- Знаешь, - Р., видимо, почувствовав, что должен наконец сказать то, что ему хотелось сказать, вдруг заговорил очень быстро, - я теперь по-настоящему страдаю. Я просто не знаю, что мнеделать.
- Вы влюблены? - ровным голосом спросил мальчик.
- Да.
И Р. рассказал ему о своих обстоятельствах. О своем романе с чужой молоденькой женой. О том, что отец его узнал об этом романе. И о том, что в конце концов ему пришлось расстаться со своей возлюбленной.
Мальчик глядел на Р. во все глаза. "Вот он сидит прямо передо мной, человек, который страдает из-за любви. Первый раз в жизни я вижу то, что называется любовью", - думал мальчик и удивлялся, что это зрелище вовсе не было прекрасным. Скорее оно было неприятным, и мальчик даже испытал чувство неловкости. Р. выглядел обессиленным и, казалось, в любую минуту мог расплакаться. Одним словом, он был не в духе. Похожее выражение часто бывает на лице у людей, которые потеряли что-то важное или опоздали на поезд, на который им обязательно нужно было успеть.
Но, несмотря на все это, "любовная исповедь" старшего товарища очень льстила мальчику. Он радовался этому разговору. И хотя старательно пытался вызвать в себе искреннее сочувствие, однако так и не смог отделаться от первого неблагоприятного впечатления. Реальная любовь показалась ему очень заурядным чувством.
В конце концов мальчик нашел в своем сердце слова утешения:
- Вам сейчас очень тяжело. Но, верно, теперь ваша поэзия станет еще лучше!
- Мне не до поэзии! - с досадой ответил Р.
- Но ведь именно поэзия спасает человека в такие минуты. - Мальчик мгновенно вспомнил ощущение блаженства, которое захлестывало его каждый раз, когда ему удавалось написать стихотворение. Он подумал, что сила, заключенная в этом блаженстве, может исцелить от любых страданий.
- Все совсем не так, но ты просто еще не можешь этого понять.
Эта фраза больно ранила мальчика. Он как будто оледенел изнутри и задумал отомстить.
- Но неужели настоящий поэт - истинный гений - не стал бы в этот трудный час искать спасения в поэзии?
- Да-да, я понимаю, Гёте написал "Вертера" и спасся от самоубийства, - ответил на это Р. и продолжил: - Но на самом-то деле Гёте знал, что ни поэзия, ни что другое не может спасти его, и, кроме самоубийства, нет никакого другого выхода. Именно поэтому он и смог написать то, что написал.
- Но если так, то почему же Гёте не убил себя? Если убить себя и написать книгу - это одно и то же, то почему он не выбрал самоубийство? Может быть, Гёте испугался? Или это оттого, что он гений?
- Это оттого, что он гений.
- Но раз так… - Мальчик собрался было задать следующий вопрос, но вдруг растерялся и умолк. Ему неожиданно пришла в голову мысль (поначалу неясная, расплывчатая, она наконец оформилась в четкую формулировку), что все-таки именно эгоизм спас Гёте от самоубийства. Мальчик осознавал, что эта мысль была попыткой защититься от больно ранивших его слов: "Ты просто еще не можешь этого понять". Он был в том самом подростковом возрасте, когда разница в годах переживается особенно остро. Мальчик не стал говорить этого вслух, но в его сердце родился единственно верный довод, окончательно уничижавший Р. "Он не может быть гением, ведь он чувствует любовь".
То, что испытывал Р., несомненно, было самой настоящей любовью. Однако гений не способен к такой любви. Чтобы украсить свои страдания, Р. сравнивал чувство, которое владело им, с любовью Гэндзи и Фудзицубо, с любовью Пеллеаса и Мелисанды, с любовью Тристана и Изольды, с любовью принцессы Клевской и герцога Немурского и с прочими классическими образцами этого прекрасного чувства.
Мальчик молча слушал Р. и удивлялся тому, что в его исповеди, в его любви не было ни одного нового, не известного ранее элемента. Все было предсказуемо, не раз описано и многажды пережито. Любовь из книг была более яркой и живой. Любовь, описанная в стихах, была во много раз прекрасней. Как же это произошло, что Р. в своем стремлении к мечте опустился до реального чувства? Мальчик не мог понять, откуда берется в людях эта тяга к заурядности.
По мере того как Р. говорил, сердце его все более смягчалось, и теперь он начал пространно описывать красоту свой возлюбленной. Эта женщина, должно быть, и на самом деле была красавицей, но многословные описания не рождали в мальчике ни одного образа. Р. пообещал в следующий раз показать ему фотографию, потом на мгновенье смутился и вдруг таким тоном, будто он подводил итог всему, о чем рассказывал раньше, сказал:
- Она говорит, что у меня очень красивый лоб.
