Он постоянно стремился к совершенству, к познанию нового и эта его страсть не имела ни границ, ни определенной цели. Не потому ли, что всю свою жизнь он гнался за своей "дополнительной душой", которая, по сути, обреталась в нем самом. Он не знал ее, своей души, ибо сильные страсти и снедающие желания скрывали ее. Да, Элимелех не хотел бороться за право жить в кибуце так, как ему хотелось. И поэтому он не оборонялся, когда нападали на него.
Так проходили ночи моего брата в шалаше Элимелеха. А днями он мастерски готовил печенку с различными приправами. Шлойме Гринблат эти ночные посиделки в шалаше Элимелеха приправлял тем, что он считал "мудрыми мыслями". Брат мой воспламенялся от этих мыслей и еды, приправленной гусиным жиром. Он вдохновенно готовил еду под речи Шлойме, а сидящие вокруг глотали мясо вместе со словами Шлойме, как истину Бога живого. А Элимелех тем временем охранял поля.
И тут случилась куриная история. Недели проходят, и нет ни овцы, ни коровы, ни теленка под нож резника. Нет, следовательно, и печенки. Мать Шлойме умерла в Польше, и посылки с гусиным жиром прекратились. Компания с небольшой охотой переваривала сухие речи о мировой пролетарской революции без жареного мяса. Начал мой брат выращивать кроликов. Полюбились они ему, и не хотел он их резать. Обратил он свои взоры к курятнику, который в те дни был новшеством, и к курам относились с большой святостью. Исчезла одна, за ней другая, третья. Янкалэ, ответственный за курятник, поднял крик. Побежала дурная молва по кибуцу, и все стрелы ее обратились на брата моего Иосефа.
Решили сделать засаду и попросили Элимелеха, специалиста в этом деле, ее организовать. Но он отказался. Я-то знал почему. Решил позвать брата и впрямую спросить его.
"Да пошли они со своей дурной молвой. Запахи из шалаша Элимелеха – от мяса кроликов, которое я варю".
"Но, знаешь ли, нет дыма без огня".
"Вот видишь, Соломон, и ты, оказывается, умеешь цитировать".
Он надсмехается надо мной, и щеки мои краснеют. Мои слова о цитатах вернулись ко мне бумерангом. Я понимал, что брат мой потерян для меня и весь – в руках Шлойме. Ведь это его стиль – обращать на тебя твои же слова. Тебе остается лишь обороняться. И ты внезапно ощущаешь себя демагогом, вынужденным пользоваться оружием Шлойме, от которого тебя просто воротит, и уже не он тебе противен, а ты – сам себе.
И тут мне предложили в правлении возглавить тайную комиссию по выявлению воровства в кибуце и, естественно, в первую очередь, по воровству кур. Я подозревал в этом брата и ни за что не хотел за ним следить. Но все же согласился войти в комиссию, думая про себя: может, и вправду речь о кроликах, а не о курах. А если в этом замешан брат, пусть его выведут на чистую воду: может быть, так он прозреет и оторвется от Шлойме.
На вторую ночь слежки поймали мы Иосефа на месте преступления. Янкалэ и я спрятались за стогом сена. Стояло полнолуние. Лисы бегали в зарослях, жадно принюхиваясь к запертому курятнику. Шакалы шныряли поблизости в поле, и словно по следам шакала возник брат мой Иосеф. Заскрипела дверь курятника, и Янкалэ выпрыгнул из-за стога сена с таким криком, будто резать собирались его, а не какую-то несчастную курицу. Он помчался за вором, а я остался за стогом. Я был потрясен и оскорблен: мой брат оказался вором. Крики Янкалэ усилились, и тогда я вышел из-за стога:
"Дело это будет обсуждаться на ближайшем собрании".
Позвал я брата моего на улицу, и шаги наши тяжко звучали по камням и диким сорнякам. Во всех палатках и бараках спали. Прошли мимо нашего шатра, откуда доносился храп Шлойме. Так вот, Шлойме спал сном праведника, а брат мой пойман на воровстве. Дошли мы до высохшего бассейна. В свое время арабы даже соорудили корыто – поить скот, хотя в бассейне всегда было немного воды. Затем она и вовсе исчезла, и корыто поросло зеленью. На него мы и присели.
"Кто тебя послал красть кур?"
"Никто меня не посылал".
"Но что, к примеру, говорил Шлойме о краже кур?"
"Ничего он об этом не знал, даже – самой мелочи".
"Но что он думал о мясе, варящемся в кастрюле?"
"Я варил только кролика".
"Зачем же ты сделал это дело?"
"Сделал".
