2
Если говорить о красоте, то самым красивым парнем в нашей компании был Аарон. Каждый раз я поражался необычной коже его лица, подобной шелку цвета светлого оливкового масла. Многие одноклассницы видели это лицо в своих снах, но Аарон предпочитал мужскую дружбу с Даном любви девушки. Было в этой дружбе что-то от древних культов. Они общались особым свистом, повторяя несколько нот из известной гимназистам песни «Друг мой, Йоханан». Ничего не было в этом особенного, если бы не тумаки, которые получали другие ребята, осмелившиеся воспользоваться этим паролем. Дан и Аарон пестовали свою дружбу, скрепив ее особыми правилами. И они охранялись ими, как авторские права или некий патент, которым никто не должен пользоваться.
Из этого не стоит делать вывод, что они были близнецами, вышедшими из единого чрева дружбы. Они были разными по характеру и внешности. Аарон был стройным юношей. Дан, невысок, коренаст. Мягкий характер Аарона, был перекован, если можно так сказать, на наковальне Дана до такой степени, что многие видели в нем сурового парня, жесткость которого явно не подходила к благородному лицу. Но и Дан был подвержен влиянию друга. Именно Аарон определял для него, с кем сближаться и от кого отдаляться. Он приводил Дана на любую товарищескую встречу, на любую гулянку или собрание. Он же и уводил его оттуда. Он определял, в конце концов, внешнюю политику царства их дружбы. Особенно влияли они, один на другого, в военных вопросах, которые были для них главным, определяющим их будущее. Дан учил Аарона тонкостям разборки и сборки оружия, которыми овладел в совершенстве, Аарон же выводил Дана из недр его личного оружейного склада под домом – на природу. Там Дан учился у Аарона топографии пространств, окружающих Иерусалим. Я уже рассказывал, что страсть Аарона к походам и одиночным скитаниям приводила его к каждому хребту, пещере, кургану, под которым таились развалины – от Иерусалима до берега Средиземного моря, с одной стороны, и от Иудейской пустыни до Мертвого моря, с другой.
Большим удовольствием было ходить по маршруту через горы и ущелья вне города, и этого удовольствия я удостоился, когда Габриэль приказал ему и мне вести наблюдение за селом Шафет, следить за движением в самом селе и по ведущим в него и из него дорогам. Мы поняли, что Габриэль собирается снова нанести удар и не задавали лишних вопросов. К собственному удивлению, я не ощутил разочарования от того, что на этот раз не пошел с Айей. Наоборот, я чувствовал гордость, как тот, которого повысили в звании. Именно присоединение к Аарону воспринималось мной, как переход в категорию тех, на которого можно возложить более опасные задания.
Итак, мы находимся во Французской роще, лицом к селу Шафет. Опять же, благодаря Аарону, мы добрались туда до заката. Ему нет нужды напрягаться, чтобы добраться до любого места, а затем убраться оттуда. Водитель автобуса довез нас до горы Наблюдателей, вернее, до воинского кладбища. Оттуда по петляющей тропе мы поднялись по скале на меловой холм. Оттуда, через небольшое плато на горе было рукой подать до рощи, носящей название «Французской». Не знаю, почему эта красивая роща вызывала страх и ужас у детей Иерусалима, и не в одном поколении. Они издали указывали на нее, перешептываясь: «Вот эта роща, куда похитители приводят детей». Вернее, в одинокий барак, находящийся в ее глубине. Барак этот, являющийся скромным жилищем монахов из монастыря Святой Анны в Старом городе, был источником всех наших страхов в детском саду и начальной школе, так же, как всяческие ужасные мифы окутывали страхом все, что таилось за оградой сиротского дома «Шнеллер», тоже погруженного в густые таинственные рощи. Следовало бы исследовать феномен, почему в любом месте где в гуще деревьев прячется тень, прорастает вместе с грибами, маленький миф.
Мы же преодолеваем суеверия, и ведем наблюдения в бинокль. Внизу, у подножья рощи, проходит шоссе Иерусалим-Рамалла, западнее которого, на вершине горы и располагается село, за которым мы наблюдаем. Южнее, слева от нас, расположен британский военный лагерь, тот самый, за которым мы наблюдали в начале нашего пути, и который виделся нам пустяком после всего, что мы уже прошли.
3
«Ты знаешь, какова роль банд, обосновавшихся в этом месте? – спрашиваю Аарона. – Я знаю, что Дан и Яир ведут наблюдение с хребта, западнее села».
«На этот раз Айя не вышла на позицию», – продолжаю я размышлять вслух с самим собой.
«В отношении Айи, – улыбается Аарон, – ты осведомлен лучше всех нас».
