Великая выставка
Все сюда, посмотрите на кобру! Чудеса Востока!
1851 год, и они были в Гайд-Парке.
Мрак себя чувствовал восставшим из мертвых.
Ему нравились шум, толкотня, продавцы программок и открыток, ларьки, жулики в красных шейных платках, надувательство и болтовня. Шулеры и жонглеры, арии из итальянских опер, уличные художники предлагали вывести ваше имя под аляповатым рисунком Хрустального Дворца. Игрушечные паровозы тащили вагончики с куклами, и женщины, одетые как куклы, продавали фиалки, булочки и самих себя. Разносчики предлагали самое лучшее, самое красивое, единственное и неповторимое, и девушки ходили на руках.
Лошади в тяжелой упряжи выкатывали пивные бочки, и человек с пантерой предлагал увидеть Тайны Индии, и все это - еще до того, как они оказались в очереди у входа в Хрустальный Дворец, где их ожидали чудеса Империи.
То был их медовый месяц - Мрака и его молодой жены, - хотя его пришлось отложить, ибо Мрак слег сразу же после свадьбы.
Сейчас он был здоров, и, видя облачение Слуги Господа, люди оказывали ему знаки уважения, где бы он ни появлялся.
Его жена устала - она предпочитала жизнь безыскуснее, - и Мрак нашел для нее стул, а сам отправился купить им пирожки со свининой и лимонад. Кто-то увидел, как Королева ела пирожки со свининой, и неожиданно они вошли в моду. Теперь и богатые, и бедные ели грошовые пирожки со свининой.
Мрак заплатил деньги и уже пробирался назад, балансируя пирожками и бутылками с лимонадом, как вдруг услышал свое имя:
- Вавилон.
Голос был тихим, но рубанул его, как раскалывают камень: часть отпадает, а то, что открывается внутри, - грубое и необтесанное.
- Молли, - произнес Мрак - ровно, как мог, но голос был шершав. Она стояла в зеленом платье, рыжие волосы заплетены в косу. На руках держала маленькую девочку, и та провела ручкой по лицу Мрака.
Мрак замешкался со своим грузом, лимонадом и пирожками. Не присядут ли они на минутку?
Молли кивнула.
Они пошли к столикам под развесистыми пальмами, привезенными из Индии, - для Лондона те казались странными и безрассудными, как первобытный лес. Мрак и Молли расположились в плетеных креслах, а тем временем официант-индус в тюрбане и кушаке подавал "коронационного цыпленка" семье углеторговца из Ньюкасла.
- Малышка?…
- С ней все в порядке, Вавилон, только она слепая.
- Слепая?
И он вернулся в тот ужасный день, когда она пришла к нему, тихая и беспомощная, а он…
* * *
У нее был другой мужчина - он всегда это знал. Видел, как однажды ночью она быстро шла к дому на другом конце города. Она закуталась в плащ, в покров и не хотела, чтобы ее видели.
Когда она скрылась в доме, Мрак остановился под окном. Навстречу ей вышел молодой человек. Она протянула руки. Мужчина и Молли обнялись. Мрак отвернулся, острая головная боль раскалывала череп. Страх забросил якорь глубоко в его мягкое нутро. То был страх, давно плывший к нему в тумане.
Он повернул в город. Он и не ожидал, что сможет уснуть. Вскоре он стал ходить ночами напролет. Он уже не помнил, когда спал в последний раз.
Он вспоминал, как смеялся и думал, что если никогда не будет спать - умрет. Да, он чувствовал себя мертвым. Хрупким и пустым, словно выскобленная скорлупка. Смотрел в зеркало и видел тщательно отполированную раковину, чей постоялец исчез, а жилище ценно лишь поверхностью. Он всегда хорошо одевался.
Молли заметила, что он изменился. Она старалась ему угодить, и он иногда забывал, но всякий раз, когда они любили друг друга, когда Вавилон был до предела наг, он вновь слышал колокол, и чуял, как скелет корабля с рваными парусами подходит все ближе.
Он никогда не рассказывал ей, как был тенью ее шагов, и когда они встретились однажды вечером в трактире "Сведенные концы" и она ему сказала, что у нее будет ребенок, он оттолкнул ее, побежал через весь город к себе и заперся в комнате, завернувшись в драные паруса.
