дождь разгладит на лице морщинки, будете красивые, как инки, под дождем ходите без зонта…), его встретили перемены. За регистраторской стойкой вместо двух кукол Барби осталась только одна, а на месте второй регистраторши во всей красе восседала дочь садовника Инцеста Инесса. Карьерный рост… На Дария пыхнула знойная иудейская красота. Зажигательная, как… как… И он вспомнил… Нет, скорее вернулся в тот летний день, когда в оранжерее увидел ее в очаровательных шортиках, под которыми… ах, наваждение, наваждение…
Его тоже узнали и мило улыбнулись, что, впрочем, стоило ему двух микропейзажей и пары комплиментов в адрес Той и Другой… Необременительных, бесплатных, а потому абсолютно бескорыстных… И подумал про себя художник: а почему бы ему когда-нибудь не позвонить этой амазонке, андалузке, креольской диве с туманных берегов Таинственных островов и не наговорить красивых, в лазурно-золотистой упаковке, комплиментов? Так и будет, только дайте срок…
Зенон, как всегда, был в порядке: свеж, одухотворен смыслом предназначения, пахуч мужским одеколоном и слегка печален. Печаль исходила от его глаз – карих с поволокой, какая была у актера Дружникова из "Сказаний о земле Сибирской"… Но кто об этом помнит? Забытые страницы забытой жизни…
– Черт возьми, – сказал на закуску бармен, – как бежит время! Кажется, вчера мы с тобой виделись, а глядь – уже октябрь…
Простительная банальность, но с чего-то разговор надо начинать. И Дарий поддакнул, прислушиваясь, как по жилам разбегается горячая струя коньяка, которым его угостил бармен.
– И не говори, время ставит рекорды. Надеюсь, здесь была тишь да гладь…
– Все было, кроме разливанного моря благодати… В 381-м номере живет парочка, которую я имел в виду, когда тебе звонил… Думаю, в такую погоду они сейчас у себя…
– Говоришь, из обетованной страны?
– Ну откуда же еще? Он, как я понял, содержит картинную галерею в центре Тель… А его половина… Просто красивая женщина…
Но Дарию о красоте лучше не напоминать, ибо в такие мгновения все его нутро начинает переливаться через край.
– Ты хочешь сказать, что она красивее Инессы? Или моей Пандоры? Ну, ты же понимаешь, о ком я…
– Еще бы! К ней тут подкатывались такие тузы… Но это разный покрой: Инесса и твоя берут молодостью, а та из 381-го – зрелым наливом… Ну как тебе объяснить…
Поднявшись на третий этаж, Дарий не сразу отправился в 381-й номер, несколько минут посидел в холле, собираясь с духом. Ему никогда не было в радость лезть в чужие жизни и только острая необходимость… А когда постучал и вошел в номер, то понял, что случайно попал в мир абсолютного беспорядка. На столе черт ногу сломит: кроме пустых и полупустых бутылок, фужеров, рюмок – гора окурков, недожеванные бутерброды и прочая сопутствующая застолью мишура. И повсюду раскиданные тряпки. Их было так много и такого разноцветья, что Дарию показалось уж не в секонд-хэнд ли он попал. Встретивший его мужчина один к одному смахивал на уже поседевшего Грегори Пека, только что вышедшего из-под душа. Он был в махровом халате и с полотенцем через плечо. В общем, симпатяга, только со слегка помятым лицом. Из-за двери, которая, скорее всего, вела в ванную, послышался женский голос: "Борух, кто там пришел? Если врач, скажи – пусть зайдет попозже…"
– Не волнуйся, это не доктор. – И к Дарию: – Проходите, хотя я не совсем понимаю…
А для художника представляться, что-то объяснять да еще человеку с явного похмелья, ну, знаете ли… Однако все, что полагается, было сказано, первые редуты взяты, и как-то легко и без душевных потрясений он объяснил, зачем явился и что хочет предложить. Но когда первая картина была обнародована и когда беглый взгляд Боруха, а затем и второй, более пристальный, были на нее брошены, все и завязалось. А когда из ванной показалась раскрасневшаяся, с тюрбаном на голове женщина, Дарий мысленно поаплодировал Зенону за точность наблюдения. Это действительно была красота полного и безоговорочного налива. Мед с молоком, а может, и впрямь кровь с молоком, или же крем-брюле, или же персик в сливочном… Ступая на цыпочках и оставляя на паркете мокрые следы, она прошествовала мимо и скрылась в другой комнате. Дарий увидел ее гладкую, безукоризненной формы попу. И часть груди, которую она безуспешно прикрывала банным полотенцем.
