Зачем он не сидел здесь всю ночь?! Зачем не уловил её последнего дыхания?! Зачем не прокричал ей слова святой лжи?! Да и лжи ли?! Уже несколько лет он был уверен, что обрадуется освобождению, как радовался когда-то после смерти бабушки, а оказалось, смерть мамы - это очень больно! Может быть, он просто не догадывался всю жизнь, что любит её?! Потому что такая близкая, что неотделима от него?! Никто же не догадывается, что любит собственную руку, собственный глаз, - и нужно лишиться руки, чтобы осознать потерю.
Нужно было что-то делать. Он встал и отправился искать сестру. На посту её не было. Он заглянул в столовую - и увидел её спящую на составленных стульях. Подошёл.
- Мама умерла.
- А?
- Моя мама умерла. Надо сказать.
Сестра встала.
- Уже? Ну хорошо, что недолго мучилась. Да-да, сейчас позвоню дежурному.
Он сообразил, что ему тоже надо позвонить.
- А может, мне тоже - от вас?
- Нет, у нас только местный. Городской внизу, в приёмном.
В приёмном на него было закричали:
- Если каждый начнёт…
Но он прервал веско:
- У меня мама только что умерла, - и дежурная придвинула ему телефон.
Смерть мамы, оказывается, давала какие-то странные привилегии.
У Ольги долго никто не снимал трубку. Неужели выключила телефон?! Должна же догадаться, что в любую минуту…
- Ну что? - голос такой, будто уже всё знает.
- Всё. Конец. Ночью.
Слышно было, как Ольга зарыдала. От её рыданий собственная его боль многократно усилилась, он смог только выговорить:
- Приезжай! - и повесил трубку.
И ведь это он так решил! Можно было отодвинуть маму от проклятой форточки! Можно было спасти - а он не спас. Ведь это равносильно убийству? Оставил маму умирать под форточкой? И она умерла - так быстро.
Даже слишком быстро! Это была спасительная мысль: слишком быстро! Ведь есть какой-то - как это? - скрытый период, когда болезнь уже внутри, но ещё не видна. И если Света ему объяснила вчера, а сегодня у мамы уже температура - значит, скрытому периоду поместиться негде. Да, слишком быстро! Наверное, всё решилось раньше, ещё до того, как он узнал, до того, как решил.
Боль чуть-чуть ослабела - и он смог позвонить Варе. Та не плакала, спросила деловито, что нужно делать?
- Да скажут. Ты сегодня иди на работу. Не пойдёшь, когда будут похороны. Или даже накануне, чтобы готовить поминки.
Он и сам поехал в институт и прочитал первую лекцию. Заставил себя ни о чём не думать, кроме своего предмета, - и прочитал. На вторую ему нашли замену.
Непривычно рано пришёл он днём домой. Никого. Зашёл в мамину комнату. Сколько ни наводили порядка, сколько ни выбрасывали вещей, это всё-таки была пока ещё её комната.
Как мы не понимаем друг друга. Даже самых близких. Не соображает, заговаривается, промахивается мимо уборной - значит, не нужна такая жизнь? Кому не нужна? Близким? Обществу? Но самой-то маме нужна! Подумаешь, плевала на пол и пачкала простыни - но находила смысл в такой жизни! Помнила стихи, слушала без конца "Пиковую даму", в телевизоре что-то улавливала для себя. Жизнь - это ощущения, радость ощущений. Как же можно решать за неё, нужна или не нужна такая жизнь?! Соевыми батончиками объедалась - тоже ощущение, тоже радость, тоже жизнь! А поздравления писала, а получала такие же поздравления - со сколькими людьми была связана!
И эту жизнь ей отказались продлить. То ли он один, то ли они вдвоём с Ольгой. Если даже Света заговорила поздно, если даже в тот момент пневмония уже невидимо засела в лёгких - всё равно виноваты они! Как они могли мириться, что мама в этой жуткой палате, как оставили её там?! Надо было хлопотать, надо было звонить исполкомовским знакомым, Ивану Павловичу знаменитому!