Мальчик посмотрел на его лоб под растрепанными волосами. Освещенный проникающим с улицы светом, этот лоб слегка поблескивал. Больше всего он был похож на два спрятанных под кожей крепко прижатых друг к другу кулака.
"Ну и лобешник", - подумал про себя мальчик. В том, что он увидел, не было ни капли прекрасного. "Самый настоящий лобешник. Чего уж тут красивого?" - снова подумал он.
Это был момент прозрения. Осознавая человеческую жизнь или любовь, мы вдруг понимаем, что к ним всегда примешивается нечто глупое и забавное, но без этого - глупого и забавного - мы просто не можем ни жить, ни любить. И мальчик наконец заметил в любви своего друга "глупое и забавное", заключавшееся в том, что Р. искренне верил в красоту своего неказистого лба.
"Должно быть, - подумал мальчик, - я тоже живу, вбив себе в голову, пусть более абстрактную, но от этого не менее глупую мысль. Должно быть, - подумал он, - я тоже живу". И от этой мысли ему стало страшно.
- О чем ты там думаешь? - вдруг спросил Р. своим обычным, ласковым голосом.
Мальчик, закусив нижнюю губу, рассмеялся в ответ. За окном начало смеркаться. С улицы были слышны громкие крики игроков бейсбольной команды и то и дело раздавался один и тот же короткий сухой звук, с которым улетал в небо отскочивший от биты мяч.
"Наверное, и я тоже когда-нибудь совсем перестану писать стихи", - впервые в жизни подумал мальчик. Но до того дня, когда ему станет окончательно ясно, что он не поэт, было еще далеко.
ТОРГОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
"Сад Ангелов" находился на вершине самого высокого в окрестностях Н. холма. Монастырь был основан в 31 году Мэйдзи, и с тех пор внутренняя жизнь этого маленького, отгороженного от всего остального мира островка оставалась сокрытой от глаз посетителей, и в особенности от мужских глаз. Только двум мужчинам разрешалось беспрепятственно заходить внутрь: местному врачу и дегустатору масла, инспектирующему монастырские маслобойни.
Люди, приезжающие сюда из Н. на машине, сначала поднимаются на вершину холма (весною покрытого цветущей сиренью, а летом - ландышами) и, оказавшись - всегда вдруг - у стен этого величественного и такого непривычного для японцев сооружения, смотрят на монастырь с радостным удивлением.
Все мы живем не первый день, и всем нам известно, что монастырь есть запретный сад, отделенный от бренного мира. Сад этот недоступен для людских глаз. А то, что недоступно нашим глазам, становится тайной и зачастую принимает в нашем воображении самые фантастические формы.
Казалось бы, ни для кого не секрет, что, потратив полчаса на дорогу и наконец-то добравшись до монастыря, дальше главных ворот все равно не пройдешь, но именно благодаря этому строгому порядку монастырь сделался очень популярным местом. Люди не перестают сюда приезжать, и в пожертвованиях тоже нет недостатка.
Некоторое время назад одной писательнице удалось (задействовав какие-то особые связи) попасть в монастырь, и она написала об этом книгу. Существует также фотоальбом, целиком посвященный монастырю (разрешение на вход было выдано фотографу благодаря покровительству неких влиятельных особ). Тот, кто хочет заглянуть внутрь монастыря, может вполне доверять этим источникам.
Книги предлагают нам знание, набор неких фактов: "В монастыре проживают несколько сотен монахинь. Треть из них поет в хоре: их основное занятие - молитва, отличительная черта одеяния - белые чепцы. Остальные монашки носят коричневые чепцы - это послушницы, они выполняют всю работу в монастыре. Белый цвет символизирует созерцание, коричневый - трудолюбие. Монахини из хора - сущие ангелы. Когда свечи яркими точками загораются одна за другой от огонька, который теплится на конце лучины, они встают в круг и поют простые григорианские гимны на латыни. Облаченные в черные одежды, монахини проходят по начищенным до блеска коридорам в своих деревянных сабо. Холодный, спокойный взгляд. Они почти не говорят, довольствуясь вместо слов бесшумными жестами…". И так далее и тому подобное.
Но и подробности, которыми изобилует книга писательницы, и детали, которые запечатлел на своих снимках фотограф, - они, похоже, не очень-то удовлетворяют тех, кто садится в машину и едет в монастырь, зная заранее, что дальше ворот их не пустят. Иначе зачем бы этим людям приезжать сюда, зачем затевать это безнадежное путешествие?
Стоял июнь. В этих местах, где не бывает затяжных дождей, под ясным печальным небом уже зацвели ландыши.
Время едва перевалило за полдень, когда на дороге, ведущей от города Н. к монастырю, показался небольшой автомобиль. Урча, он начал взбираться на холм. В автомобиле ехали солидного вида джентльмен, одетый, несмотря на летнюю погоду, в черный костюм, и молодой человек в очках, по-видимому исполнявший роль экскурсовода.
