Доехав до переезда и попрощавшись с Авелем, он вышел и, не глядя на закрытый шлагбаум, поперся на свою сторону и на середине пути его едва не сбила возникшая ниоткуда электричка. Он давно заметил, что в снегопад и в осеннюю пору, когда землю и шпалы обволакивают снег или палая листва, звук поездов десятикратно притухает, рельсы не звенят, и тогда… Он свернул на дорожку, в свою березовую рощицу, и, дойдя до белоствольной, приник к ней лицом и едва не расплакался, когда не ощутил животворящего трепета бересты. Березы уже спали мертвым сном и ответили холодом, зябкой сыростью. Но то, что он ощутил, войдя во двор, не сравнится ни с каким, даже летаргическим сном. То было откровение, снизошедшее на него из пространства, серо-облачного тумана, капель, повисших на оголенных ветвях лип, на иголочках сосны и на кустах одичалого девясила. Когда Дарий дотронулся до ручки двери, окончательно осознал, что входит в пустую ограбленную гробницу, где господствуют одиночество и смертная тоска. И все же, повернув ключ, он вошел, и – да, его встретило именно то, что он ожидал… И, наверное, он умер бы, если бы у его ног не появился хвостик Шока и если бы из другой комнаты не вышла его встречать Найда. Она мяукала и вопросительно смотрела на свою тарелку, в которой одиноко лежала одна гранула сухого корма. "Сейчас, ребята, только осмотрюсь… Но прежде спрошу у вас: куда вы задевали мою Пандору? Молчишь, Шок, а ведь она тебя любила… Да и тебя, Найдочка, мы любим… Мы вас очень любим", – еще раз повторил художник.
Он взял кошку на руки и прошел с ней в другую комнату. Однако записку нашел на кухонном столе. Да, это ее мелкий кривоватый почерк, который… И что же она тут изобразила? Он взял клочок салфетки и прочитал: "Цветы поливай через два дня. Анютины глазки к весне можешь высадить во дворе, а комнатная роза скоро зацветет…" И ни слова больше. Ни единого! Как насмешка или как игра. И Дарий полез в шкафчик за корвалолом. И после шестидесяти капель, влитых в себя, он выскочил на улицу и побежал в магазин. Но, увы, туда она даже не заглядывала… Исчезновение. Таинственное, вероломное, чего врагу не пожелаешь. Он ринулся на вокзал, потом – на рынок, оттуда – в универсам и закончил бег на пляже, где ее тоже не было. Лишь море и безмолвные чайки с воронами. И режущий глаз горизонт. И тихая, тихая песнь волны: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане… И рефрен: не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю, пусть осень у дверей – я это твердо знаю, но все ж не уходи, я твердо говорю… я твердо говорю, я твердо говорю… Заело. "Не впадай в панику, – приказал себе Дарий и на две минуты утешился мыслью: – Рано или поздно это должно было случиться… Аминь!"
Когда возвращался домой, на скамейке увидел Медею. Она курила, и на лице стояла такая же пасмурность, как и на небе, в мокрых разводах дома, в крике сороки, которая, как на грех, прилетела и, усевшись на яблоню, назойливо стрекотала и стрекотала.
– Куда ты так рано отправил свою Пандору? – вдруг спросила Медея, испуская дым через ноздри.
Однако он не понимал, о чем его спрашивают, и тоже закурил.
– Что ты имеешь в виду? – Его знобило и не хотелось вступать в разговор.
– Куда, говорю, так рано Пандора направилась? Впрочем, и я тоже хотела бы прокатиться в таком лимузине, но я пьяница… На меня нет спроса…
– Лимузин с золотистой крышей? – стараясь быть невозмутимым, спросил Дарий. – Длинный, с шестью дверцами?
– Не считала, но верх, кажется, действительно, золотистый. А почему ты спрашиваешь, если сам знаешь?