А потом… А потом они с Борухом (славное имя, священный Байкал!) допивали коньяк, дожевывали вчерашнюю закусь и понемногу входили в контекст "вся истина в вине"… К ним присоединилась уже приведшая себя в порядок женщина: оказалось, что это жгучая брюнетка, смуглоликая, не боящаяся ярких тонов: губы точь-в-точь как на рекламном ярлыке секс-шопа – ярко-алые и такие же сочные и многообещающие. А как она держала в руках фужер с коньяком и как сидела, заложив лытку на лытку! О, какие это формы! Она маячила ногой, и на ее пальцах качалась домашняя туфля с розовым бантиком, украшенным гранеными бусинами. И, как водится, сначала разговор шел по верхам: от воспоминаний об их галерейных успехах и до признания того факта, что пейзажи Дария… конечно, лучше бывают, но до сих пор нигде и никогда и вообще – дескать, это для них, много повидавших, настоящее открытие, и вряд ли еще когда-нибудь представится такое счастье и т. д., и т. п. херня. Семьдесят пять раз вслух произнесенного лицемерного вранья… Ее звали… Кто бы мог подумать? Цаля, Сара, Роза? А не хотите – Клеопатра… Клео, черт бы ее побрал! Но когда в очередной раз на груди ее, как бы случайно распахнулся халатик и Дарий узрел один из холмиков, дал о себе знать Арте… "Лежи спокойно, – обратился он к нему, – еще не время, вот кончится больничный, тогда и порезвишься…"
Вечер, который, разумеется, только условно можно назвать вечером, проходил в духе фиесты, ежегодного бразильского карнавала, когда румба сменялась зажигательным танго, пасадоблем и вновь – "Бесаме мучо"… Шла беспощадная и безграничная пьянь. Гости Земли обетованной, словно сорвавшиеся с цепи, кутили напропалую, и уж чего там говорить о Дарии… Комплименты, смутившие его душу, подхлестнули его тело на хаотическое движение: он несколько раз спускался вниз, пудрил мозги кареглазой Инессе Инцест и даже ухитрился дважды подержаться за ее грудь и один раз поцеловать в губы. Ах, если бы не травмированный Артефакт, какая бы благословенная ночь могла выпасть на его долю! Потом он забегал в бар к Зенону, который с невозмутимым видом разливал по рюмкам коньяк и неутомимо улыбался своим клиентам. Вот тебе и больные: пили за троих, а накурили так, хоть вешай топор. Потом он возвращался в 381-й номер, куда кроме хозяев и Дария заходили и уходили какие-то люди, с которыми он здоровался и обнимался, как с родными, что-то им пытался умно навязать о Гогене, о чем-то по-свойски спорил с Борухом, не выпуская из поля зрения Клеопатру и ее выдающуюся грудь… Но Борух был зорок, и когда Дарий в один пьяный момент уже склонялся, чтобы совершить шкоду, Борух поставил его на место. То есть уложил на тахту и сам присел с краю. Дал закурить и принялся рассказывать банальности о секрете Моны Лизы…
– Послушай, дорогой Левитан… Так, кажется, тебя в этой дыре величают? У Леонардо да Винчи, как и у его учителя Веррокио, яд идейного демонизма, разлагающий нежные художественные образы, сгустился и привел к внутреннему разрушению его искусства. Что такое Джоконда? Это живописный сфинкс, но не будем забывать, что наши оценки рассеиваются в тумане сложных соображений. Джоконда и Венера Милосская. Описание Вазари. Шуты и музыканты. Критические замечания Ломаццо. Джоконда в ярком блеске французской стилистики. Улыбка Моны Лизы. Немолодой муж. Патетический ценитель Леонардо, Гуссе. Это называется бесконечность природы, не познающей самое себя. Удивительная и ужасная, в кавычках, красота Джоконды. Насилие над натурою. Джоконда безнадежно стара. В ее портрете нет ни одной ласкающей черты. А чего стоит… я имею в виду эстетику, чело Джоконды? Дорогой мой, у нее нет бровей. Что это за женщина, что это за эталон красоты и загадочности? Ты взгляни на мою Клеопатру – и поймешь, какой должна быть женщина художника…
– Пошел на фиг, – отмахнулся Дарий, – зато какой у Моны нос с его трепетными раскрыльями. Какие руки!