Его стены были увешаны рисунками Стивенсона - маяк на мысе Гнева. Башня выглядела живой, встав на своем постаменте на дыбы, - морской конек, хрупкий, невозможный, однако ликующий средь волн.
- Мой морской конек, - так называла его Молли, когда он подплывал к ней в постели, словно в океане тонущих и страждущих.
Морская пещера и морской конек. Такая у них была игра. Их водная карта мира. Они были у истоков мира. Здесь перед Потопом.
* * *
В тот день она пришла к нему, тихая, открытая, а он бездвижно сидел перед умирающим огнем. Она умоляла его, а он ее ударил, красные угольки вспыхнули у нее на щеках, а он бил снова и снова, и защищаясь, она подняла руку, и…
* * *
Заговорив, она прервала его мысли.
- Откуда я упала.
Он посмотрел на девочку: она смеялась, гулила, ее глаза не видели, ручки не отрывались от маминого лица, голова поворачивалась вслед за звуками. Теперь он знал, что натворил, - он бы жизнь отдал за то, чтобы сунуть руки внутрь времени и повернуть его вспять.
- Я сделаю все, о чем ты попросишь. Только скажи. Все.
- Нам нечего желать.
- Молли, ее отец - я?
- У нее нет отца.
Молли поднялась уходить. Вавилон вскочил следом, роняя бутылки лимонада. Молли крепко прижимала ребенка к себе, и девочка притихла, ощущая мамину тревогу.
- Дай мне ее подержать.
- Чтобы ты швырнул ее на землю?
- Я думал о тебе каждый день с тех пор, как уехал. И думал о твоем ребенке. Нашем ребенке, если ты мне скажешь.
- Я так тебе и говорила.
- Я не думал, что увижу тебя снова.
- И я тебя.
Она умолкла, а он вспомнил ее в ту ночь - в ту первую ночь, когда луна выбеливала светом ее белую кожу. Он протянул руку. Молли отступила.
- Слишком поздно, Вавилон.
Да, слишком поздно, и он виноват в том, что слишком поздно. Пора возвращаться - его ждала жена. Ему нужно возвращаться назад. Он глубоко вздохнул на прощанье, но воля подвела его.
- Проведи со мной этот день. Только один.
Молли колебалась долго, а толпы обтекали их, и Мрак, глядя под ноги и не смея поднять глаза, видел блики в начищенных носках своих сапог.
Она заговорила, словно кто-то издалека. Словно тот, кто был страной, где он родился.
- Тогда один этот.
* * *
Он просиял. Это она заставила его сиять. Он взял малышку и поднес к шипящим механизмам, поближе к плавному ходу шестерней. Мрак хотел, чтобы она услышала, как ухают поршни, как засыпают уголь, как вода барабанит по стенам гигантских медных котлов. Он взял девочку за руку и провел ее маленькими пальчиками по латунным заклепкам, стальным воронкам, зубцам, храповикам, резиновой груше рожка, который протрубил, едва она сжала ее, а руки Мрака были поверх ее ручек. Мрак хотел создать ей мир звуков, великолепный, как и мир зрелищ.
Через несколько часов он увидел, как Молли улыбнулась.
* * *
Поздно. Толпы двигались к эстраде с оркестром. Мрак купил девочке заводного медведя из настоящей медвежьей шкуры. Он провел им по ее щеке, а потом завел, и медведь зазвенел тарелками, приделанными к лапам.
Ему было пора уходить, и он знал, что пора, но они по-прежнему стояли вместе, и все расступались, обходя их. Затем, ни слова не сказав, хоть он и не просил об этом, Молли открыла сумочку и протянула ему карточку с ее адресом в Бате.
Поцеловала его в щеку и отвернулась.
Мрак смотрел, как она уходит, - так смотрят на птицу, исчезающую за горизонтом, которую видишь только ты, ибо лишь ты следовал за ней.
Затем она исчезла.
* * *
Уже поздно. Тени. Мигают газовые фонари. Его отражение - на каждой грани стекла. Один Мрак. Сто. Тысяча. Этот изломанный человек.
Мрак вспомнил о жене.
Он проталкивался меж павильонов туда, где оставил ее. Она сидела неподвижно, руки сложены на коленях, вместо лица - маска.
- Прости, - сказал он. - Я задержался.
- На шесть часов.
- Да.
Пью, почему моя мама не вышла замуж за папу?
