* * *
Когда двойные двери открылись, я предстала перед стойкой и попросила книгу, но в ответ услышала, что вечером библиотекарша сама взяла ее домой, а утром позвонила и сказалась больной.
- Вы можете сказать, что с ней? Как сильно она больна? Расстройство желудка, сильная простуда или просто по семейным обстоятельствам?
Ее коллега ответила, что, к сожалению, не знает - вообще-то ее это совсем не касается, - и снова принялась расставлять по алфавиту Морские Рассказы.
Мой желудок свело, я вышла из библиотеки и стала бродить вокруг как одержимая. Потом нашла эту книгу в магазине, но не успела прочесть и страницы дальше, подошла продавщица и сказала, что я должна купить книгу или поставить на место.
Но я дала себе обещание, что не стану покупать ничего, кроме еды, пока не выясню что-нибудь о Пью. Поэтому я сказала продавщице:
- Я не могу купить эту книгу, и не могу от нее оторваться. Она мне очень нравится.
Продавщицу это не тронуло. Покупай или уходи - вот в каком мире мы живем. А любовь ничего не значит.
Два дня спустя, гуляя по городу, я увидела библиотекаршу в "Старбаксе". Она сидела у окна и читала "Смерть в Венеции". Представьте, что со мной было… Я стояла снаружи, уставившись на нее, а она время от времени смотрела в окно отсутствующим взглядом, но видела только Лидо, а ее нос вжимался в тяжелый, чумной воздух.
Какой-то мужчина с собакой, видимо, решил, что я попрошайка, поскольку неожиданно сунул мне фунт, и тогда я вошла в кафе, заказала эспрессо и села прямо рядом с ней - так, чтобы видеть страницу. Библиотекарша, должно быть, решила, что я слегка не в себе, - я поняла это, потому что иногда люди бывают не в себе, я встречала таких в отеле, - и вдруг резко захлопнула книгу, словно не сдержав обещание, и вышла из кафе.
Я последовала за ней.
Она зашла в парикмахерскую, потом в "Вулвортс", к хиропрактику, заглянула в зоомагазин, в видеосалон и наконец вернулась домой. Я притаилась возле дома, пока она не уселась с тарелкой разогретых в микроволновке макарон в томатном соусе и не раскрыла "Смерть в Венеции".
Мука смертная.
Наконец она уснула, и книга выпала у нее из рук на пол.
Вот она, всего в нескольких дюймах от меня. Если бы только удалось поднять раму и подтащить книгу. Полураскрытая, она лежала на синем ковре. Я попыталась завлечь ее магнетизмом. Я говорила:
- Давай, иди ко мне!
Книга не двигалась. Я хотела поднять раму, но окно было заперто. Я чувствовала себя Ланселотом у Часовни Святого Грааля - но и ту историю я так и не закончила.
* * *
Миновали дни. Я присматривала за библиотекаршей, пока она поправлялась. Я пошла еще дальше - подкладывала ей в почтовый ящик аспирин. Я бы сдала кровь, если бы это помогло, но со мной или без меня она поправлялась, и настал день, когда я вслед за ней вернулась в библиотеку.
Она внесла книгу внутрь, отметила возврат в карточке и стала обслуживать читателя. Я выхватила книгу из белой пластмассовой тележки, на которой книги отвозили на полки. Но едва я направилась в читальный зал, усатая ассистентка - женщина, только с усами, а это считается дурным знаком, - забрала книгу из моих рук и сказала, что она заказана читателем.
- Я тоже читатель, - сказала я.
- Фамилия? - спросила она, словно здесь произошло преступление.
- Меня нет в вашем списке.
- Тогда вам придется подождать, пока книга освободится, - сказала она с явным удовлетворением, и некоторые библиотекари такие - любят говорить, что книга больше не переиздается, уже на руках, потеряна или даже еще не написана.
У меня есть список таких названий, который я тогда оставила на стойке: однажды эти книги напишут, и лучше быть в самом начале очереди.
* * *
В тот вечер я вновь последовала за библиотекаршей до ее дома: я к этому привыкла, а от привычек избавиться трудно. Она вошла в дом, как обычно, а когда решила посидеть в саду, у нее в руках был Ее Собственный Экземпляр "Смерти в Венеции". Мне оставалось только ждать, когда зазвонит телефон, - что он и сделал, - и тогда я кинулась через лужайку и схватила книгу.
