«Каких красавиц, черт возьми, ты собираешь у себя» – обращался он как бы с назиданием к Габриэлю. Айя отворачивала голову, но мы сразу же подхватывали стариковский мужской развязный тон и поглядывали на нашу красавицу с изумлением, словно только что она предстала нашим глазам. Он явно пытался выглядеть перед нами бывалым мужчиной, этаким старым грешником, за спиной которого целый короб любовных историй. В будущем я отмечал склонность многих стариков, которые, лишившись возможности грешить, как в юности, беспрерывно рассказывали о своих прошлых похождениях.
«Габи, – обращался он к «пациенту», – стоит ли рассказать им о моей Густе из Берлинской гимназии?»
«Нет, нет», – доносилась с дивана то ли просьба, то ли приказ, вероятно, потому, что Габриэль знал эту историю, с пикантными подробностями.
Другая история, которая тронула наши сердца, была связана с Шульманами и Розенблитами, узнавшими, что их сосед серьезно болен, и до обеда лежит в одиночестве (это было его решительным требованием к нам: не пропускать занятий). Они посещали его каждое утро, и это было нечто большее, чем просто доброе дело. Несколько подносов с горшками еды в течение дня проделывали путь по ступенькам к больному соседу, сталкиваясь с кастрюлями, которые носила туда Айя. Чтобы никого не обидеть, Габриэль приказал нам убрать все со стола и вместе с ним пытаться одолеть это количество еды, которое было не под силу съесть одному. Только сейчас, когда мои дети растут, и я уже думаю о том, когда они покинут родительское гнездо, понятна мне забота, которую проявляли к Габриэлю старики, дети которых оставили их одинокими в старости. Габриэль дал им последнюю возможность проявить то нерастраченное родительское чувство, которое было у них отнято. Эти чувства заботы и любви не были односторонними. Мало было людей, к которым Габриэль относился с такой огромной симпатией, как к этим старикам.
«В них заложено нечто драгоценное. Они верят во что-то». Эта «вера во что-то» была для него делом принципиальным. Люди делятся на две большие группы – учил он нас – на тех, кто во что-то верит, и на тех, кто не верит ни во что. И тут же добавлял: в сущности, группа верующих очень мала. Хотелось мне спросить его: «Во что вы верите?» Но я сдерживался, пока вопрос этот не возник сам собой в один из вечеров.
3
Начало вечера было явно мрачным. На диване у Габриэля валялась гора газет на иврите и арабском, которые мы принесли по его просьбе, и выражение его лица говорило о разочаровании. Нигде не писалось, что нападение в Верхней Лифте совершили евреи. Убито было трое, и все они, как писалось в нескольких газетах, были главарями самых жестоких банд из лагеря муфтия. Но господствовало мнение, что все это является делом рук людей из более умеренных арабских кругов, которые мстили за убийство членов семейств Нашашиби. О том, что произошло в Крестовой долине, не было ни слова. Габриэль полагал, что трупы по сей день не были найдены, или тайком убраны товарищами по оружию, которые искали причину их исчезновения.
«Нам не хватает аппарата, чтобы доводить сведения о свершившихся акциях до общественности, – сказал Габриэль, – листовок, объявлений, пропагандистских брошюр. Но для этого нас мало. Только настоящая организация может вести пропаганду до и после любой акции. И только такая пропаганда отдается эхом вслед за выстрелами и взрывами. Без этого даже самые большие и громкие акции остаются в неизвестности. Придется нам, очевидно, смириться на какое-то время с анонимностью».
«Вы что, заранее не знали этого?» – спросил я негромким голосом, стараясь быть осторожным, чтобы его не рассердить».
«Знал, конечно. И все же надеялся, что кто-нибудь увидит отличие этих акций от обычного арабского террора, и представит общественности другое объяснение. Самое неприятное, что даже в своем воображении журналисты не могут представить других нападающих в стране, кроме арабов. До такой степени идея сдерживания в равной степени обосновалась в головах евреев, арабов и англичан».
«И что можно сделать, чтобы изменить это положение?» – задал Дан еще один из своих несколько примитивных вопросов, на которых основывался мир его действий.
«Нам надо увеличить группу».
«Как это можно сделать, если мы всегда остаемся вшестером?» – спросил я. Это вырвалось у меня, но я был рад этому, ибо Габриэль открыл нам нечто, что до сих пор скрывал от нас.
«Мы не только вшестером!» – медленно процедил он, и это всегда предвещало неожиданность следующего сообщения.
Мы все напряженно уставились на него.
«Есть еще люди, такие, как мы, в разных местах страны. Один тут, другой там».
