Владимир Антонович со Светой пошли к выходу. Со всех коек неслось:
- Доченька!.. Подойди!.. Человека надо!..
Света не обращала внимания на молящих старух. Теперь Владимир Антонович даже не очень её осуждал: сколько их тут? Двадцать? Или тридцать? Ну-ка пойти всех подряд перестелить! Он взмок, пока с одной справился.
В коридоре Света повернулась к Владимиру Антоновичу и спросила с неожиданной для неё задумчивостью:
- Ну что будем делать? Надо было тебе сразу просить - до того, как лебёдку эту навинтили. Чтоб её от окна отъехать. Теперь-то трудней. Она ж цепляет, лебёдка, а проходы у нас - видал?
Владимир Антонович вспомнил, что и в самом деле мамочка лежит у окна. Он и не обращал внимания, потому что темно на улице.
- А зачем - отъехать?
- Да так. Это как хочешь. Кто-то воздуха боится. Форточку когда открывают. Кто-то простужается, а кто-то и нет.
Света говорила как-то странно. И зычность её куда-то девалась, почти вполголоса объяснялась.
Если б она спросила совсем прямо, наверное, и Владимир Антонович ответил бы прямо. Что-то ответил бы… А так оставалась возможность не понимать.
- Да она дома открывает форточку. Сама говорит, что свежий воздух полезен. Вечно нас гулять гонит.
- Ну раз любит…
- Так ведь кто-то ж будет лежать под окном. Если все не захотят…
- Кто-то, родичи, очень хотят, чтоб от окна отъехать, а кто-то и не очень.
Нужен был какой-то довод. Чтобы совершенно понятно, почему не нужно передвигать мамочку. Веский понятный довод.
- Раз уже лежит, раз наладили вытяжение… Теперь если двигать, можно только навредить. Что-нибудь сдвинется в переломе. - Постепенно он говорил увереннее. - Главное, чтобы как следует срослась нога! Из-за этого нельзя рисковать! Тем более двигать койку трудно, проходы узкие, обязательно заденет этим краном подъёмным. А главное, чтобы срослась нога!
- Да, проходы узкие… Надо было сразу переезжать - если хотеть. - И Света без перехода объявила своим прежним громогласным голосом: - Так, значит, в пятницу я в ночь!
По последнему пункту скрывать ей было нечего.
Как и в прошлый раз, Владимир Антонович прогулялся на обратном пути. И чтобы провентилировать как следует лёгкие, и чтобы выполнить мамочкино наставление - она же так агитирует за свежий воздух!
Было время подумать о свежем воздухе в неожиданном аспекте.
Что ему сказала Света - если попросту? Что у окна много шансов простудиться. И что можно уменьшить эти шансы - почти свести к нулю, - если перетащить мамочкину кровать. А он - он оставил мамочку со всеми шансами на прежнем месте.
А если совсем попросту? Оставил с большими шансами умереть, потому что простуды в таком положении смертельно опасны.
Потому что - потому что он давно ждёт, когда же она наконец умрёт.
Потому что давно решил, что такое существование бессмысленно для неё - и мучительно для всех её близких.
И прежде всего потому, что не хочет, чтобы Варя вскоре стала казаться мамочкиной ровесницей.
Потому что попробовал сегодня, что это такое - перестилка. А если так будет продолжаться год или два?!
Потому что помнит историю матери Игоря Дмитриевича.
Потому что поражён мужеством и благородством Лили Брик - но не может надеяться, что мамочка последует такому примеру.
Да, сегодня он взял на себя ответственность.
Хотя всего лишь устранился. Оставил всё как есть.
В первый день, когда передвинуть мамочку было проще - хотя тоже ведь целая революция: двигать койку даже без этой косой лебёдки! Или тогда можно было перенести на носилках? - он искренне ни о чём не догадывался. Никто ему не намекнул. Да он и не нашёл ни одной сестры.
Во второй… Интересно, делался ли подобный намёк Ольге? Скорее - нет. И потому, что Света заговорила из-за особенного к нему расположения. И потому, что не Ольге ухаживать за мамочкой, если та вернётся в безнадёжно лежачем состоянии, - живя отдельно, куда легче разыгрывать идеальную дочь.