Вдруг я услышала, как она кричит в трубку:
- Ко мне вторглись - да, та же самая - вызовите полицию!
Я бросилась ей на помощь, но она не переставала орать, и тогда я обыскала весь дом, но никого не нашла, о чем и рассказала полицейским, когда они приехали. Но они внимания не обратили, а просто арестовали меня - библиотекарша сказала, что я к ней вторглась, хотя я всего лишь хотела одолжить книгу.
Затем стало еще хуже, потому что раз у меня не было ни отца ни матери, как выяснила полиция, официально меня не существует.
Я попросила их позвонить мисс Скред, но та заявила, что никогда не слыхала обо мне.
В полиции со мной побеседовал приятный мужчина, оказавшийся психиатром, специалистом по Малолетним Нарушителям, хотя я ничего не нарушала, за исключением покоя библиотекарши и мисс Скред. Я пыталась объяснить ему про "Смерть в Венеции", про сложности с библиотекой, а психиатр покивал головой и посоветовал мне приходить к нему раз в неделю "наблюдаться", как будто я - новая планета.
Которой я отчасти и была.
Мрак смотрел на луну.
Если в окаменелостях записана история Земли, то почему также и не история Вселенной? Луна, костяная, до смерти отбеленная, - реликт солнечной системы, некогда населенной Землями.
Он думал, что когда-то небеса наверняка были живыми, и только глупость или беспечность обратили их в нынешнее выжженное и остывшее пространство.
Маленьким он часто воображал, что небо - это море, а звезды - огни на корабельных мачтах. По ночам, когда море было черно и небеса были черны, звезды бороздили водную гладь, рассекая ее, словно киль корабля. Для развлечения он подбрасывал камешки в отражения звезд, взрывая их прямыми попаданиями, наблюдая, как они успокаиваются и возвращаются.
Теперь небеса были мертвым морем, а звезды и планеты - узелками на память, словно окаменелости Дарвина. Архивы катастроф и ошибок. Мраку хотелось, чтобы там вообще ничего не было - ни свидетельств, ни путей к познанию. То, что Дарвин называл знанием и прогрессом, Мрак понимал как зловещий дневник; книга, которую лучше оставить непрочитанной. В жизни многое лучше вообще не читать.
Поучительно бродить вдоль морского берега, сложенного из не слишком твердых пород, и наблюдать процесс разрушения. Прилив в большинстве случаев доходит до скал лишь на короткое время два раза в день, и волны подтачивают их лишь тогда, когда они несут с собою песок и гальку, так как чистая вода, конечно, не в состоянии стачивать породу. Когда, наконец, основание скалы подрыто, огромные глыбы низвергаются вниз; оставаясь неподвижными, они разрушаются атом за атомом, пока не уменьшатся настолько, что начнут перекатываться волнами и, таким образом, быстрее раздробляться на гальку, песок или ил.
Мрак отложил книгу. Он перечитывал ее много раз и отмечал в себе все признаки постепенного разложения. Что ж, когда-нибудь, возможно, его найдут, неузнаваемого, и только зубы - его упрямая челюсть - исчезнут последними. Слова, все до единого, рассеются в волнах.
Иногда я думаю о себе на вершине Ам Парве.
Поворотная Точка, которую мне наверняка придется покинуть. Собиралась покинуть, придется покинуть - неуловимые изменения в интонации обозначают различные повороты сознания, но имеют в виду один и тот же конец, но только нет этого конца, и даже если он имеется в виду, всегда виден корабль, что никогда не причалит к берегу.
Но мы все равно должны видеть корабль, и вещи должны быть уложены перед странствием. Нужно верить в нашу власть, в наше будущее. А когда будущее приходит, оно является как "Макклауд", оснащенный современной техникой и с новой командой на борту, только внутри у него - старый "Макклауд".
* * *
Окаменелые записи всегда есть, отыскиваете вы их или нет. Хрупкие призраки прошлого. Память - отнюдь не водная поверхность, ни спокойная, ни бурная.
Память уложена пластами. То, чем вы были, - другая жизнь, но свидетельства скрыты где-то в скалах: вот они, ваши трилобиты и аммониты, ваши формы жизни борются за выживание, а вы-то думали, что крепко встали на ноги.