– Самообольщение провинции… Это называется демонизмом абсолютно нетемпераментной натуры… Джоконда фригидна, как манекен… Да, не буду спорить, в картине сохранена воздушная перспектива… А кстати, что меня умиляет в твоих работах… в них классическая соразмерность воздушной перспективы. И дай мне слово, что никогда не будешь изменять своим принципам и не откажешься… Оставайся самим собой… И будь Левитаном этой богом забытой Юрмалы… И помни, что пейзаж сейчас как никогда в Европе ценим, и поверь, скоро придет время, когда Левитан будет стоить в пять раз дороже Гогена…
– Гоген – это искусство снобов, Левитан же… Впрочем, тебе, жиденку, никогда не понять русскую душу… – Дарий поднялся и пошел в туалет. Его качало и заносило. И, уже стоя над унитазом, услышал слова Боруха:
– Могу тебя обрадовать: несмотря на твое хамство и дремучий шовинизм, покупаю всю твою мазню, хотя, если честно… Если честно, я видел живопись и покруче… Но у меня принцип: где бы я ни был, домой возвращаюсь с каким-нибудь, вроде тебя, художником. Даже если он ни черта из себя не представляет…
Дарий не обиделся. Его поташнивало, и ему было все равно, что о нем думает в общем-то симпатичный ему Борух. Позвонила Пандора и спросила, когда он вернется домой. Потом она еще, и еще, и еще давала о себе знать… наконец она сказала то, что для него не было очень большим секретом: "Ты всегда был последним мерзавцем и таким, наверное, навечно и останешься… Пожалеешь, будешь кусать локти, но будет поздно…" Но ему было не до вечности… Выключив телефон, он отправился в ванную, где, нагнувшись над унитазом, начал блевать. Натужно, со стеснением, чтобы его не услышали хозяева.
Выходя из ванной, он увидел во второй комнате раздевающуюся Клеопатру и тут же вспомнил о Пандоре. Устыдился, а взглянув на часы, ужаснулся – без пятнадцати три… Глубокая осенняя ночь. Надо бы позвонить…
Дария оставили на диване, с которого, через проем дверей, хорошо было видно, чем занимаются в другой комнате Борух с Клео… Ну конечно же, это был кошерный секс. Из окна, что с правой стороны, прямо им в изголовье, светила луна, и потому каждое их движение… Впрочем, все старо как мир, тем более, подглядывать, будучи гостем, непристойно. И Дарий, натянув на себя одеяло, пахнущее дезинфекцией, попытался угнездиться на чужом ложе.
Вскоре хмель и усталость от хаотических движений во время вечеринки сделали свое дело, и он забылся крепким сном. Но его разбудил звонок Пандоры, заявившей, что если он немедленно не явится домой, то очень об этом пожалеет и вообще может ее не найти… "Прекрати свою хабанеру, я не на блядках, а на работе… Чей язык? Мой? Успокойся, заплетается от усталости…" Ну что он еще мог ей сказать, находясь в полуживом состоянии?