Я смолк. Я понял, что не только цитаты прилипли к языку брата, но даже черты характера Шлойме нашли место в его душе. Брат мой ищет авторитет в кибуце, и это ему важнее всего. А авторитет этот – среди его друзей, то есть компании Шлойме, их обожаемого лидера.
Тут я вспомнил слова брата, услышанные им от лектора в Европе: "Община, а не общество соединяет людей, и не на основе взаимопомощи и логики сформулированных законов, а только на основе эмоций, интимных связей, взаимопонимания и постоянного соприсутствия. Лидеры не выбираются общим голосованием, а просто всплывают из общины, став на голову выше остальных".
Но как могло случиться, что именно Шлойме был выделен братом в качестве такого лидера? Не было у меня ответа на этот вопрос. Сидя на краешке поросшего зеленой плесенью корыта, я скрестил руки на груди в бессилии и сказал хмурым голосом:
"Известно тебе, что дело это будут обсуждать на ближайшем собрании, а в кибуце очень строго поступают с ворами?"
"Знаю. Но и ты знай – я один в этом виноват. Нет у меня сообщников".
Беда с моим братом. Наивный парень не знает, что существуют уловки не впрямую, а окольные. Наивный юноша не знает, насколько профессиональны приманки Шлойме Гринблата, насколько неощутимы. И я продолжал бороться за душу брата:
"Отвяжись ты, наконец, от Шлойме Гринблата".
"Почему? Мы же добрые друзья?!"
"Потому что Шлойме – интриган, злоумышленник, любит строить козни".
"Ты о нем говоришь так, будто он злой гений кибуца. Смешно".
"Быть может, и есть злой гений?"
"Ну, если он есть, я предпочитаю его паразиту".
"Кто паразит?"
"Твой Элимелех".
"Ты говоришь глупости".
"Я говорю? Все говорят".
"Всегда ли правильно то, что все говорят?"
"Нет дыма без огня, Соломон".
Оставил его и ушел. Понял я, что он абсолютно предан Шлойме.
Брату повезло. Машенька спасла его от этого дела с курами. Красотка Машенька с ее группой молодежи, желающих влиться в кибуц, которая вот уже год ждала на одной из ферм в Иудее. Подряд четыре обсуждения на собрании были посвящены этому вопросу, а дело с курами постепенно покрывалось забвением. Ну и Шлойме делал свое дело. За друга постоять он умеет. Он и о враге умеет беспокоиться, но несколько по-иному. Короче, спасение моего брата стало делом его жизни в те дни. Он проводил бесконечные беседы с членами кибуца, пока, в конце концов, брата моего почему-то пожалели, гнев улетучился…
И тут явилась новая группа во главе с Машенькой, обладательницей тугой черной косы, карих глаз, полных юношеской жадности и радости жизни, бесшабашно раскачивающей косу, бегущей длинными своими ногами по тропам кибуца и всегда что-то напевающей. На голове ее всегда – цветная косынка. Весь кибуц благоволил к ней. Даже Амалия тут же сшила ей из мешков из-под муки две пары коротких шорт, так, что всем были открыты ее крепкие загорелые ноги почти до самых бедер. Что бы кто ни говорил, Машенька была королевой кибуца. Это признавали даже все остальные красавицы в кибуце. А кроме того, она умела играть на пианино.
В поселке-мошаве, где их разместили сразу по приезду на землю Израиля, игрой на пианино, она вносила свой вклад в вечно пустую кассу. Она работала в клубе. По вечерам, когда приезжал очередной лектор из большого города, она представляла его слушателям, а после лекции играла. Все парни были в нее влюблены. Группа оказалась на ферме в сезон сбора арбузов. И они бежали с поля на лекцию, прихватив по арбузу и соревнуясь, у кого больше.
Машенька играет на пианино, а вокруг нее громоздятся арбузы, как букеты цветов.
С переездом Машеньки в кибуц пианино Фрица Зелигмана перешло в ее владение. Каждый вечер в доме культуры она сидела и наигрывала на нем. Ветер врывается в окна, завивает занавеси, листает и расшвыривает газеты, и все слушают игру Машеньки. Мы с Амалией в углу играем в шахматы, и она жалуется, что музыка мешает сосредоточиться. Мне она не мешает. Я гляжу на Машеньку, и какое бы ни было время – лето, зима, при взгляде на нее всегда ощутим на языке вкус весны.