У нее не было времени. Он пришел и ушел.
А почему Вавилон Мрак не женился на Молли?
Он в ней сомневался. Никогда не сомневайся в тех, кого любишь.
Но тебе могут говорить неправду.
Это неважно. Ты им правду говори.
Ты о чем?
Ты не можешь быть честной за другого, дитя, но можешь быть за себя.
И что мне говорить?
Когда?
Когда я полюблю кого-нибудь.
Так и скажи.
Чужой в собственной жизни,
но не здесь, не с ней.
Он купил дом на ее имя. Ребенка принял как своего; его слепая, дочка, голубоглазая, как он, черноволосая, как он. Мрак любил ее.
Он пообещал себе, что вернется навсегда. Сказал Молли: то, что началось как наказание, стало ответственностью. Пока он не может покинуть Сольт, нет, не сейчас, но скоро, да, очень скоро. И Молли, умолявшая взять ее с собой, приняла то, что он рассказывал о своей жизни там, поверила, что там не будет жизни для их дочери, не будет места для их второго ребенка, которого Молли ждала.
Он ни слова не сказал о своей жене в Сольте, ни слова о просоленном новом сыне, который родился так, что Мрак этого почти не заметил.
Апрель. Ноябрь. Визиты к Молли два раза в год. Шестьдесят дней в году там, где жизнь, где любовь, где его личная планета прокладывает путь к теплу ее солнца.
Два раза в год, в апреле и ноябре, он приезжал - полузамороженный, почти не в состоянии говорить, жизнь отдалилась. Он подходил к ее двери и падал внутрь, и она усаживала его у огня, и говорила с ним часами, чтобы поддержать в нем сознание, уберечь от обморока.
Всякий раз, глядя на нее, он хотел упасть в обморок. Он знал: кровь неожиданно приливает к голове, он забывает дышать. Обычный симптом и обычная причина, но также он знал, что всякий раз, когда он видит ее, его иссушенное, полупарализованное тело рвется вперед, к солнцу. Тепло и свет. Она была его теплом и светом, в любой месяц.
В декабре и мае, когда приходило время возвращаться, он ненадолго уносил свет в себе, хотя источник исчезал. Покидая эти долгие расстеленные солнцем дни, он с трудом замечал, что часы укорачиваются, а ночи наступают раньше и некоторые утра уже обындевели.
Она была в нем ярким диском, что прял его солнечной нитью. Кругом, что вращался светом, побегом равноденствия. Она была временем года и движением, но он никогда не видел ее холодной. Зимой ее огонь уходил с поверхности и, чуть притопленный, обогревал ее громадные залы, как в легенде о короле, который хранил солнце у себя в очаге.
- Храни меня, - говорил он. Почти молитва, но, как большинство из нас, он молился об одном, а жизнь правил куда-то еще.
* * *
Они сгребали в саду листья. Он оперся на грабли и посмотрел на нее - их маленькую дочку, которая ползала на четвереньках, ощупывая разные контуры листьев. Он поднял один и потрогал сам - то был лист граба, зазубренный, рифленый, не похожий ни на ясеневую гроздь, ни на плоскую пятнистую ладошку платана, скрученную по краям, ни на дубовый, с зародышем желудя, все еще зеленый.
Интересно, сколько дней ему отпущено в жизни в жизни целиком, - и когда все они один за другим опадут, и он вновь окажется голый, спадут покровы времени, сгребут ли эти листья в гниющую кучу дней, или он по-прежнему сможет их распознать по контурам, эти дни, которые он звал своей жизнью.
Мрак запустил руку в их груду. Вот этот и этот когда они с Молли и дочкой ходили к морю. Или этот, когда они гуляли по пляжу и он нашел для нее ракушку, по которой улитка проложила дорожку, словно по раковине уха. вот этот - когда он ждал ее и увидел прежде, чем она заметила, и наблюдал за ней, как могут наблюдать толь чужие и к чему стремятся влюбленные.
Или этот, когда он поднимал свою дочку высоко над всем миром - и, возможно, впервые не хотел ничего для себя.
Он отсчитал шестьдесят листьев и собрал их в две гряды по тридцать. Итак, триста шестьдесят пять дней в году. Для трехсот пяти его больше не существует.
Почему? Почему он должен жить вот так? Он запутался во лжи, а ложь запутала его в жизни. Он должен исполнить приговор. Семь лет - так он решил для себя, когда Молли согласилась принять его обратно.