А утром… бр-р-р, лучше о нем ни слова… Во рту все гуано мира, сосуды – засоренная дренажная система, сквозь которую сочится квелая струйка жизни, в руках и ногах мандраж и страшная скука в душе… Снедала великая разочарованность миром. А тут еще выкидон израильского Боруха, заявившего Дарию, что он долго не спал (как бы не так, развратник!) и решил не покупать все его картины, а только одну, с речушкой с весенними берегами… Для Дария это сущее предательство: вчера так тепло дружили, так душевно хвалили, а сегодня, значит, откат? Это несерьезно и даже мелочно. Ну да, было дело, сболтнул лишнее насчет жиденка, ну так это же не смертельно, никакого личного счета к национальности… У него у самого не кровь, а многонациональный коктейль, в том числе с примесью еврейской и цыганской плазмы. И тем не менее, когда он попытался взглядом апеллировать к прекрасной Клеопатре, прося у нее поддержки, та лишь провела языком по только что подкрашенным (пунцовым) губам и передернула плечами – мол, разбирайтесь, мазилы, между собой, а мне не до этих глупостей… Она тоже была с похмелья и ничего нового всеми своими прекрасными метахондриями в мире не ощущала. И не требовала. Она была сыта, выебана, и у нее в перспективе был Тель-Авив с его молочными реками и кисельными… И, возможно, с пылким любовником, о котором она не собиралась забывать… Вот подлечится грязями, восстановит функцию яичников, фаллопиевых труб, обновит сероводородом кишечник и флору ВЛГ, а там не страшен никакой любовный порыв…
– Тогда зачем трепался насчет Левитана? Зачем обнадеживал? – спросил он Боруха и начал связывать свои работы ремнем, который когда-то ему подарила на день рождения Элегия.
– Перестань хныкать, – ответил израильтянин, – значит, так было угодно Богу. Успокойся, я по-прежнему считаю твои работы очень профессиональными, но не настолько, чтобы оптом везти их через границу… Надо оформлять справки, чтобы таможня, и ваша и наша, не придиралась, а зачем мне такая головная боль?
Дарий хотел сказать, что у него третий день не чищены зубы и что его Найда с Шоком помрут с голоду, если он не купит его работы. А что скажет Пандора? С ума сойти! Но, не проронив ни слова, он вышел с картинами из номера и направился к лестнице. "Только без унижения, – твердил он себе, – без всякого унижения…" И вот тут-то и произошло… Впрочем, простое дело: спазм сосудов головного мозга на фоне синдрома похмелья, нервотрепки, неопределенности с Пандорой и как следствие – потеря сознания и полет в никуда по ступеням лестницы. Правда, впереди него планировали картины, с грохотом по ступеням, скольжением по перилам, но приземлились они почти одновременно. А потом калейдоскоп лиц сквозь туман… Озабоченно-вопрошающее лицо Боруха, совершенно напуганное – Клеопатры, от которой тонко исходили запахи алкоголя и губной помады с кремами, наконец – чернявое лицо главврача Нафталея, облаченного в белый халат. И одного из его сыновей. И каждый что-то говорил, что-то выражал бровями, губами, жестами рук… Нагнувшийся над Дарием Нафталей пытался измерить ему давление. Потом он водил стетоскопом по его груди и, наконец, поднявшись, кому-то сказал:
– Введите внутривенно полкубика строфантина с клофелином, два кубика релаксатора, к ногам горячую грелку… У художника небольшой гипертонический криз, ничего страшного…
Как он падал по лестнице, Дарий еще помнил, но как попал на кушетку, находящуюся в кабинете старшей сестры, хоть убей… После уколов почувствовал себя в полном порядке и даже пытался шутить с сестричкой. Но та была занята, заполняла шприцы лекарствами и лишь молча не то улыбалась, не то хмурилась… Зашедший в кабинет Борух, который уже был при полном похмелье, что выражалось в походке и в его покрасневших щеках, обрадовал:
– Ладно, старина, в порядке исключения и ввиду форс-мажорных обстоятельств беру все твои работы, – и засунул в карман Дария деньги. – Отдыхай, а мне надо бежать на процедуры…
Дарий хотел было фыркнуть, мол, в одолжениях не нуждается, однако, вспомнив ультиматум Пандоры, сказал:
– Это очень кстати, совершенно другой коленкор… Но, возвращаясь к нашему разговору… Ты сказал, что Джоконда это сфинкс…
– Живописный сфинкс, – поправил Борух. – Но это не я сказал, какой-то искусствовед…
– А что же тогда "Черный квадрат"? Тоже какой-нибудь сфинкс? Или его задница?