Джентльмен в черном выглядел безупречно. Интеллигентный, слегка полноватый, он казался абсолютным безбожником, достаточно было взглянуть на его лицо - лицо человека, спрятавшего свою восточную языческую сущность на самое дно души. Подобный тип людей часто встречается в среде интеллектуальной элиты.
Это был профессор, приехавший в здешние края с лекцией. И именно сейчас, прихватив в качестве сопровождающего бывшего своего ученика, который не так давно получил место в местном университете, профессор направлялся в монастырь.
Ветер наполнял машину неописуемым запахом проплывавшего за окном моря ландышей. Профессор, раздувая ноздри, с шумом втянул крупным носом воздух. Учтивый молодой человек последовал примеру учителя и тоже шумно засопел.
- Ну вот, наконец-то запахло раем, - сказал профессор.
- Этот запах полностью парализует мысли, - сказал ученик.
- Так называемая стимуляция ощущений, - пояснил профессор, - у нас, у мирян, вызывает чувство неудовлетворенности, а в людях верующих пробуждает возвышенную надежду… Посмотри-ка вон туда. - И он указал пальцем на опоясывающий холм высокий забор, сложенный из белого кирпича. В роли гида профессор выглядел очень естественно. - Ну и забор! Вот это я понимаю. Такой, пожалуй, только в тюрьме и увидишь. Наверное, они думают, что за этой стеной можно уберечься от современного мира - мира самолетов и атомных бомб. Впрочем, возможно, это просто идея забора, некий символ. Но к чему тогда вся эта безвкусица? К чему этот прозаический кирпич? Хотя пусть будет кирпич - это ведь не меняет главного. Что там за этим забором? Неужели настоящий сад ангелов, Сад Эдема? Или всего лишь бренный человеческий мир, такой же, как и везде?
Эти глубокомысленные и не лишенные некоторого остроумия вопросы заметно взволновали молодого ученика.
- Так ведь в средневековой Европе все, ну или почти все жили внутри таких вот стен.
- Однако от резни и погромов Европу это не спасло.
- И от эпидемий не спасло. Монастырь, кстати, не скупясь закупает провизию.
- Кажется, тут тоже многие умирают от туберкулеза.
Профессор нахмурился.
- Все это очень подозрительно. Слышишь, очень подозрительно. Католичество порицает суицид, но что есть отказ от достижений современной медицины, как не самое натуральное самоубийство? Наука во что бы то ни стало должна проникнуть внутрь этих стен! А с позиций науки естественная человеческая потребность в информации - в данном случае наше желание попасть внутрь - и гуманизм, то есть желание излечить людей от болезни, - это суть одно и то же.
Пока профессор произносил эту речь, автомобиль остановился на тенистой обочине прямо напротив кирпичного забора.
- Извините, дальше на машине нельзя. Я вас здесь подожду, - сообщил водитель.
Поднимаясь по каменной лестнице, на ступенях которой преломлялись длинные тени деревьев, оба визитера то и дело утирали пот.
- Ох уж эти святые места - без каменной лестницы никогда не обходится!
- Хотя бы в этом Восток и Запад похожи.
- И все для того, чтобы такие атеисты, как мы с тобой, прочувствовали прелести аскезы и самоистязания.
Наконец они добрались до ворот. На воротах сбоку висела медная табличка с надписью "Сад Ангелов". Они миновали ворота, и молодой преподаватель подошел к маленькой будочке, стоявшей около ворот, и просунул в окошко разрешение на осмотр монастыря.
Через несколько мгновений на пороге появилась толстая улыбающаяся послушница. Ее улыбку нельзя было назвать приветливой. Скорее это была даже не улыбка, а что-то вроде вывески: "Я ровным счетом ничего не чувствую".
Следуя за послушницей, оба посетителя прошли на передний двор "Сада Ангелов". Оттуда к зданию храма вела красивая каменная лестница, окаймленная зеленым газоном и аккуратно подстриженными кустами. Цветов нигде не было видно, но над лестницей с тяжелым жужжанием летали туда-сюда желтые пчелы. Впереди высилась еще одна, внутренняя стена. Увенчанный крестом храм и крыша соседнего монастырского строения торжественно вознеслись над садом, разбив на куски голубое небо по ту сторону забора.
Тишина. Проходя мимо статуи Богородицы, стоявшей возле стены, послушница, преклонив колени, осенила себя крестным знамением. Оба посетителя-атеиста молча наблюдали за ее действиями. За мягким, поросшим ландышами изгибом холма виднелось далекое море с белым дымком над трубой парохода.