А в общем-то - он же ничего не сделал. Мамочка в больнице? В больнице! И если врачи находят возможным, чтобы её койка находилась там, где находится, - значит, всё законно. На койках у окон постоянно лежат больные - почему один Владимир Антонович должен протестовать? Или почти один? А если бы мамочку перевезли - на это же место положили бы другую старушку! Что же, неужели Владимир Антонович тем самым обрёк бы какую-то чужую ему старую женщину?!
Мамочка сломала ногу - не по его вине. "Скорая" привезла её сюда. В больнице положили под окно - наверное, не было других коек. И вот мамочку лечат, поставили вытяжение, санитаркам заплачено, чтобы подходили, - кто может его в чём-нибудь упрекнуть?!
Дома он даже смог перечислить свои достижения:
- Ну вот, весь штат вокруг мамочки бегает, свежее бельё ей постелено! Она уже на вытяжении, так что полноправная больная.
Варя не очень заинтересовалась свежей сводкой из больницы: она смотрела телевизор. Вторую серию чего-то многосерийного. Владимир Антонович никогда не смотрит такие вещи, и он считал до сих пор, что кино по телевизору - ну кроме редких шедевров - смотрит одна только мамочка. Но оказалось - и Варя туда же! Прежде Варя просто прикрывалась мамочкой: мол, раз она всё равно смотрит, я уж гляну заодно. Но мамочка далеко - и вот Варя прочно уселась сама.
Зато Павлик неожиданно спросил:
- А Пушкина она там тебе не читала?
- Почему - Пушкина?
- Ну читала же Жениху, помнишь? "Невы державное теченье, передовой её гранит". Могла бы и тебе: "Какое низкое коварство полуживого забавлять, ему подушку поправлять, печально подносить лекарство…"
Павлик не продолжил цитату. Но стало как-то легче: если сам Пушкин понимал, что у постели безнадёжного больного не хочешь, а думаешь: "Когда же чёрт возьмёт тебя?" - значит, это нормально, а охи и вздохи - всеобщее лицемерие!
На следующий день в больницу должна была идти Ольга. Павлика не было, Варя возилась на кухне - очередной серии сегодня не показывали, - и Владимир Антонович спокойно работал. Хорошо работалось - потому что и тихо, и чисто, и воздух свежий - и ещё что-то. Если принять гипотезу той истеричной актрисы, может быть, дело в том, что "никто не вампирил"? Не сосала мамочка ту таинственную биоэнергию? Между прочим, и язва вела себя непривычно скромно: чуть поноет и перестанет.
Зазвонил телефон. Подошла Варя, чтобы он не отвлекался. Заговорила, заохала, так что Владимир Антонович равнодушно подумал, будто звонит какая-нибудь подруга, рассказывает романтическую сплетню. Но, наохавшись, Варя заглянула в комнату:
- Возьми трубку. Тебя - Ольга.
Ольга так кричала в телефон, что больно было слушать. Владимир Антонович отвёл трубку от уха и стал постепенно понимать смысл довольно-таки бессвязных восклицаний:
- У мамочки температура… пневмония… простудили открытой форточкой… нельзя поворачивать из-за гипса… в лёгких застой… очень опасно…
Как всё быстро! Могло это произойти, он был готов - но не думал, что так всё быстро!
- …Найти какого-нибудь профессора… какие-нибудь новые антибиотики - самые сильные…
Неужели такие явные причина и следствие: вчера он отказался поменять мамочку местами с какой-нибудь менее удачливой старушкой - и сегодня уже температура?! Такое явное доказательство, что он и только он сделал роковой выбор?!
- Ну чего ты молчишь?! Есть у тебя какие-нибудь подходящие знакомые?!
- Нет.
- Ну как это нет?! У тебя в институте полно профессоров! Знакомы же они с медицинскими профессорами! Профессура всегда друг друга знает! Как это не найти в Ленинграде нужного профессора?!