– Не важно, – он вскочил с лавки и скрылся в подъезде. Поднимаясь по ступеням, зачумленно думал: "Значит, удрала моя Пандора к Хуану… Сманил, сволочь, но я не позволю… я все сделаю, как бы не так… вы еще меня узнаете, мать вашу и так и эдак, ибо со мной такой номер не прохонже… Помните, господа Омары и Хуаны, что против каждого лома есть противолом… И я не я буду, если я вас, извините, не возьму за одно место и не посажу на другое…" Но когда он вновь окунулся головой в тихое, с ума сводящее одиночество, и когда на колени к нему прыгнула Найда, внутренний лай прекратился. Все-таки уход – это не шутки. Это настоящий терроризм. Даже бандитизм с признаками похищения, и более того, надругательство над самым святым, что у человека есть…" "А что это такое – самое святое?" – могла поинтересоваться Найда, если бы вдруг услышала его внутренний голос. И он бы не знал, что ответить, поскольку – к беде неопытность ведет… "Но, с другой стороны… А если с третьей посмотреть, то не все так трагично. Печально – да, даже тоскливо, но не трагично. Мы сейчас соберемся, нагреем чайник, попьем… Нет, не попьем, еще вчера все кончилось… Сходим в магазин, возьмем чего-нибудь, вернемся и нальем… Помоем, если все грязное… Но это и не важно, важнее другое – чтобы душа оставалась чистой… привлечем Медею, все же человек, участие в постижении невзгод и, чем черт не шутит, быть может, сейчас и наступил тот самый момент, когда с глаз слетает повязка… А кстати, о повязке, пора бы ее обновить…" – Дарий, посадив кошку на тахту, отправился диагностировать свой Артефакт. Все-таки, как ни бесись, а жизнь продолжается… Хотя, может, это вовсе и не жизнь, а очередной сон? И вспомнил, что видел во сне в санатории: елочка, на макушке которой огромный бутон розы, привязанный к деревцу колючей проволокой… Символично: колючая елка, колючие шипы у розы и колючая проволока. Все схвачено! Да, но во всем колючем – розовая надежда, цветок жизни, благоуханное озарение… "Так что все не так страшно, как на это надеется Омар Шариф. Мы не пропадем, мы и не такое видели, если угодно, взойдем на Гималаи, возьмем еще раз Берлин и набьем харю всем Хуанам и Омарам, которые покусились на самое святое… Фу ты черт, опять за свое! Какое там, к черту, святое, одно блядство и маразм старичков, уверовавших в силу грязной зелени… А я этой грязи противопоставлю… Да ничего ты не противопоставишь, у тебя все забинтовано, полный каюк, и ты сам олицетворение каюка, кирдыка и самых страшных разломов…" И, к стыду божьему, Дарий по-детски заплакал. Слезы падали на разбинтованный Артефакт, но при этом не облегчали страдания души. А как она страдала! И как горьки слезки у березки… "Но подождите, так просто этот номер не пройдет. Будет очень много… целый воз, несметное количество вони, сплетен, разбоя и клерикализма… А при чем тут он? Священная будет война… Священный поход за гробом Господним в Иерусалим. Месть Ататюрка. Гигантский скачок в пещеру Аламасов. У-у-ух, злодеи, волосы встанут дыбом, только дайте прийти в себя…"
Перебинтовав изуродованную крайнюю плоть, утерев слезы, сглотнув липкую, как деготь, слюну, Дарий вышел во двор. Ну к кому кроме Медеи он еще мог обратиться за мораль… поддержкой. "Друг мне тот, кому все могу выговорить…" Вытащив из кармана деньги, вырученные за картины (к удивлению, без малого шестьсот долларов), он протянул соседке сотенную и попросил сходить в валютный обменник и что-нибудь купить в магазине. Но Медея, покрутив пальцем у виска, сослалась на склероз и попросила написать цидульку – чего, на сколько и в каких магазинах покупать заказанную снедь. И, сбегав домой, принесла бумагу и обгрызенный карандаш с выпадающим грифелем.
– На, пиши сам, у меня руки трясутся… – и Дарий принялся делать заказ. Как когда-то это делала Элегия, а потом и Пандора: и корм для двуногих, и что-нибудь в холодильник (про запас) и чего-нибудь полуфабрикатного, и разной зелени, ну и так далее… И, конечно, водочки, какого-нибудь винца, пивца, чтобы в радость…
– А хочешь, я намотаю котлеток, – предложила Медея и улыбнулась так, как уже давно не улыбалась.