На стене над маминой кроватью ещё висела фотография в рамке - не сняли Павлик с Сашкой. Снимут: им ни к чему. Владимир Антонович снял сам: мама в центре, молодая, непохожая на старуху, которая жила здесь, в комнате, а к ней, к молодой маме, прижимаются Володя с Олей. Лет десять ему примерно. Какие счастливые лица. Любил он маму тогда, любил! На обратной стороне надпись побуревшими чернилами: "Мы втроём на даче в Ольгине". Была такая дача, было одно такое лето: они с Олей каждый день бежали наперегонки встречать маму с поезда: нужно было обогнать сестру и обнять маму первым! Да, были счастливы. Как больно вспоминать. Было и прошло - что может быть больней?
Так почему же он не крикнул ей вслед, когда она ещё могла расслышать?! Почему не крикнул чистую правду: "Мама, я тебя люблю!"?!
Он рыдал громко - и хорошо, что никто не слышал. Не нужно, чтобы на публику.
Как жаль, что он не мог поверить, что мама, её душа, видит его сейчас - видит, жалеет, прощает. Как легко жить, когда можно вымолить посмертное прощение. А если невозможно?! Если не исправить уже ни за что и никогда?!
Хорошо, хоть оставались необходимые хлопоты - легко отвлечься. Надо было поехать в больницу, получить свидетельство о смерти. Там Ольга - но зачем же сваливать на неё. А может, и Ольга ушла.
В больнице он сначала пошёл привычным путём в ту самую палату - неизвестно зачем. Мамина кровать стояла чисто застеленная и ещё свободная. Словно не здесь меньше суток назад она задыхалась в агонии.
Старухи встретили его теми же криками: "Помощничек!.. Иди сюда!.. Больно!.." Не обращая внимания, привык, он подошёл к знакомой кровати, обошёл, опёрся о подоконник. Из-под плохо заклеенной рамы явственно дуло.
Откуда-то из угла огромной палаты показалась незнакомая санитарка. Он вообще первый раз видел санитарку здесь. Толстая баба в грязноватом халате. Лицо простодушное, даже, пожалуй, доброе.
- Ну чо стоишь?
- Да вот. Кровать, смотрю, пустая.
- Отмучилась одна бабуля. Лежала да простыла. У нас называется, попала под сокращение. Место такое простудное. А ты свою привёз? Сюда не ложи. Если только хочешь, чтобы пожила ещё. А кому и не нужно. Другое твоей можем найти, - она посмотрела выразительно. - Можем найти, если, значит, хочешь.
Вот так. Ждала она, что ли, нового клиента? Может быть, и в тот вечер здесь ждали, когда привезли маму? А они с Ольгой не бросились вслед, не посмотрели, как устроили маму.
- Ей уже ничего не нужно. Она здесь и лежала, которая отмучилась.
Санитарка смутилась. Доброе лицо её сморщилось.
- Получилось, значит! Никто ж не хотел. Проветривать же надо. Тоже нельзя всё время в вони. У нас сам завотделением время, значит, утвердил, когда проветривать, а то некоторые возражают. А как же в вони задыхаться?! Проветривать надо!
Своим инженерным умом Владимир Антонович подумал, что можно бы проветривать как-то иначе, без форточек, без сквозняков - современная техника позволяет. Но о какой современной технике говорить в этих катакомбах?!
Нет-нет, не он один такой преступный сын! Все сыновья такие же, чьи матери здесь. Всё общество испытывает тайную враждебность к немощным безмозглым старухам - иначе не мирились бы с этой палатой, с этой больницей, в которой периодически проводятся сокращения! Да, всё! От этой мысли стало легче: не он один. В компании всегда легче, можно разложить преступление на всех, оставив себе только крошечную долю.