* * *
Много лет назад на Леерном проезде, на двух кухонных табуретках, составленных вместе, под Одноуточным Одеялом мисс Скред я тосковала о мире, надежном и неизменном. Я была слишком мала и слишком устала.
Пью научил меня, что ничего не проходит, все можно вернуть, но не так, как было, а в изменяемой форме.
- Ничто не сохраняет свою форму навечно, дитя, даже Пью.
* * *
Перед тем как написать "О происхождение видов", Дарвин пять лет был натуралистом на борту Корабля Ее Величества "Бигль". В природе он не обнаружил ни прошлого, ни настоящего, ни будущего в их обыденном понимании, а лишь процесс эволюционных преобразований: энергия никогда не ловится надолго, жизнь постоянно происходит заново.
* * *
Когда меня вместе с Пью вышвырнули с маяка, словно лучи и вспышки, я хотела, чтобы все оставалось, как прежде. Мне нужно было что-то цельное и надежное. Дважды выбитая из седла - сперва мамой, затем Пью - я искала безопасное место высадки, и вскоре совершила ошибку: нашла.
Но оставалось только одно - рассказать историю снова.
* * *
Расскажи мне историю, Сильвер.
Какую?
О говорящей птице.
Это было позже, намного позже, когда я приземлилась и повзрослела.
Это по-прежнему твоя история.
Да.
Говорящая птица
Два факта о серебре: оно отражает 95 % собственного света.
Это один из немногих драгоценных металлов, который без вреда можно есть маленькими порциями.
Я уехала на Капри, потому что мне было легче в окружении воды.
Спускаясь по извилистым выбеленным улочкам, ведущим к Голубому Гроту, я услышала, как кто-то позвал меня по имени:
- Bongiorno, Silver!
В окне квартирки стояла большая клетка, а в клетке сидела птица с глазами-бусинами и клювом-крюком.
Я знаю, что это совпадение, - хотя Юнг говорит, такого не бывает, я знаю, что это не чудо: просто дрессированная шарманка в перьях, но как раз в тот момент я ждала, чтобы кто-нибудь позвал меня по имени. Имена по-прежнему полны магии; даже Шарон, Карен, Даррен или Уоррен где-то для кого-то звучат волшебно. В сказках именование равно знанию. Если я знаю твое имя, я могу позвать тебя по имени, и когда я позову тебя по имени, ты придешь ко мне.
Стало быть, птица позвала: "Bongiorno, Silver!" - а я стояла и смотрела на нее так долго, что женщина внутри решила, будто я воришка или сумасшедшая, и застучала по стеклу статуэткой Мадонны.
Я жестами выманила ее из дома и спросила, нельзя ли мне купить ее птицу.
- No no no! - сказала она, - Quell' uccello e mia vita!
- Что, вся жизнь целиком?
- Si si si! Mio marito e morte, mio figlio sta nell'esercito e ho soîtano un rene.
Никаких перспектив - ни для нее, ни для меня. Она сжимала в кулаке Мадонну.
- Se non fosse per quell'ueello e il mio abbonamento alla National Geographie Magazine non avrei niente.
- Ничего?
- Niente! Rien! Фига!
* * *
Она захлопнула дверь и поставила статую Мадонны в клетку на окне. Бескрылая, сев на мель, я поплелась выпить эспрессо. Какой прекрасный остров - голубой, кремовый, розовый, оранжевый. Но в тот день я была дальтоником. Я хотела эту птицу.
Вечером я снова подкралась к квартире и заглянула в окно. Женщина дремала, развалившись в кресле, под "Бэт-мена", дублированного на итальянский.
Я обошла кругом и подергала ручку. Дверь была открыта! Я вошла и прокралась в комнатку, набитую вышитыми салфетками и пластмассовыми цветами. Птица разглядывала меня:
- Красивый парень! Красивый парень!
Кого в такой момент волнует пол?
На цыпочках, до смешного серьезная, я подошла к клетке, открыла проволочную дверцу и схватила птицу. Та довольно радостно запрыгнула на мой палец, но тут женщина шевельнулась, и птица запела что-то жуткое о возвращении в Сорренто.