– Идет, купи фарша и все, что к котлетам прилагается… Кинзу, лук, перец… сама знаешь… И можешь прихватить немного цианистого калия…
– Опасные шутки, – Медея взяла деньги и отправилась домой за сумкой.
Дарий между тем присел на холодную лавочку, закурил и пустыми очами уставился в непролазные тучевые нагромождения. И как ни странно, вид мутного, ни на что не способного неба (кроме дождей и туманов) ослабил напряжение, как бы приняв на себя часть его омерзительного настроения.
В окне показалось заспанное лицо Конкордии, значит, она только что вернулась со смены и три дня будет дома. А может, уйдет с глаз долой, к подруге, с которой они иногда ловят пьяных хахалей на аллее брошенных презервативов… Так называется дорожка, ведущая из отеля на проспект, где паркуются машины приехавших повеселиться богатых раздолбаев. Выходя из гостиницы, они как бы внутренне отряхиваются от греха, а заодно и освобождаются от улик: презервативов, счетов за люкс, а также чека за сувенир дешевке, которая является непременным атрибутом гулянки, и единственное, чего нельзя выбросить, – неброское угрызение совести, измочаленные лобзаниями щеки и другие части тела и тошнотворные, намертво приклеившиеся к телу ароматы блядского парфюма… Как ни мойся, он все равно…
Медея легка на ногу, но еще проворнее, когда дело касается выпивона. Тут ей равных нет, разве что приснопамятная Валя Гаганова… Или товарищ Стаханов… Да, не прошло и часа, как парок задымился над ее столом.
– Ну, за что выпьем? – держа в руках рюмку, спросила Медея. – Может, за моего Мусика, ведь сороковины я так и не отметила… И заодно помянем Григориана, и чтобы побыстрее из психушки вышла Модеста… Мне ее так жаль…
Медея утерлась и долго сидела с закрытыми глазами. Видимо, услаждалась горько-сладостными воспоминаниями.
– Не горюй, соседка, у меня тоже драма в трех действиях и в пяти картинах… Не плачь, давай помянем всех: и твоего Мусея, и Григориана, и Олигарха… ну ты знаешь, о ком я… и мою Пандору…
– Я так и знала, – еще больше прослезилась Медея. – Вот как сердце чувствовало, что-то у вас не так… Ну зачем ей в такую рань садиться в такую роскошную машину? И почему тебя с ней нет? Неужели уехала? Кто бы мог подумать… Господи, господи, спаси и помилуй, кто сегодня родится… Давай помянем всех… – И выпила. И Дарий выпил.
Котлеты были замечательные. С сушеным укропчиком, зеленым лучком, кинзой, и все сверху уснащенное каким-то ароматным, вызывающим обильное слюноотделение соусом… Да и салат превосходный: помидоры, брокколи, много синего лука и опять же укропа… Все замечательно. Вкусно. Механически аппетитно и зверски одиноко.
– Ты, сосед, не горюй и пойми Пандору… Ведь она такая куколка, красавица, а ты ей дорогу перегородил… Извини, я буду откровенной. Все соседи на вас любовались, говорили, какая приятная пара, но я-то видела, как она не находила места.
– Почему? В чем несоответствие?
– Во-первых, ты старше… почти в два раза, хотя это не причина.
– Ладно, не надо, – Дарий, несмотря на всю разлюли-малину, не мог свою личную жизнь делать общественным достоянием. – Но куда денешься, мне за сорок, и я уже обледенел на треть…
– Извини, я думала, что тебе станет легче.
– Я все знаю. Знаю такое, чего, может быть, ты не знаешь. Богатство могущественно, но красота всемогуща. Вот в чем дело. И природой в красоте заложена многостаночность: вот, дескать, живу не только для себя, а для всеобщего пользования. Чтобы присущная красота расходилась кругами, а не доставалась кому-то одному… И Пандора подсознательно это чувствовала и не могла удовлетвориться только одной точкой притяжения. – Дарий для убедительности покрутил по столу пальцем. Вдавил его в столешницу. Мол, смотри, как это было… – Ладно, утрясется, подожду пока не перебесится… А где Конкордия, почему она не идет за стол?