Затем они покинут Англию навсегда. Он женится на ней. Его жена и сын в Сольте будут хорошо обеспечены. Он будет свободен. Никто больше не услышит о Вавилоне Мраке.
Пью, расскажи, как ты родился?
Неожиданно, дитя. Моя мать собирала мидии на самом берегу, когда бродяга, довольно симпатичный, вызвался предсказать ей ее будущее. Поскольку такие вещи случаются не каждый день, она вытерла руки о юбку и протянула ему ладонь.
Увидел ли он в ней богатство, большой дом, долгую жизнь или тихий очаг?
Ни за что он не мог поручиться, но предвидел, что через девять месяцев от этого самого дня родится славный ребенок.
Правда?
Ну, ее это, понятно, сбило с толку, но статный бродяга заверил: точно такая же штука случилась с Марией, а она родила нашего Господа. Затем они прогулялись по взморью. А потом она совсем забыла о нем. А потом его предсказание сбылось.
Мисс Скред говорит, что ты из приюта в Глазго.
На мысе Гнева всегда был Пью.
Но не тот же самый Пью.
Так-то оно так…
* * *
Поскольку на моем Развитии поставили крест, я отпустила свои мысли плавать, где захочется. Выгребала на своей синей шлюпке в море и собирала истории, словно плавник. Что бы я ни находила - корзину, чайку, письмо в бутылке, дохлую акулу брюхом кверху, исклеванную и рябую, штаны или коробку сардин, - Пью просил у меня историю, и мне приходилось отыскивать ее или придумывать, и так мы коротали избитые морем ночи зимних штормов.
Корзина! Плот пигмея, плывущего в Америку.
Чайка! Принцесса в ловушке птичьего тела.
Письмо в бутылке. Мое будущее.
Штаны. Имущество моего отца.
Банки сардин. Их мы просто съели.
Акула. А внутри - потускневшая от крови золотая монета. Предзнаменование неожиданного. Сокровища всегда где-то закопаны.
* * *
Отправляя меня спать, Пью давал мне спичку - зажечь свечу. И спрашивал, что я вижу в крохотном овальном пламени спички - лицо мальчика, или лошадь, или корабль, и когда спичка догорала, история сгорала в моих пальцах и исчезала. Они оставались неоконченными, эти истории, и все повторялось снова - лицо мальчика, сто жизней, лошадь, летающая или заколдованная, корабль, плывущий за край мира.
А потом я пыталась уснуть и увидеть сон о себе, но письмо в бутылке было трудно прочесть.
- Пустое, - объявила мисс Скред, когда я рассказала ей об этом.
Но оно не было пустым. В нем были слова. Одно я могла рассмотреть. Оно гласило: ЛЮБОВЬ.
- Повезло, - сказал Пью. - Везет, что нашла. Везет, что искала.
- Ты когда-нибудь любил, Пью?
- Пью любил, да, дитя, - сказал Пью.
- Расскажи мне историю.
- Всему свое время. А теперь засыпай.
Я так и сделала, а письмо из бутылки плавало прямо над моей головой. ЛЮБОВЬ. Любовь, любовь, любовь - или то была птица, которую я слышала в ночи?
Загадка Пью была ртутью факта.
Попробуйте ткнуть пальцем в цельный предмет - и он рассыпается на отдельные миры.
Он просто был Пью; старик с мешком историй под мышкой, он умел жарить сосиски так, что кожура твердела, как гильза, и он же был сияющим мостом: перейдешь через него, оглянешься - а его уже нет.
Он был и его не было - вот каким был Пью.
Порой казалось, что он растворялся в водяной пыли, что орошает фундамент маяка, а порой он и был маяком. Стоял, похожий на Пью, недвижный, как Пью, в шляпе-облаке, слепоглазый, но источая свет, в котором видно.
* * *
ПесДжим спал на своем колченогом коврике, сшитом из клочков, как он сам. Отвязав большой латунный колокол, которым мы звали друг друга на ужин или на историю, я стирала с него соль тряпкой, оторванной от старого жилета.
Все на маяке было старым - исключая меня, - и Пью был старше всех, если ему верить.
Он раскурил трубку и, прикрыв ее чашечку обеими руками, поднял голову, а корабельные часы с еженедельным заводом пробили девять.