Быстрая как дротик, я накинула на птичий клюв кружевную салфетку и выскользнула из комнаты на улицу.
Я воровка. Я украла птицу.
* * *
Полгода в своей части острова я жила как на иголках, отказываясь вернуться домой, потому что птицу бы не пропустили санитарные власти. Ко мне приехали в гости и поинтересовались, почему я не возвращаюсь. Я ответила, что не могу - все дело в птице.
* * *
- Твое дело разваливается, наши отношения разваливаются - забудь ты об этой птице.
Забудь о птице! Это все равно что забыть себя. В этом, конечно, и проблема - я забыла себя, давно и прочно, задолго до птицы, и в каком-то неряшливом безумии мне хотелось и длить это забвение, и обрести себя снова. Когда птица назвала меня по имени, я словно заново услышала его - не впервые, но после долгого молчания, будто очнулась от наркотического сна.
- Bongiorno, Silver!
Каждое утро птица напоминала мне о моем имени, иными словами - о том, кто я есть.
* * *
Если бы я могла выражаться яснее. Если бы я могла сказать: "В моей жизни нет света. Моя жизнь съедает меня заживо". Если бы я могла сказать: "У меня было умственное расстройство, и я украла птицу". Говоря строго, это походило на правду - именно поэтому полиция отпустила меня, я не обвинила в краже горячо любимого ары. Итальянский врач прописал мне прозак и направил на лечение в Лондон, в клинику Тэвисток. Женщина, что была хозяйкой птицы и стала ею снова, сочувствовала мне - в конце концов, попугая она, может, и лишилась, но ведь не кукукнулась. Она подарила мне кипу старых журналов "Нэшнл Джиогрэфик", чтобы я читала их в психушке - какой-то добрый человек в пиццерии сказал ей, что там я обрету покой на всю оставшуюся жизнь.
* * *
Покой моей жизни. Я в жизни не была покойна - всегда бежала, так быстро, что солнце не успевало бросить тень. Вот я - прошедшая свой путь до половины, затерянная в сумрачном лесу, без фонарика, без проводника и даже без птицы.
* * *
Психиатр был мягким, умным мужчиной с очень чистыми ногтями. Спросил, почему я не обратилась за помощью раньше.
- Я не нуждаюсь в помощи - не в такой, по крайней мере. Я в состоянии сама одеваться, делать тосты, делать деньги, заниматься любовью, и здравого смысла мне не занимать.
- Зачем вы украли птицу?
- Мне нравятся истории о Говорящих Птицах, особенно - история о Зигфриде, которого Лесная птица вывела из леса прямо к сокровищам. Если Зигфрид был так глуп, чтобы слушать птиц, то я подумала, что "тук тук тук" в окно моей жизни тоже что-то означает, и мне стоит прислушаться.
- Вам казалось, что птица говорила с вами?
- Я знаю, что птица со мной говорила.
- И рядом не было ни одного живого существа, с которым можно было бы поговорить?
- Это не я говорила с птицей. Она говорила со мной. Повисла длинная пауза. Кое-что лучше не высказывать при посторонних. См. выше.
Я попыталась возместить ущерб.
- Однажды я ходила к психотерапевту, и та дала мне книгу, которая называлась "Несплетенная паутина". Если честно, я предпочла бы слушать птицу.
Но я только все усугубила.
- Вы не хотели бы завести другую птицу?
- Это была не любая птица; эта птица знала мое имя.
Доктор откинулся в кресле.
- Вы ведете дневник?
- У меня целый набор серебристых блокнотов.
- Между ними есть связь?
- Да, я покупаю их в одном универсальном магазине.
- Я имею в виду, ведете ли вы одну запись о своей жизни или несколько? Вы не чувствуете, что живете больше чем одной жизнью?
- Конечно, чувствую. Невозможно рассказывать одну-единственную историю.
- Может, стоит попробовать?
- С началом, серединой и концом?
- Да, что-то вроде этого.
Я подумала о Вавилоне Мраке и его аккуратных побуревших тетрадях, о его дикой изорванной папке. Подумала о Пью, выдирающем истории прямо из света.
- Вы знаете историю о Джекиле и Хайде?
- Конечно.
- Так вот, во избежание крайностей, необходимо заполнить все пробелы.