«И они тоже действуют?» – спросил Аарон и затаил дыхание в ожидании ответа.
«Пока они разбросаны и не имеют возможности совершить настоящие акции, но они готовят себя к этому».
«Значит, что-то растет?» – сказал Дан, улыбаясь.
«Да. Растет. Там и здесь. Главным образом, юноши из поселений пришли к тем же выводам, что и мы. Часть из них, так же, как мы, покинула «Хагану». Но мы еще не дошли до этапа создания общей организации. Пока мы накапливаем оружие и проводим небольшие акции».
«Выходит, у нас будут в ближайшее время две подпольные организации!» – с явным беспокойством произнес Яир.
«Нет иного выхода, – сказал Габриэль спокойным голосом, – кто-то должен прорвать эту ограду сдерживания, иначе ожидает нас катастрофа намного больше, чем создание двух подпольных организаций».
«Трудно представить себе катастрофу больше этой, – сказала Айя, – вспомните мстителей умеренных и мстителей фанатиков времен Второго Храма. Это пахнет гражданской войной. Я предвижу эту взаимную ненависть, убийства, сжигаемые запасы продуктов…»
Я видел, что упоминание печальных событий истории потрясло Габриэля, хотя он и не подал вида, а лишь потер лоб и надолго задумался. Затем обратился к ней со всей серьезностью, вовсе не собираясь спорить:
«При всем при этом, ты осталась с нами. Не так ли?
Значит, в твоей душе есть то, что заставляет совершать поступки, несмотря на некоторое неверие в справедливость того, что мы делаем».
Он помолчал и затем добавил:
«Что тебя снедает, Айя?»
Тут не выдержал Дан:
«Действительно, черт возьми, что тебя заставляет оставаться здесь, с нами, после всех твоих разговоров, которые мы уже слышали не раз?»
Айя подняла на него спокойный взгляд:
«Поверь мне, Дан, что есть у меня на это достаточно веские причины».
Скрестились два упрямых взгляда, и каждый был уверен в своей правоте. Я был огорчен той ценой, которую ей пришлось платить за их дружбу. Дан отвернулся первым, несколько смутившись грубостью своего нападения, но пребывая в полной уверенности активного неприятия мнения своего противника.
Эта дуэль взглядов не привлекла внимания Габриэля. Он все еще был погружен в размышления, ибо понимал, что ответ его был неполным, а он явно не принадлежал к тем, кто оставит объяснение незавершенным.
4
Все это время никто не обратил внимания, насколько сгустилась темнота. Никто не подумал зажечь свет. Лишь на миг вспыхнула спичка, обозначив наши тени на стене. Это Габриэль раскурил трубку, и затем снова стало темно. Лишь виден был тлеющий огонек трубки, то слабеющий, то усиливающийся. Я чувствовал, что это нелегкий час для Габриэля, и вместе со сгорающим табаком что-то сгорало в его душе, изнемогающей от мучений, оборачивающихся пеплом, но не в силах обрести успокоение. Было ясно, что напоминание Айи о братоубийственной войне фанатиков не давало ему покоя. Ведь он был весьма чувствителен к историческим аналогиям, и никогда не пытался увильнуть от опыта прошлого, с болью, но честно взвешивая возникающие при этом ассоциации. Это было ясно из того, что он сказал после длительного молчания:
«Ты видишь языки пламени, сжигающего запасы питания, которые разожгли разгоряченные фанатики, чтобы заставить всех остальных сражаться. Нет сомнения, это ужасное действие, которое ни в коем случае не должно повториться в будущем. Но я вижу иные языки пламени, охватившие весь наш регион. Это будет война народов за этот регион, и языки этого пламени превзойдут все, что было раньше».
Он продолжал с явно нарастающим волнением: «Вы что, правда полагаете, что я с вами вместе сделал то, что сделал, чтобы научить правильному поведению жителей Малхи и Лифты? Нет! Не велика эта цель для меня. И нет в ней ничего, чтобы оправдать тот вред, который я нанес и еще нанесу вашим родителям. Я отбирал ночами часы вашего сна, я заставлял вас стирать подошвы, я заставлял вас лгать родителям. Все это я делал во имя гораздо более широкой цели. И цель эта – победить в войне за эту землю на берегу Средиземного моря, с которого Восток нас хочет сбросить, как сбросил крестоносцев. И все стремления мои – предотвратить эту трагедию, я бы сказал, новым ее, сионистским вариантом. Желание мое – не дать «Маген-Давиду» повторить судьбу «креста»!
«Несколько минут назад вы говорили лишь о прорыве политики сдерживания», – напомнил я ему.