- Сколько лет ей было-то? - добрая санитарка продолжала сочувствовать.
- Семьдесят семь.
- А чо ж тогда? Дай бог всякому! Нам столько не прожить! Бабки эти от прежнего времени крепкие остались. Я тут вижу, как они борются да цепляются! Крепкие! Дай бог всякому столько!
"Борются"! Ну и с ними тут же борются - и успешно. Ладно, ещё явится когда-нибудь любящий сын - и разнесёт к чертям эту старушечью травму!.. Но не явился же до сих пор, не разнёс…
- Да, семьдесят семь.
Потом, когда в загсе на улице Достоевского он регистрировал официально мамину смерть и когда домой пришла женщина-агент оформлять заказы на все похоронные услуги, он снова и снова повторял удовлетворённо: "Семьдесят семь!" Женщина-агент сказала, что это самая старая клиентка у неё сегодня: в сорок лет то и дело умирают, в пятьдесят. И Владимир Антонович повторял:
- А мама в семьдесят семь.
Разве не доказывает сама эта цифра - а нет ничего объективнее цифр! - что сделано было для мамы всё, что был он заботливым сыном? Никто не знает его тайных мыслей, никто не знает, что желал он маме лёгкой смерти, хотел поскорей освободиться; одна случайная медсестра знает про тот выбор, который он сделал, но выбор запоздалый, когда мама наверняка была уже простужена, - никто не знает, никого это не касается, а вот объективный факт: о маме так заботились, что дожила до семидесяти семи! Куда дольше среднего возраста. Люди не бессмертны, никто ни в чём не виноват, срок пришёл - и все претензии к господу богу!
Им с Ольгой вдвоём надо было решать: кладбище или крематорий? Странно было, что не слышат они всегда уверенного маминого голоса, раздающего распоряжения. Вот и стали они окончательно взрослыми - решали сами. Вероятно, Владимир Антонович острее чувствовал запоздалое наступление взрослости: Ольга-то давно живёт отдельно, а он всю жизнь с мамой, каждый день выслушивал наставления. И вот - сам.
Ольга заговорила, что кладбище как-то традиционнее: знаешь, что тут близко, под землёй, родной гроб; трава вырастет, деревья будут шуметь. Недаром говорят: вечный покой! А крематорий - словно какая-то фабрика.
А Владимир Антонович был за крематорий. Потому что вечный покой - он на старых тихих кладбищах. А теперешние, на которых разрешают хоронить, - они голые и убогие! Могилы там как солдаты в строю!
- А если где бабушка? К ней в могилу?
- Я уже забыл, где бабушка. После похорон не был ни разу - с десятого класса. И мама давно не была. Ходила, может, когда-то - и перестала. Что ей - бабушка? А ты не помнишь?
- На Южном!.. Где-то на Южном… Ну можно же найти, наверное… Документы должны же быть…
- Я не знаю, где документы. А ещё! Знаешь, как-то невольно и себя воображаешь… Так вот, больше всего меня пугает лежание в гробу: эта чернота, этот холод. Не в том смысле, что проснусь от летаргии, но всё равно. Хотя ничего не чувствуешь, всё равно ужасно - так лежать в ящике и гнить. Черви! Потому что когда воображаешь - как будто и чувствуешь. А так - пепел: всё чисто, гигиенично!
Ему самому понравилось последнее слово: именно гигиенично! Столько всего было негигиеничного вокруг мамы в последние годы - и дома, и особенно в больнице. А тут наконец - гигиенично.
И Ольга согласилась. Владимир Антонович решил и сумел настоять на своём - действительно стал взрослым!