Этот летний день выдался совсем не жарким. Солнце играло на прямоугольных гранях живой изгороди, тянувшейся вдоль каменной лестницы, и, дробясь и преломляясь, множило тонкие, замысловатые тени листьев и ветвей, которые громоздились, наслаивались одна на другую. Чуть сильнее задул до тех пор незаметный морской бриз. Носясь в прозрачнейшем воздухе, мягкий ветерок, будто перышко, легонько касался щеки.
Послушница была немногословна. Отворив тяжелые деревянные двери, она впустила их в пустую комнату, по стенам которой были развешаны красочные иконы. Это была пограничная комната, соединявшая внутреннюю и внешнюю часть "Сада Ангелов".
- Отсюда вы можете заглянуть в храм, - сказала послушница, подойдя к стене, и распахнула небольшие створки. За створками оказалось оконце, забранное железной решеткой. А за оконцем была темнота, внутри которой что-то поблескивало.
Профессор с интересом взглянул в сторону главного алтаря.
Алтарь Богородицы, от которого исходило тихое золотое сияние, располагался справа от забранного решеткой оконца, прямо под ажурной розеткой витража.
Большие, немного навыкате глаза профессора под тонкими, чересчур натянутыми веками, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
Он перевел взгляд в противоположную сторону - налево от зарешеченного оконца - и надолго застыл, вглядываясь в темноту.
Слева вместо стены, под прямым углом к железной решетке, которой было затянуто оконце, тянулась еще одна решетка, гораздо более внушительных размеров. В полумраке по ту сторону смутно угадывались уходящие куда-то вглубь стройные ряды деревянных скамеек. Ближе к середине зала темнота становилась совсем непроглядной.
Профессор так упорно вглядывался в эту темноту, словно ожидал увидеть там что-то необыкновенное. Должно быть поэтому в какой-то момент ему показалось, что через сумрачный зал, быстро ступая, прошел человек в белом, со смиренно склоненной головой. Однако деревянного стука сабо профессор так и не услышал. Наверное, белая фигура лишь померещилась ему.
Напоследок послушница завела их в сувенирную лавку - комнату, где были выставлены на продажу поделки из соломы, куклы и открытки, изготовленные монахинями. На этом визит в монастырь закончился.
На осмотр того, что монастырь счел возможным показать своим посетителям, ушло от силы десять минут. Вот и все.
Предельно вежливо попрощавшись, оба визитера вышли из монастырских ворот. На лестнице по дороге вниз начали вполголоса злословить. Молодой преподаватель, уже несколько раз привозивший сюда своих знакомых, успел привыкнуть к здешним порядкам, но профессор чувствовал себя обманутым. Как если бы вместо обещанных разносолов его угостили всего лишь красивыми разговорами.
Раздосадованный, он несколько раз стукнул кулаком по кирпичному забору, тянувшемуся вдоль лестницы.
- Нет, ты видел этот рай на земле, а?!
Благовоспитанный ученик, как от него и ожидалось, с готовностью кивнул.
- Так вот что я тебе скажу. Все эти религии - все как одна - сплошной обман.
Именно в тот момент, когда они подошли к автомобилю, который, развернувшись в сторону Энска, поджидал их в тени на обочине, профессор вдруг заметил одну очень странную вещь и похлопал ученика по плечу. Ученик посмотрел туда, куда указывал ему учитель, и глаза его округлились от удивления.
Вверх по утопающему в ландышах холму ехал велосипед. На велосипеде сидел небольшой пухлый мужичок в толстовке. Сбоку к велосипеду была приторочена длинная лестница. Лестница неслась над полем ландышей, сбивая белые головки цветков и пригибая стебли к земле. Лестница и мужичок были настолько несоразмерны, что казалось, будто вся конструкция движется исключительно за счет лестницы, которая стремительно летит в гору и тащит за собой велосипед с маленьким седоком.
Велосипед, похоже, двигался в их сторону, и профессор и ученик, решив пока не садиться в автомобиль, стояли на обочине и с любопытством следили за приближающимся двухколесным.
Наконец лестница, велосипед и мужичок добрались до автомобиля. Конструкция остановилась. Трудно сказать, сколько лет было этому лысеющему мужичку с обвисшими щеками. Он запыхался и тяжело дышал, приоткрыв рот, отчего становились видны его вкривь и вкось растущие зубы. Но лоснящееся лицо было здорового розового цвета. Дядька взглянул на них своими каплевидными глазами и быстро носовым платком утер пот с лица - будто наспех протер огромный розовый лепесток.
- Господа хорошие, - обратился он к профессору и его спутнику.
- Чего тебе? - выкатив глаза из-под век, отозвался профессор.
- Должен сказать, что вам очень повезло. Я тут кое-что придумал и как раз сегодня открываю дело. А вы, получается, мои первые клиенты.
- Ты что же, будешь втюхивать нам эту лестницу?