- Просто не нужно напрасно мучить мамочку. Когда перелом шейки плюс пневмония - это безнадёжно. Особенно при её комплекции. Зачем мучить разными уколами?! Раньше давали морфию, чтобы человек дремал и не страдал напрасно, а теперь-то небось не допросишься. Если ты такая пробивная, достань морфию, а не профессора. Или хоть обычных снотворных побольше.
- Как ты можешь?! Надо же что-то делать! А вдруг?!
Проговорился, выдал себя. Теперь Ольга всю жизнь будет поминать.
- Надо реально смотреть на вещи. Спокойно уснуть - тоже счастье! А то мало того, что от перелома боли, так ещё исколют, наделают абсцессов, да ещё пролежни!
И ведь всё правда, что он говорит. Даже в хорошей больнице - правда, это прекрасно поняла мудрая и мужественная Лиля Брик, а уж тем более в том аду, который называется "старушечьей травмой"!
- Я не могу так рассуждать! Надо использовать любой шанс!
- Попробуй. Только помни, что не надо мучить напрасно.
Мчаться тотчас в больницу не имело смысла, раз там Ольга, и Владимир Антонович отправился на следующий день - как всегда, после института. Света в прошлый раз объявила, что дежурит ночью в пятницу, а был четверг, так что встреча с нею Владимиру Антоновичу не грозила. Владимир Антонович вовсе не боялся её любовных посягательств - наверное, даже Света бы поняла, что при таком тяжёлом состоянии мамочки всякие амуры неуместны. Но Света - единственная свидетельница, она знает, что он сделал выбор! Пусть всё было обосновано наилучшим образом: двигать кровать со всей арматурой - значит, неизбежно потревожить обломки кости, помешать сращению перелома! И всё-таки это был выбор, и Света об этом знает.
Владимир Антонович внутренне готов был найти мамочку в беспамятстве, но она его узнала.
- Вот видишь, перевели всё-таки… - Она очень тяжело дышала и говорила с трудом. - Куда лучше, когда в "Свердловке" - видишь?
Пожалуй, это уже не нормальное её беспамятство, а настоящий бред. Мечта всей её жизни - лечиться в "Свердловке", в больнице для лучших людей, куда она по малому своему исполкомовскому чину проникнуть не могла. И вот сбылось - хотя бы в бреду.
- Здесь особенными лекарствами лечат… которые только для патриотов… - С каким же трудом выговаривалось каждое слово!
Владимир Антонович осторожно притронулся ладонью к её лбу. Горячий! Жар, бред, одышка страшная - неужели на самом деле конец?! Одно дело - ждать, высчитывать, и совсем другое - подойти к кровати и увидеть, что на самом деле…
- Тебе что-нибудь нужно?
- Достань, пожалуйста… Ну достань же!
- Что достать?
- Как ты не понимаешь! Я же русским языком: достань!
- Что?
- Ах, ну достань же!!
Наудачу Владимир Антонович полез за судном - как ни странно, оно оказалось пустым. Он даже не обрадовался этому обстоятельству: потому что тогда совсем непонятно, что же она просит достать. Он задвинул судно назад, надеясь, что самая эта операция успокоит мамочку - но нет:
- Ну что ты делаешь?! Я же прошу: достань!
Владимир Антонович беспомощно оглянулся на мамочкиных соседок: может быть, другие старухи понимают, что нужно их товарке? Но соседки лежали безучастно.
- Достань же! Неужели трудно для матери?!
Задыхалась она страшно. От волнения, должно быть, одышка усилилась. Нельзя было вот так беспомощно стоять перед кроватью - нужно было что-то делать, кого-то искать!
- Сейчас я найду! Подожди! Сейчас!
Владимир Антонович бросился на поиски - всё равно кого. Кого-нибудь в белом халате, кто может что-то сделать! Сестры на месте, разумеется, не было. Комната с надписью "Ординаторская" - заперта. Владимир Антонович сообразил, что дежурные врачи обязательно должны быть в приёмном покое - это где-то внизу. На лестнице курили больные, но он не стал их расспрашивать, сбежал вниз - и действительно сразу нашёл приёмный покой по особенному оживлению, отличавшему его от сонных отделений.