«Истинная проблема не в сдерживании или в его прорыве, – повысил он голос, – проблема в том, будет ли властвовать народ Израиля над этим его древним уделом или будет отсюда выдворен. Ты должна понять, что проблема только в этом! И прорыв сдерживания лишь маневр, чтобы доказать наш характер в преддверии будущих событий.
Все, что мы сделали до сих пор, не имеет никакой ценности, самой по себе. Это просто упражнения, цель которых укрепить наш характер перед будущей великой войной».
Он говорил об этой войне, как об известной и реальной вещи, которая может разразиться завтра или послезавтра. Мне же необходимость войны не была ясна, и потому я тут же спросил:
«Что вы имеет в виду, говоря о будущей великой войне?»
Это вызвало явное недовольство со стороны Аарона и Дана, но Габриэль терпеливо обратился ко мне:
«Восток развяжет с нами войну, не идущую ни в какое сравнение с нападениями банд. Окружающие нас народы не дадут нам властвовать над регионом, и сделают все возможное, чтобы оттеснить нас на узкую полосу берега, а затем сбросить в море, как они это сделали с крестоносцами. Для того чтобы с ними сражаться, мы должны уже сейчас дать тысячам юношей и девушек военные знания, чтобы победить в бою, а не то дряблое образование, которое они получают. Они еще не успели взять оружие в руки, а их уже учат не торопиться извлекать меч из ножен. Вместо того, чтобы обучать их войне с волками, читают им поэтические слова пророка о том, что «волк и овца будут жить в мире», явно предоставляя им в этой идиллической картине место овцы, а не волка. Днем и ночью вливают им в уши строки о вечном мире, но другие строки того же пророка, скрывают от них из боязни пробудить в них «милитаризм».
«Какие строки вы имеет в виду?» – спросил Аарон, который неплохо, но не до такой степени, разбирался в текстах Священного Писания.
И Габриэль процитировал нам их в сефардском произношении, с гортанными «айн» и» хет»:
И полетели в море филистимляне,
И сыновья Востока,
Сыновья Эдома, и Моава,
И Аммона – вместе с ними.
«И вы верите в это пророческое видение?» – спросил Яир.
«Да! – был решительным ответ. – Верю, ибо будет у нас еще сведение счетов с филистимлянами и сыновьями Востока – современным Эдомом, Моавом и Амоном. И встретим мы их объединенными силами, по словам пророка. Но мы должны подготовиться к этой решающей встрече. Нам следует приучить себя к новой мысли в истории еврейского народа после тысячелетий, и мысль эта – атаковать! Если мы удовлетворимся одной обороной – нас просто уничтожат! Арабский мятеж дает отличную возможность приучить нашу молодежь к идее наступления. Все наши полевые занятия зимой были направлены лишь на это: научить вас ходить по этой стране без всякого страха и быть готовыми атаковать врага».
Все это время я чувствовал чудовищный разрыв между великим пророчеством, встающим перед его глазами, и столь ничтожными возможностями, которыми он владел для его осуществления. Выяснилось, что этот разрыв не давал покоя и Айе.
«Смогут ли пятеро подростков из седьмого класса продвинуть даже на шажок приход вашего пророчества? Ведь мы же, по сути, горстка!»
«Это лишь начало, – сказал он ей с уверенностью, изумляющей меня. – Моя цель – создать достойный для подражания образец одного ударного отряда. Вскоре такие отряды возникнут и в других местах. Мы должны утвердить эту новую линию. Я верю, что по ней пойдут тысячи или десятки тысяч. Но «Хагана» тоже усвоит необходимость атаковать, даже если это вступит в противоречие со старой ее идеологией. Но кто-то первый должен это сделать. Вы и будете среди пионеров новой доктрины».
В этот миг услышали шорох сгорающего табака, и красноватый огонек трубки осветил лицо Габриэля, и зеленые его глаза словно бы вспыхнули пророческим видением, вставшим перед ними.
В один из дней, – сказал он, – руководство наше оглянется назад, и увидит, что ведомый ими слабый котенок, обернулся тигром.
Глава двадцать первая
1
Габриэль довольно быстро выздоровел, наш маленький госпиталь закрылся, и опять его комната стала командным пунктом. Пытливым взглядом изучал я лицо Айи, становящееся все более печальным в связи с улучшающимся состоянием больного. Не смог сдержаться, и сказал ей об этом.
«Да, – призналась со стыдом, – это были чудные дни, и вот они завершаются. Не находишь ли ты, что больной Габриэль был во многих отношениях более приятен, чем знакомый нам по прежним дням, такой, к какому мы привыкли?»