– Спит, бедненькая. Она за смену так ухайдокивается, так ухайдокивается… Эх, если бы ты был помоложе, я бы тебя женила на Конкордии. Но она дурочка дурочкой, то с одним, то с другим. И главное, всем верит, думает, ага, вот сейчас ее отведут в церковь – и будь здорова, мамзель Петрова! Хочет через венчание, чтобы потом можно было с мужа спросить – а почему ты, сволочь, давал Богу клятву и теперь не держишь? Я тебе скажу по секрету, что она от кого-то, извини, забрюхатела… – Медея хитровански сощурила глаза. – Но я ее не ругаю, стараюсь понять. Я ведь за свою жизнь сделала семнадцать абортов, и, как видишь, ничего… – Медея явно кокетничала, и это было невыносимо. Однако куда денешься, куда денешься от… куда денешься?
Из окна было видно, как во двор завернула парочка – Легионер с Лаурой. И Медея, отложив сигарету в пепельницу, – бегом за дверь. Как же, ей мало компании художника, нужны дополнительные уши, чтобы выслушивать ее пьяный бред. Но Лаура начеку, она с большой неохотой согласилась войти в квартиру Медеи и долго отнекивалась, когда им предложили сесть. Посидеть рядком, угостить медком… Золотое времяпрепровождение! Незабываемый процесс душевного проникновения! Каков ресурс для словоболтания! Дарий с Легионером дважды ходили в магазин за выпивкой, что в конце концов не могло закончиться здравомыслием. Сто раз поминали безвременно ушедших и еще не пришедших в этот мир, сто раз чокались, любовно смотрели друг другу в глаза, умилялись от каждой сказанной глупости и делали это до тех пор, пока не пошли по пятому кругу… Пока окончательно под вечер не заскучали. Но что удивительно, рюмка в рюмку вместе со всеми пила Лаура. Под конец ее так развезло, что Дарию и Медее пришлось на себе тащить ее на этаж. Правда, два раза роняли, но до увечья дело не… Легионер же тоже на карачках преодолевал ступени, но на собственном пороге силы его оставили, и он впал в алкоголическую кому. Потом отошла и Медея, которая слезливо начала вспоминать Элегию, как она ей помогала и как та ее, Медею, как родную любила. И призналась Медея, что будто бы перед смертью Элегия завещала Дария ей… А Дарию такие слюнявые откровения – что горох об стенку. У него уже начался душевный зуд, паранойя на почве потери… утраты… "Да, ладно, не скромничай, тебе не хватает ее ВЛГ, ты без нее – ничто, двурукий и двуногий паразит, бледная спирохета на теле земной красоты… А это не важно: я должен свое отвоевать, даже если при этом придется откинуть копыта и потерять рога… В точку – рогоносец! Красавец с ветвистыми! Сколько из втоих рожек можно заготовить целебного пантокрина! Открыть фирму и шинковать, шинковать капусту. Но… прежде, во всяком случае сегодня же, надо расставить все точки над… Это будет не взлом, не кража, не разбойное нападение, это будет закономерный ход человека, которого обокрали, обмишулили, раздавили, обкорнали и еще чего-то такого некрасивого сделали… Не позволю! Я не я буду, если не усугублю, ибо тогда всему грош цена и полное забвение принципов…"
И он, выйдя из прокуренной кухни на улицу, долго стоял под хмурым небом, пока не понял, на каком свете находится. Слава тебе Господи, пока – на этом! Но, проходя мимо "Мидаса", он усомнился в, казалось бы, непреложной реальности: перед салоном, как ни в чем не бывало, стояли оба таксомотора и более того… Ему даже привиделся сидящий за рулем Эней. Сидел, курил, выпуская через форточку колечки дыма. Дарий протер глаза и, стараясь не смотреть на мираж, прошествовал дальше, в сторону улицы Эдинбург. Ох, горе человеческого сердца, ведь именно по этой улице… летом, до которого рукой подать, они с Пандорой возвращались домой… Это была сиренево-жасминная ночь с карбункулами звезд, теплым дуновением, которое исходило от нагретой за день железнодорожной насыпи… Она шла босиком… А потом они с Пандорой зашли под крону каштана… Или под куст бузины? Где наши годы, весенние дни, где птиц перелетных тугие узоры?.. А вот и "Белая вилла", хапужное прибежище дона Хуана, которое со стороны и впрямь вырисовывается очень изящным, с широким крыльцом, зеркальными стеклами и белыми башенками строением. В такой бы хижине жить – не тужить. Он подошел к стальным неприступным воротам, концы которых пиками устремлялись к небу, и ногой долбанул по ним. Однако сделал ноге больно… Он повернулся к воротам спиной и несколько раз шибанул по ним каблуком… Стучись да услышат, ищи да обрящешь… И как бы во исполнение догм Священного Писания, ворота отворились, и перед Дарием предстал человек в форме муниципальной полиции, на ремне которого висели наручники и резиновая палка. Сонные глаза охранника смотрели вопросительно и строго.