Здесь шла работа: привозили больных на каталках, толпились родственники. Никто не останавливал рыскающего по кабинетам Владимира Антоновича, и во втором или третьем он увидел врача - широкоплечего мужчину, который, засучив рукава, производил какую-то манипуляцию над распростёртым больным. Владимир Антонович смотрел в спину врачу, и казалось, тот делает движения как у тестомеса, хотя ясно, что на самом деле его занятие должно быть куда более тонким. Владимир Антонович стоял и ждал - не мог же он постучать врачу в спину.
Наконец врач оторвался от больного, повернулся, его сразу же атаковали с какими-то просьбами и вопросами, но Владимир Антонович протиснулся:
- Доктор, там моей матери очень плохо! На третьем этаже.
- Что такое?
- Задыхается.
- Почему же вы сами? Должна вызвать сестра. Если не справится сама. У неё должны быть назначения на экстренный случай.
- Я не нашёл сестры.
- Найдите! Пусть вызовет сестра! Если родственники начнут сами нас дёргать!.. - и врач повернулся к следующему просителю.
Вот тоже вершитель судеб. Когда-то мамочка была вершительницей за своим столом: какой даст ход заявителю, куда направит. А теперь её судьба в руках здешнего вершителя. Или уже поздно и её судьба решена? Нет, не мог Владимир Антонович в это поверить! Умом понимал - а поверить не мог.
Сестры по-прежнему не было на месте. Владимир Антонович вернулся в палату. Пока он бегал вниз, здесь всё переменилось: мамочка его не заметила, она, похоже, уже ничего не замечала вокруг. Она лежала, открыв рот, и дышала так же шумно и часто - но глаза были закрыты.
Ну вот - неужели всё-таки… Чувствует ли она что-нибудь? Услышит ли, если позвать? Что, если прошептать ей - или прокричать, - чтобы услышала, чтобы легче ей стало в эти минуты: "Мама, я тебя люблю! Я тебя всегда любил, просто почему-то молчал!"? Что если? Может быть, услышит? Может быть, ей это нужно сейчас? Ведь это могут оказаться и последние слова, которые она услышит!
Владимир Антонович сидел на краю кровати. Молчал. Он не способен был солгать - даже сейчас. Что-то мешало. Хотя, наверное, это была бы необходимая ложь. Благословенная ложь. Но не мог - и всё тут. Молча взял её за руку. Это - мог.
Но время шло - и ничего не менялось. Мамочка дышала тяжело, но ровно. Сколько? Он так привык к её прочности, что даже сейчас, понимая, что она умирает, всё-таки не мог представить, что вот перестанет дышать - и всё. Что выздоровеет, он не верил, но что совсем затихнет, закоченеет - не мог представить. Казалось, так и будет бесконечно задыхаться.
Он встал и снова отправился искать сестру. На этот раз она оказалась около своего столика.
- Посмотрите, пожалуйста, может быть, вызвать дежурного врача? Там моя мама - она задыхается. И без сознания.
- Фамилия? Палата?
Она выглядела такой усталой - немолодая, некрасивая сестра, - что Владимир Антонович не смог предъявить ей никаких претензий: почему не найти вас, не дозваться? Вместе они подошли к мамочке.
- Да, плохо, конечно. Чего тут врач сделает - уколы ей назначены - и для сердца, и антибиотики. Я уже колола. Могу ещё.
Сказано это было просто, без намёка: мол, сделаю как особое одолжение.
- Ну а вообще как? Доживёт до утра?
- Кто знает. Это как сердце. В таком состоянии и по нескольку суток лежат.
Так что же - оставаться? Уходить? Если и в самом деле мамочка пролежит так несколько суток? Получится какое-то ненужное позёрство, игра на публику: "Я ночами от неё не отходил!" Завтра у него две лекции, отменить он их не может, а какой из него будет лектор после бессонной ночи? И ведь смысла никакого от его дежурства.