«Не нахожу ничего приятного в дыре, пробитой пулей в его плече!» – с сердитым удивлением ответил я ей.
«Конечно же, нет, – мгновенно отступила она, изо всех сил стараясь объяснить свою точку зрения. Но, в общем-то, тут не было никакой точки зрения, а речь шла о влюбленной девушке, потерявшей возможность быть сестрой милосердия возлюбленному. Понадобилось время, чтобы я это понял. Я не дозрел достаточно до понимания женщин и, особенно, их любви, где надо оставить нормальную логику и вооружиться чем-то тонким и обманчивым, что часто не под силу понять душе мужчины, действующей согласно логике.
Я ведь знал, что у нее была и не одна возможность остаться с ним наедине, когда мы сменяли дежурство у его постели. Часы, которые она провела в его комнате, отлично запечатлелись в моей памяти, словно бы мозг мой был страницами дневника. Но ревность, которую я ощущал временами, сменило любопытство. Я жаждал узнать, как развиваются чувства между двумя самыми дорогими мне существами, забывая собственные страдания. Большим счастьем моей разочарованной любви было то, что «другой человек», который во многих романах является предметом гнева и ненависти, в моем «романе» было предметом моего обожания. Сомневаться в этом может лишь тот, кто в юности не встречал сильную неординарную личность.
«Ну, ты рассказала ему?» – спрашивал я ее, тщетно стараясь скрыть свое любопытство.
«Нет».
«О чем же вы говорили?»
«Он рассказывал мне о Лили».
Волна ревности окатила меня: ведь это имя он упоминал до сих пор лишь в разговоре со мной.
«Что же он рассказал о ней?» – сухо спросил я ее, надеясь, что он не открыл ей ничего такого, что мне неизвестно. Легче мне было полагаться на сведения об этом доктора Хайнриха, чем слышать от девушки принадлежащего, к той же группе, что и я.
«Не так уж много, – сказала она к большому моему облегчению. – Даже меньше, что нам известно от доктора».
«И все же, что он сказал?»
«Сказал, что не хотел бы видеть еще раз девушку мертвой, как свою сестру. Невозможно, сказал он, видеть такое дважды».
«И как вы пришли к теме о Лили?» продолжал я вести следствие.
«Я просто долго смотрела на портрет».
«И что он сказал, когда ты смотрела?»
«Он спросил, красива ли эта девушка на портрете?»
«А ты что? Сделала вид, что ничего не знаешь?»
«Да. Спросила его о причине ее смерти. Хотела услышать от него».
«Ну».
«Тогда он сказал, что ее застрелили, и добавил кое-что».
«Что добавил?» – давил я на нее, снова сердясь, что она удостоилась большего доверия, путь даже на крупицу.
«Не важно».
Я опустил глаза от стыда, только в этот миг почувствовав, насколько грубым было мое любопытство. Но она, очевидно, подумала, что я обижусь, если она что-то от меня скроет. Я понял это по ее легкому прикосновению к моему плечу.
«Извини меня, – сказала она, – просто я стеснялась рассказать, но скрывать тут нечего, тем более, от тебя».
Я посмотрел на нее благодарным взглядом.
«Он сказал мне, что мне нельзя быть раненой, потому что он не может дважды видеть тело девушки, пробитое пулей. Он и раньше говорил такое, но на этот раз это было обращено лично ко мне».
«Потому что он тебя любит», – победным голосом воскликнул я.
«Нет, – покачала она головой, – никакого такого вывода из этого сделать нельзя».
«Но может, он отнесся к тебе, как к сестре?» – начал я фантазировать.
«Нет, он такого не говорил».
«Ты ожидаешь более ясного намека? Он ведь и так достаточно ясен».
«Нет, нет. Хотел бы он намекнуть, нашел бы для этого иной способ».
«Какой способ?»
«Оставь! – жалобно попросила она. – Поговорим об этом другой раз».
2
Если говорить о красоте, то самым красивым парнем в нашей компании был Аарон. Каждый раз я поражался необычной коже его лица, подобной шелку цвета светлого оливкового масла. Многие одноклассницы видели это лицо в своих снах, но Аарон предпочитал мужскую дружбу с Даном любви девушки. Было в этой дружбе что-то от древних культов. Они общались особым свистом, повторяя несколько нот из известной гимназистам песни «Друг мой, Йоханан». Ничего не было в этом особенного, если бы не тумаки, которые получали другие ребята, осмелившиеся воспользоваться этим паролем. Дан и Аарон пестовали свою дружбу, скрепив ее особыми правилами. И они охранялись ими, как авторские права или некий патент, которым никто не должен пользоваться.