– Небось, ты, парень, ошибся адресом?
– Мне нужен хозяин, – и Дарий, отстраняя рукой полицейского, попытался пройти во двор.
– Его нет, – охранник бесцеремонно вытеснил художника за ворота.
– Тогда позови его половину… Сентябрину… то бишь Октябрину…
Охранник тяжело вздохнул, словно он и впрямь сопереживал чаяниям визитера.
– Эх, парень, если бы я не знал, кто ты, я бы тебе сейчас прописал пару отрезвляющих пилюль… Иди домой и проспись. – И он попытался закрыть ворота.
– Да подожди же ты! У меня этот испанский пикадор увел женщину, а ты тут грозишься… Меня ничем нельзя напугать. Ничем! Если сейчас же не позовешь кого-нибудь из них, я не знаю… Я пойду на все… Я вам устрою такую корриду…
– Ладно, успокойся. Если бы ты читал газеты, то знал бы, что мой хозяин отбыл в деловую поездку в Испанию и что мадам Октябрина больше здесь не живет… Они развелись с господином Гойтисоло… Уяснил?
Дарий в растерянности, хоть и пьян, а вразумительные слова его проняли. Значит, газета написала правду…
Спасибо, конечно, за разъяснение, но тут должна быть моя… Ну как тебе сказать, моя сожительница… Очень бедовая блонда, глаза… губы… ноги – любо-дорого, закачаешься… Венерическая красота, пробивает насквозь…
Лицо у полицая даже просветлело, но дело до улыбки не дошло. Блюдя строгость, сказал:
– Вот если бы была жена, тогда, может быть, я и помог бы тебе, а так… Знаешь, сколько на одного мужика в мире приходится сожительниц?
– Не знаю, но это сейчас не принципиально. Но поверь, униформа, мир может рухнуть… И чтоб ты знал: брак – это наиболее фальшивая форма половой жизни…
– Никуда твой мир не денется. Сегодня переменчивая облачность, атмосферное давление в норме, тип погоды номер два… А насчет брака… Извини, я не в курсе, – охранник отступил назад и закрыл ворота. И уже из-за них до него донеслись слова художника:
– Если ее увидишь, передай, что я обязательно буду поливать цветы… А весной высажу анютины глазки и левкои… Черт бы вас всех побрал…
Домой возвращался через "Таверну", где пил с какими-то полузнакомыми лицами, играл в бильярд, разговаривал с буфетчицей и вроде бы даже договорился о встрече… В конце концов, уже в первом часу ночи, выйдя из дымной "Таверны", зашел в телефонную будку и набрал номер Октябрины. Хотел разведать. Но трубка была мертвее мертвого, и он, пока дожидался ответа, стоя заснул, прислонившись головой к холодному стеклу. И приснился сон, в котором он ищет Пандору. Опять общежитие, у балкона – покрытый инеем клен, снег и звезды, а среди них та звездочка, которая постоянно ему снится, – изумрудный карбункул, величественная точка вечности…