Сестра сделала укол - но мамочка никак не отреагировала. Он сидел, держал её за руку. Наконец догадался спросить:
- Хочешь чего-нибудь? Пить хочешь?
- Пить.
Значит, что-то всё-таки доходит до неё! Сохранился островок сознания!
Владимир Антонович поднёс поильник, стал осторожно лить тонкой струёй в полуоткрытый рот. Мамочка понемногу глотала, но часть жидкости переливалась через угол рта - это был тёмный сок, и след от него на щеке и подбородке показался похожим на сукровицу. Владимир Антонович поискал полотенце, не нашёл и обтёр ей рот своим платком.
Вот классическая забота об умирающей - подносить питьё. Отсюда и выражение крайней степени заброшенности: "Некому будет стакан воды поднести". Мамочке - есть кому. Наверное, только это сейчас и нужно.
Но что-то она слышит, как оказалось, что-то сознаёт. Снова он подумал, что должен он сейчас прокричать ей: "Мама, я тебя люблю! Люблю!" Пусть услышит в последние свои часы - или мгновения. Пусть легче ей будет уходить туда - в темноту, в пустоту. Пусть мелькнёт ей последний отблеск счастья от этих слов - словно рябь по воде. Да, ложь - но ведь святая! Самая святая, какая только может быть. Кричать, кричать: "Я тебя люблю, мама!"
Но по-прежнему он не мог. Что-то затормозилось внутри. Никак не мог. Множество раз в жизни он говорил мелкую неправду: что звонил, что говорил с кем-то - хотя и не звонил и не говорил. Всё в таком роде. Но крупно лгать, лгать о самом главном ему не приходилось ни разу. Даже странно. Промолчать - промолчать случалось, но лгать о чём-то важном вслух - нет. И вот здесь, в этой ужасной палате, у постели умирающей обнаружилось, что он не может, никак не может прокричать мамочке о своей любви. Нужно - но не может.
- Хочешь пить?
- Да… пить…
Снова он лил в полуоткрытый рот питьё, мамочка глотала, а тоненькая струйка сбегала от угла рта по подбородку.
Потом он тупо сидел рядом. Никаких изменений не происходило. И невольно думалось про завтрашние лекции, про то, что нужно всё-таки выспаться. Всё что можно - сделано. Даже лишний укол. А мамочка в таком состоянии может пролежать и несколько суток - сестра же знает, она почти каждый день видит таких больных.
- Пить хочешь?
- Пить…
Владимир Антонович напоил её в последний раз и прокричал:
- Завтра я приду! Завтра!
Она ничего не ответила.
Он встал и пошёл из палаты.
В коридоре ему встретилась та самая усталая сестра.
- Хотите прилечь в ординаторской? Там диван.
И Владимир Антонович не решился сознаться этой женщине, уверенной, что он должен ночевать здесь, что собрался идти домой.
- Да. Хорошо. В ординаторской.
Она отперла ему дверь.
- Вы уж так, без белья.
- Да-да, ничего не нужно.
Как ни странно, он сразу заснул.
Проснулся в шесть часов. И сразу пошёл в палату.
Там было непривычно тихо. Старухи спали. Маму он увидел издали - она тоже лежала тихо. Много раз прежде он уже видел её, лежащую так же неподвижно, видел и готов был принять за мёртвую, но только сейчас он понял сразу и без всяких сомнений: да, умерла.
Он подошёл. Лоб был холодный. И рука.
Даже вчера, прекрасно понимая, что мама умирает, он всё-таки до конца не верил, что она совсем перестанет дышать, что кончится её существование. Потому что единственным неизменным в его жизни была она. Что-то начиналось, что-то кончалось: вчера он был школьником, сегодня студентом, вчера холостым, сегодня женатым, завтра отцом - сыном он был всегда. Он не знал другого состояния - с момента рождения и до нынешнего утра.
Лицо мамы было спокойно. Глаза закрыты. Рот закрыт. Он сел рядом. Накрывать ей голову простынёй он не хотел. Пусть лежит так - словно спит. Она была похожа на спящую гораздо больше, чем вчера вечером.