И всё-таки как больно. Он занимался делами, неизбежно многочисленными накануне похорон, был как будто спокоен - и вдруг натыкался на лежащую почему-то отдельно пластинку из "Пиковой дамы" - и мгновенная сердечная боль: "Ведь мама могла ещё раз послушать, порадоваться…" Новый мужской галстук отыскался с приложенным календариком 1983 года - не иначе, приготовила в подарок ему или Павлику, да и забыла. Значит, думала о них, хотела порадовать… Старухи на улице вдруг поголовно сделались похожими на маму. И даже старики. Идут куда-то - жалкие, беззащитные. Раньше он и не замечал на улице стариков и старух.
Мелкие, но тяжкие похоронные обязанности - отнести одежду, опознать тело, чтобы не перепутали роковым образом крематорские служители покойников - Владимир Антонович переложил на Павлика. Тот был всё время бодр, и казалось очевидным, что совесть его совершенно спокойна, что не испытывает он мгновенной боли, натыкаясь на служившие его бабуле предметы. Но ведь и сам Владимир Антонович ни минуты не грустил, когда умерла когда-то его бабушка. Сашка помогала Варе готовить угощение для поминок - обе они работали бодро и не печалились.
Народу в крематорий пришло довольно много. Почтил маму и сам Иван Павлович - она была бы довольна. Когда заиграла музыка, Владимира Антоновича потряс новый приступ горя. Захотелось ему, чтобы мама тоже услышала эту музыку, как слушала столько раз любимые оперы. Знать научную истину - легко, но принять чувством, что ничего никогда она больше не услышит и не вспомнит, что сожгут сейчас тело и наступит полное уничтожение - нет, непостижимо!..
Первую речь сказал Иван Павлович. Сначала он напомнил о замечательных качествах умершей - и каждое слово казалось Владимиру Антоновичу чистой правдой: действительно, ведь мама всю себя отдавала работе, действительно, ведь скромно и неустанно служила людям, простым людям, которые шли к ней со своими бедами.
Но Иван Павлович увлёкся и заговорил вообще о поколении, к которому принадлежала мама, о поколении, которое теперь пытаются опорочить неблагодарные потомки, о поколении, преданном идеалам, которые нынче утрачиваются. Гости чуть заметно заволновались. И Владимир Антонович при таком уходе в политику отвлёкся от своего горя, стал с любопытством смотреть на маминых сослуживцев - таких старых, таких похожих на неё. Конечно, они одобряли каждое слово Ивана Павловича - но и опасались: можно ли так фрондировать, не страшно ли превращать похороны чуть ли не в демонстрацию? Некоторые даже сделали шаг назад, как бы показывая, что они не согласны с оратором, что они вынуждены присутствовать, но не одобряют, не разделяют…
Следующие выступающие говорили только о маме - о её чуткости, о необычайной пунктуальности, так необходимой при работе с людьми, в особенности с многочисленными бумагами.
Среди старых служащих выделялся Жених - уже сильно пьяный, как всегда. Видно было, что ему не нравится тон речей, и наконец он не выдержал, прервал очередного оратора:
- Да что вы о бумажках! Душа в ней была! Стихи она любила! Кто стихи помнит в семьдесят семь лет? Всего Чайковского наизусть! Душевная женщина, такой не найдёшь больше!
Жених махнул рукой. Владимир Антонович почувствовал, что плачет. А Ольга заголосила громко. И не переставала, пока гроб не опустили в шахту.
Дома ждали столы. Владимир Антонович с утра не ел ничего, но язва его молчала. Она вообще затихла с тех пор, как умерла мама. Болела только душа. Видно, две боли разом человек не вмещает.
Сначала всё было стройно и торжественно. Владимир Антонович кивал, когда говорились особенно прочувствованные слова - ведь всё правда!
Варя рассказывала соседке:
- Валентина Степановна даже в последние годы чем-то интересовалась. В кино не ходила, а по телевизору фильмов не пропускала.
Владимир Антонович не сразу сообразил, что это о маме: так непривычно в Вариных устах звучало "Валентина Степановна" - ведь уже несколько лет Варя говорила только "она", "её", "ей".