Гляжу на Аарона в некотором смятении и чувствую скрытый укол в его такой приятной улыбке. При этом закрадывается в мою душу странное чувство вины. Может, в этих словах Аарона скрыт упрек в том, что я оторвал Айю от их троицы и нарушил их отношения?
«Нет, – говоря, как человек, не ощутивший никакого подвоха, – Айя не говорила мне, дано ли ей какое-то задание».
«Странно».
«Почему это?
«Мы были уверены, что вы ничего не скрываете друг от друга».
«Никаких таких обязательств в отношении дуг друга у нас не было», – говорю сердито.
«Чего ты сердишься?» – обращается ко мне Аарон и загадочная, улыбка освещает его лицо. И я не могу понять, какие мысли скрывает мой товарищ за этой улыбкой.
«Я не сержусь», – ответил я, сам не веря тому, что сказал, – только мне казалось, что…»
«Говори прямо, что тебя мучает», – с той же с улыбкой сказал Аарон, но трудно было понять, искренен он или улыбается по привычке – быть приятным каждому собеседнику.
«Мне показалось, что вы недовольны моей дружбой с Айей», – сказал я и посмотрел на горы, чтобы не столкнуться со взглядом Аарона.
«Ты совершенно не прав», – говорит он со всей серьезностью.
Я обернулся к нему и увидел, что улыбка исчезла с его лица. Он отложил бинокль.
«Давай выясним это дело, – говорит он тихо смотрит прямо на меня, – мы ведь мужчины, не так ли? И если это так, разберемся шаг за шагом. Ты подозреваешь, что Дан и я таим к тебе неприязнь за то, что ты увел от нас Айю. Так знай, ничего такого не было».
В этот раз я расчувствовался, про себя преклоняясь перед ним, и тенью Дана, которая вставала за ним. Я пытался как-то пробормотать то, что возникло в моих мыслях.
«Понимаешь, вы и Айя были настолько близки, прямо, как члены одной семьи. И вдруг отдалились. Ну, я боялся, что вы в этом обвините меня».
«Мы и сейчас близки, – повысил он голос. – Айя остается для нас тем, кем была. Но ясно было с самого начала, что любовь ее не предназначена никому из нас. Просто ни я, ни Дан – ей не подходим по целому ряду причин».
Он замолк, снова мне улыбнулся и продолжил:
«Мы радовались, что она, наконец, нашла подходящего ей друга. Мы видим в вас счастливую пару. И мы можем лишь благословить вас».
В этот миг мне захотелось крикнуть: «Но ведь это неправда. Вы не знаете всего». Но я не произнес ни слова.
И все же что-то от скрытого в душе страдания отразилось на моем лице. Усилие подавить крик открылось пытливому взгляду Аарона, но и это истолковал неверно. Я понял это по движению его правой руки, которая неожиданно коснулась моей и пожала ее.
«Поверь, – сказал он, – мы радуемся вашей радости. Не напрягай свой мозг зряшными подозрениями».
4
Вернуться невредимыми из Французской рощи нам удалось лишь благодаря хладнокровию Аарона, о котором я раньше и не подозревал.
Лишь только стемнело, мы спустились с холма, направляясь к сверкающим огням Иерусалима. Аарон выбрал тропу, пересекающую долину Вади-Джоз и проходящую недалеко от британского военного лагеря.
По этой тропе мы не раз возвращались с полевых учений на севере города, но на этот раз вышла заминка. На некотором расстоянии от ограды, огибающей палатки и бараки британского лагеря, мы услышали лающий голос часового, обращенный к нам:
«Стой!», – крикнул он по-английски.
Мы замерли. В голосе часового послышалась угроза:
«Стой! Кто там?»
Я беспомощно посмотрел на Аарона, но он вовсе не был испуган. Мы услышали приближающиеся шаги часового и щелканье затвора винтовки.
Аарон шепнул мне одно слово:
«Бежим!»
Мы побежали в западном направлении. Послышался свист часового, сопровождаемый голосами преследующих, двух-трех человек, явно приближающихся к нам. Выстрелы в нашу сторону разорвали дремлющий воздух. Мы слышали рядом шорох пролетающих пуль.
«Открываем огонь!» – процедил сквозь зубы Аарон и выстрелил в сторону преследователей. Выстрелил и я. Тут же погоня прекратилась. Послышались голоса. Преследователи решили, что их маловато для того, чтобы вступить в бой с какой-то вооруженной группой, и что они слишком удалились от лагеря.
Мы почувствовали облегчение, но не прекратили бег. Сделали большой крюк. Наконец добрались до государственной опытной станции на окраине Санхедрии, и там передохнули в тени деревьев, растущих у ограды. Затем скрылись в переулках Бухарского квартала, и пришли к Бейт-Исраэль, где и условились все встретиться в квартире Габриэля.