Не только играть на пианино умела Машенька, но и работать. Запрягала телегу и управляла лошадьми получше иных парней. Потому ей прощали и цветную косынку, и обнаженные ноги, и уйму самых симпатичных влюбленных парней, которые как пчелы кружились вокруг нее. Ей даже разрешили жить в отдельной палатке. На ящике, который был вместо стола, всегда лежала чистая белая скатерть, постель покрыта была сверкающей белизны простыней. Нечего удивляться тому, что все мы – я, мой брат, Элимелех – были влюблены в эту удивительную умницу и красавицу, вносящую смущение во многие сердца. И она похаживала между нами, как королева, долгое время колеблясь, кому отдать предпочтение. Я первым отказался от ухаживания, так как был в постоянных разъездах по делам кибуца и компании "Тнува", и не смог бы уделить бы ей должного внимания. Отказался и Шлойме, ибо она ему тут же заявила, что не хочет рыжих детей. Он был достаточно разумен, чтобы понять намек: не любит она и рыжих мужчин. Остались мой брат и Элимелех. Брата поддерживал Шлойме, Элимелеха – я.
Соперники жестоко боролись за сердце Машеньки. Элимелех развел вокруг ее палатки уйму цветов. Они увядали из-за вечной нехватки воды в кибуце, он их менял, сделал ограду из камней вокруг ее жилья. Писал ей стихи и подкладывал их под простыню ее постели. Палатка ее была недалеко от его шалаша. Сидел он у входа в свой шалаш, лицом к ее жилью, и посылал ей звуки скрипки. Но, оказываясь с ней лицом к лицу, смущался, краснел и заикался. Она же смеялась над ним, легкомысленная и веселая, убегала своей дорогой, оставляя его наедине с любовью и болью.
Элимелех страдал. Не таким был мой брат Йосеф. Он умел сразу, по-мужски подходить к делу. Он перестал пользоваться примусом Элимелеха, а готовил свои блюда на общей кухне. В компании своих друзей и, конечно же, Шлойме Гринблата. Организатором вечеринок была Машенька. Верховодил на кухне мой брат, в белом колпаке, а приятели помогали ему. Один резал хлеб, другой подносил приправы, третий разжигал в плите огонь. Брат мой тут же разглагольствует, колотя себя в грудь в стиле Шлойме, руки у него разделывают печенку, язык на высоте общественных идей, а глаза пламенно взирают на Машеньку. Она краснеет, а брат мой Йосеф подходит к ней и угощает лучшими кусками.
Огонь пылает в печи, печенка жарится на сковороде, а Шлойме упражняется в сватовстве, и ему не откажешь в умении. На жестяной крыше столовой коты справляют свои свадьбы, издавая долгие любовные крики, а ребята жуют печенку и хвалебная песнь Иосефу изливается из уст Шлойме в уши Машеньке. Рыжая шевелюра пылает, кусок печенки отправляется в рот, а оратор, не переставая жевать, продолжает славословить друга, который во всем прав, во все вникает, все знает, понимает. И внимает всему Машенька.
"Ты читала последнюю статью Троцкого, Машенька? Все сейчас о ней только и говорят".
"Ничего я не понимаю в этих статьях".
"Йосеф тебе объяснит. Йосеф найдет свободное время объяснить тебе".
"Да я могу и сейчас. Прогуляемся в винограднике, и я тебе разъясню", – говорит Йосеф.
Брат мой напрягается, бьет себя в грудь, и я, случайно оказавшись у входа в кухню, слышу это. Только пришел с поляны, где сидел с Амалией на траве. Стоят дни жатвы и сбора урожая плодов. В эти дни я остаюсь в кибуце, не езжу по общественным делам, добровольно трудясь на уборке винограда. Устав за день работы, я тащусь в свой барак – свалиться в постель. Но слышу о прогулке моего брата с Машенькой, и усталость как рукой снимает. Ведь Элимелех сторожит виноградники. Я должен быть рядом с ним, когда там появятся Йосеф и Машенька.
Бегу к Элимелеху. Полнолуние. Ночь сегодня летняя, зрелая.
Урожай собран, снопы, стога, брикеты издают опьяняющий запах. Вся ночь воспламеняется. Элимелех, как обычно, стоит под небом, играет на скрипке. Запах созревшего винограда хмелит. Ночь полна покоя и тишины, ночь, которая не знает страдания и боли. Я грубо прерываю мелодию скрипки: "Я пришел поговорить с тобой, Элимелех" "По какому делу". "В связи с Машенькой".
Не отвечает, смотрит в небо. Тяжело мне выдерживать его молчание. Скрипка обвисла в его руках, смычком он постукивает по ноге. Смущение и неловкость воцаряются между нами, и я протягиваю пальцы к своим закрученным усикам, закручивая их еще сильней. Но времени нет на смущение. Брат мой с Машенькой вот-вот покажутся между рядами виноградников. Нет времени на долгие объяснения: "Элимелех, послушайся моего совета – отстань от девушки". "Что случилось, Соломон, хочешь сделать из меня несчастного Иова?" "При чем тут Иов?"