И снова Жених первым нарушил чинный порядок, спросил громко через стол:
- А чего кошки не видать, Зойки? Уж как её ваша мамочка любила! Пусть бы и Зойка помянула!
- Зоська. Подохла она. Умерла.
- Поди-ка ты! Не иначе - с тоски! Смотри-ка ты - и животное чувствует!
Вот так и рождаются мифы о беспредельной преданности.
Голоса звучали громче. Иван Павлович снова говорил о поколении, о нынешней измене идеалам - и теперь остальные сослуживцы не опасались и поддакивали.
Владимир Антонович незаметно встал и вышел в мамину комнату. Открыл небольшой мамин стол. Павлик с Сашкой его ещё не выпотрошили, и все ящики были забиты письмами. А что с ними делать? Ведь никто никогда их не будет читать. Сколько людей умерли вторично вместе с мамой - потому что она была последней, кто их помнил. А сама мама? Она будет жить призрачной жизнью в памяти Владимира Антоновича и Ольги - и умрёт вторично и окончательно с ними. А он будет помнить! Радость и мука - помнить! Всё помнить - от счастливого лета в Ольгино - до проклятой больницы, до своего выбора! Муки всё-таки больше.
Кто-то кашлянул за спиной. Мать Жениха - трогательная старушка.
- Вы уж извините, что я сюда… Я вот что: она сейчас здесь. Она слышит. Я это очень знаю. Она слышит. Она вас любит. Как вы её. Она слышит.
Это было слишком. Владимир Антонович зарыдал. Хорошо, что не в голос.
Когда немного успокоился, старушки не было. Он ещё постоял. Потом сунул наудачу руку в мамин стол - и точно, сразу наткнулся на полуистлевший бумажный мешочек с забытыми батончиками. Он взял их и вынес к столу.
- Ну что ты нашёл? - сказала Варя. - Нельзя же на стол такую некрасивую штуку!
- Пусть стоит! Она любила! Батончиками надо маму помянуть! Её батончиками!
Сейчас бы он закричал тем самым визгливым голосом, который прорезался впервые, когда узнал о живодёрстве Павлика. Выручила Сашка:
- Правильно, дядь Володь, я сейчас, я высыплю. Бабулины любимые - точно!
И ласково тянула его в коридор.
Когда он снова смог вернуться к столу, там стоял сплошной гомон. Владимир Антонович расслышал, как Павлик спорит с Иваном Павловичем, какие машины лучше: передне- или заднеприводные? Павлик был за передний привод, за новейшие обтекаемые "Жигули", Иван Павлович - за задний привод и поминал "эмку", которая любым нынешним "Жигулям" даст вперёд сто очков!
- Броневик был, а нынешние - консервные банки!
И у машин свой спор поколений.
Наконец стали одеваться. Владимир Антонович помогал одеваться старушкам, так похожим на маму (а ведь маме, ещё когда она выходила на улицу, никогда сам не подавал пальто, пока она не потребует: "Иди и помоги мне, будь добр!" - и сколько ещё предстоит таких вот укоряющих совесть воспоминаний?!), и вдруг услышал, как Иван Павлович говорит кому-то, стоя уже на площадке:
- Заботливый сын у неё, вот что! Тянул до последней минуты. Теперь редко встретишь таких. А уж про молодых нынешних и не говорю: отпляшут на радостях на поминках!
Вот он какой, оказывается…
Едва посторонние ушли, Варя виновато включила телевизор:
- Шестая серия. Я тихо.
Владимир Антонович смотрел на неё растроганно: и в самом деле, как постарела! Тяжело ей дались последние годы. Ольга по паспорту старше на десять лет, а на вид, наоборот, на столько же моложе.
Молодая и энергичная Ольга ходила по маминой комнате:
- Всю мебель сюда надо новую. Не жить же им с этой рухлядью!
Павлик с Сашкой дружно мыли посуду после гостей.