Остальные пришли раньше нас. Мы нашли их на лестничном пролете, здоровающимися с господином Розенблитом, который вышел из квартиры, случайно или намеренно.
Оба мы тяжело дышали, пот стекал с наших лбов, и я увидел, что старик смотрит на нас по-отечески встревоже «Может, зайдете выпить чаю?» – обратился он к Габриэлю.
«Нет, большое спасибо!»
«Вижу я, – сказал старик, – вы вернулись с дороги очень усталыми. Ну, правда, чего бы вам не выпить чаю?»
В его голосе было нечто, которое превращало любое возражение в жестокость. И Габриэль не смог устоять. Мы вошли в небольшую комнату, обставленную той тяжелой мебелью, которая переходит из поколения в поколение, и каждый изгиб инкрустации, выгравированный в дереве, хранит семейные истории. Особый запах стоял в квартире, и ноздри мои тотчас разложили его, найдя в нем запах старой одежды, книг и немного корицы. И поверх всех этих запахов витал некий безымянный запах, который называл в доме моей мамы «запахом уборки». Было ясно, что мадам Розенблит принадлежала к тому роду женщин, которые в каждую свободную минуту брали в руки ведро и тряпку, и натирали плитки пола до блеска. Она встретила нас в дверях кухни, держа руки в карманах передника. Мы расселись вокруг большого стола, накрытого еще большей скатертью пурпурного цвета, края которой достигали пола. На стене висел ковер со знаменитой картиной, на которой изображен доктор Герцль, взирающий с моста в Базеле. Рядом с ним висел портрет Монтефиори, подбородок которого был укутан чем-то странным, не понятным мне по сей день.
Стаканы чая, от которых шел пар, быть может, для остальных были угощением. Но не для нас с Аароном. Мы жадно пили чай, снимая сухость в горле ломтиками лимона, которые были нарезаны в маленьком блюдце, и тем вкусным «вареньем» в другом блюдце, в красной гуще которого выделялись большие ягоды клубники. Переход от бега по ночным полям к этому столу, полному покоя и удовольствия, был слишком быстрым, и трудно было к нему привыкнуть. В ушах у нас все еще звучали выстрелы, но, оказывается, они терзали не только наш слух.
«Вы слышали выстрелы, примерно, час назад?» – спросил Розенблит.
«Да», – сказал Габриэль.
«Со стороны Шейх-Джараха?» – спросил я старика, получая огромное наслаждение от того, насколько равнодушным был мой голос.
«Да, да, – ответил он мне, – со стороны Шейх-Джараха. Ты знаешь, что там произошло?»
«Нет», – ответил я, глядя на Аарона, который уткнулся в стакан.
«Только бы не случилось что-то ужасное, Господи, Боже мой! – вздохнула мадам Розенблит. – нет дня без убитого».
«Плохое время для евреев. Плохое в любом месте, – сказал Розенблит, – в Германии, в Польше, и вот, и в стране Израиля».
«Будет хорошо, – сказал Габриэль, – вот увидите, что будет хорошо».
«Аминь», – сказал старик, но старуха покачала головой в сомнении.
Наверху, в квартире Габриэля, мы рассказали о том, что с каждым произошло. Рассказ Дана и Яира не был столь авантюрным, как наш, но их наблюдения оказались весьма важными для дальнейших действий. Выяснилось, что Габриэль и Айя тоже не бездействовали, а смазывали и упаковывали те два ружья в пещере Крестовой долины.
Затем беседа перешла к обсуждению чаепития этажом ниже.
«Когда Розенблит сказал: «Плохое время для евреев. Плохое в любом месте», – сказал Яир, подражая голосу старика, – я словно услышал эхо галута, как будто оказался в каком-то там Кишиневе. Ужасно было слышать это беспомощное стенание, особенно на идише».
Лицо Габриэля нахмурилось при передразнивании Яиром старика.
«Старики не могут быть предметом для насмешек, – сказал он Яиру, – они, и Шульманы, и многие другие, такие, как они, любят Израиль по-настоящему, они готовы душу отдать тебе в то время, когда ты спасаешься у них от преследования чужеземца. Стакан чая, который ты выпил, это стакан чая истинной еврейской любви. Ты понял? Во всем мире нет для тебя такого напитка. Это наша амброзия, нектар, который готов для нас в любом еврейском доме и только в еврейском доме, запомни это, Яир!»
Затем обратился к нам с Аароном, расследуя каждый наш шаг в столкновении с британцами, явно испытывая гордость нашими действиями.