– Да забудь ты об этом, поговорили и разбежались…
– Да, но… Пятьсот деятелей искусства и в том числе искусствоведы, художники и другая пишущая шатия "Черный квадрат" поставили на первое место среди шедевров российских художников… Шедевров двадцатого века! Ты только подумай своей умной еврейской головой. Впрочем, и сам Малевич был таким же… Полный идиотизм… Ну дальше ехать некуда… Не Коровин, не Репин и даже не Рерих или Петров-Водкин, а именно Малевич, который только к концу жизни узнал, что есть такая порода людей, как художники… Местечковый маляр… Полный камуфлетизм… И это шедевр? С ума можно сойти и не вернуться…
– Вот на этом и успокой свою душу, – наставительно заговорил Борух. – Помни и утешайся тем, что один местечковый, абсолютно необразованный маляр обеспечил работой полтысячи бездельников, а еще больше зевак, которые толпами ходят в музеи поглядеть на его черный шедевр… Ты, Левитан, даже не можешь представить себе, сколько на этом зарабатывают и сколько спекулируют… Весь мир стоит на этом, и мы с тобой бессильны…
– Потому что такие, как ты, это безобразие поощряете и если, допустим, завтра заявится в твою галерею какой-нибудь новый черный или голубой квадрат, ты первый будешь трубить на весь мир… Какой, дескать, шедевр завернул в твою пропахшую лицемерием выставку…
Однако Боруха от атаки Дария спасла вошедшая Клеопатра. Улыбчивая, абсолютно неотразимая, а главное, безнадежно сексапильная.
– Бор, нам пора на процедуры, – и к Дарию: – Как, пришли в себя? Все будет хорошо, приезжайте в Израиль, у нас много красивых девушек. Борух, оставь ему наши координаты…
– Лишнее, – сказал Дарий, – в ближайшие сто лет я за границу не собираюсь…
– Нет, нет, обязательно приезжай и привози свои работы… – в голосе Боруха чувствовалась искренность, разбавленная похмельным энтузиазмом. – В Израиле много бывших юрмальчан, и они будут рыдать от счастья видеть хотя бы на полотне свою оставленную родину.
Затем в кабинет вошел Нафталей и сказал Дарию, что в центр города направляется его сын Авель и может его подвезти до дома. И напичканный транквилизаторами Дарий уселся в "мерседес" Авеля и всю дорогу до дома о чем-то болтал, ибо ему было кайфово, весь мир представлялся умилительным, на все согласным, ко всем и всему лояльным. Из машины он позвонил Пандоре, но, судя по раздавшимся сигналам, трубка была отключена. Набрав номер магазина, узнал, что Пандора на работу не приходила. Он примолк, и всю дорогу его существо источало гнусное томление духа. И, чтобы его взбодрить, он залез в карман и вытащил оттуда деньги, которые ему заплатил Борух. Это была неплохая подпитка его настроения, и, пересчитав купюры, он вернул их обратно в карман куртки.