«Какой урок можно извлечь из этого случая?» – спросил он.
«Не надо было нам так близко подходить к лагерю», – винил себя Аарон.
«Нет, – сказал Габриэль, – вовсе не это главный урок.
Мы явно не поняли, куда он клонит.
«Главный урок состоит в том, что можно остановить британцев, как любого другого человека. Британец, как любой человек, испытывает в душе страх, когда ему отвечают огнем. Британец не хочет умирать, и он моментально поджимает хвост и убегает в свой лагерь точно так же, как арабский пес, когда в него швыряют первый камень. Вот, главный урок!»
5
Родители, вообще, относятся к трагикомичной породе людей. И это свойство особенно проявляется на так называемом «родительском собрании» в учебном заведении. Трагично упорное желание родителей сделать из ребенка то, что они не сумели сделать из себя самих. Комичны же отчаянные попытки доказать учителям, что их чадо – нечто из ряда вон выходящее, надо лишь только это открыть. К большому сожалению, нет в нем ничего выдающегося, как и не было у тех, кто привел его на свет. Но родители не готовы с этим смириться. И всю ответственность за то, что гениальность их отпрыска не открылась широкой общественности благодаря оценкам в табеле, они возлагают на учителя. По сути же, эта отчаянная война с учительской во имя дорогого дитяти ведется против законов генетики, которые тверды, как железо, и не поддаются никакому изменению. Но это им неизвестно, или они не хотят об этом знать. Отсюда непонимание и столкновения родителей с учителями во время их встречи.
Все это я вспоминаю в связи с родительским собранием, состоявшимся в гимназии перед окончанием седьмого класса, которое должен был вести господин Тирош, как наш классный руководитель, и представить отчет о наших успехах родителям. Из-за болезни Карфагена, такой отчет не был дан в середине зимы, и только из оценок преподавателей по разным предметам можно было сделать общий вывод. Затем была мобилизация на национальную службу, и снова была отложена встреча родителей с классным руководителем. У директора гимназии доктора Розенблюма не было иного выхода, как использовать последнюю возможность до окончания учебного года и – пусть с опозданием – назначить это собрание.
За несколько дней до собрания мы сгорали от любопытства, какое впечатление на наших родителей произведет господин Тирош при первой встрече. Нам не терпелось узнать, как проведет Габриэль это педагогическое плавание, чтобы не сесть на мель перед родителями, как это было с другими преподавателями. Мы помнили их лица после встреч с отцами и, особенно, матерями, которые осыпали их обвинениями без всякой жалости. А ведь господин Тирош был самым молодым из «воспитателей», и нас беспокоило, что его авторитетный тон особенно не придется по вкусу родителям, каждый из которых считал такой тон своим личным приоритетом. Но главное наше любопытство было направлено вовсе на иную вещь: увидят ли наши родители величие души господина Тироша, которая в значительной степени определила наши судьбы в течение одного года? Произведут ли на них то же впечатление, что и на нас, по сути, в течение часа, зеленые глаза, которые приковали нас к его воле?
Мы так и не уговорили Габриэля – рассказать об этом собрании, а все, что нам удалось узнать, мы выведали у родителей. И у них было одно лишь желание выразить то сильное впечатление, которое он на них произвел.
«Ребенок в порядке», – коротко сообщила моя мама отцу, вернувшись с собрания.
«Как физика?» – спросил отец, помня, что этот предмет был моей ахиллесовой пятой в предыдущем классе.
«В порядке».
«Английский».
«Есть прогресс».
«А все остальное».
«В порядке».
Я видел, что вопросы отца мешают ей рассказать нечто интересное. После всех этих вопросов глаза ее говорили о том, что главное она еще не сказала. И тут она заговорила по-русски. Это с ней случалось, когда она была взволнована. Мое счастье, что в годы моего детства она весьма часто была взволнована, поэтому я в достаточной степени понимал то, что она говорила на этом языке.
«Этот лентяй, Карфаген, ушел, – подвела она краткий итог смене классных руководителей, – и вместо него – что тебе сказать – молодой симпатичный учитель. Очень серьезный, с зелеными глазами, говорит на понятном иврите, а не из ТАНАХа, как этот нудный Карфаген».
Это восхищение глазами господина Тироша не очень понравилось отцу. Он перебил ее и спросил на иврите:
«Ну, а об этих гуляниях до утра ты рассказала ему?»
Он гневно смотрел на меня и ожидал ответа.
«Да», – сказала она, как человек, не считающий этот вопрос слишком важным.
«Ну, и что он сказал?»
«Сказал, что это естественно для молодежи в наше напряженное время, которое не дает им заснуть».