"О, Соломон, вспомни Иова: "Как раб жаждет тени, как наемник ждет окончания работы своей…""
Прислушиваюсь едва к его словам, со страхом приглядываясь к входу в виноградник. Несомненно, они уже доели печенку и вскоре появятся. А Элимелех упрямо зациклился на Иове.
"Соломон, раб вкалывает с утра до ночи на солнечном пекле, и душа его жаждет хотя бы щепотку тени. Душа его пуста, брюхо просит хлеба, а его нет. И раб ожидает хотя бы своей дневной оплаты. Нечто подобное я чувствую в отношении Машеньки".
Они появились. Идут рядом освященные светом луны, звезды подмигивают им. Глаза Элимелеха закрыты. Я же гляжу во все глаза. Руки брата моего в карманах штанов. Платок, повязанный вокруг шеи Машеньки, колышется на ветру. Шагает она осторожно, держа от брата дистанцию. Но голос его уверен, слышится издалека, эхом откликается по всему винограднику.
"Машенька, мог ли Троцкий доказывать в своей статье, что революция, совершившаяся в одной отдельно взятой стране, пожирает своих сыновей? Изменит ли перманентная, охватывающая весь мир революция, это мир? Нет, я говорю, нет. Но все эти ужасы – явление необходимое во всех революциях, пена на поверхности вод. Ты не согласна со мной? Или согласна, Машенька?"
И Машенька, голова которой склонена, поднимает лицо к брату. Останавливается. Снимает платок с шеи и повязывает им голову, не отрывая взгляда от Иосефа. А он все еще глубоко погружен в Троцкого.
"Говорю тебе, Машенька, все эти ужасы не имеют никакого значения в объективных процессах".
Девушка продолжает идти, и брат увязывается за ней, не прерывая своей речи. Они приближаются к нам, лицо Элимелеха замкнуто, а брат мой продолжает гнуть свое:
"Говорю тебе, Машенька, а я знаю, что говорю, я действительно в этом разбираюсь, именно, в анализе беспощадной борьбы между противоположностями. Необходимо мышление диалектическое. Понимаешь, Машенька, борьба эта пронизывает всю историю. В этой жестокой борьбе победитель уничтожает своего противника, свою противоположность. В процессе развития и перехода от ступени к ступени побежденное начало теряет всякое значение и выбрасывается на свалку истории. Ты улавливаешь, Машенька, то, чего Троцкий не улавливает?"
В этот миг Машенька увязает в грязи. Не заметили, проходя мимо купы сосен, молодые саженцы винограда, посаженные в обильно политую водой землю.
И тут распрямляется Элимелех как стрела в луке. Никогда не видел такого лица у моего друга. Словно бы все нервы его, до самых мельчайших, проснулись. Несколько гигантских прыжков, и он – рядом с Машенькой:
"Помочь?"
Протягивает ей руку, вытаскивает из трясины. Несколько минут они держатся за руки. И я тут как тут:
"Давайте, посидим, попробуем виноград".
Так мы сидели на ящиках, между виноградными кустами. В руках налитые соком гроздья. Рот полон сладких ягод и на сердце сладко. Машенька просит:
"Сыграй нам что-нибудь, Элимелех".
Прижимает лицо Элимелех к скрипке, извлекает звуки, милые сердцу красавицы. Ритм ускоряется. В мелодию вплетается безуминка.
Скрипка опрокидывает навзничь виноградник, луну и звезды в небе, и даже дальние темные горы. Скрипка будит птиц, притягивает летучих мышей, шакалов и лисиц, прячущихся в винограднике. У брата моего Иосефа скрипки нет, чтобы опрокидывать мир навзничь, и он сидит на ящике, жует ягоды, и с лица его не сходит серьезное выражение. Играет Элимелех, не спуская глаз с девушки, он огромен и неуклюж, как медведь, вышедший из леса и заблудившийся в винограднике. И Машенька ему улыбается, и глаз с него не сводит. И тут с Элимелехом случается то, что описывается в сказках для детей. Принц, внешность которого заколдовала ведьма, встречает принцессу – дочь короля, и она одним поцелуем возвращает ему его истинную внешность, и он становится опять прекраснейшим из прекрасных принцев. Так, достаточно было Машеньке улыбнуться, чтобы изменить внешность скрипача. Лицо его просветлело, тело обрело форму. И я внезапно поймал себя на словах Иова, втором стихе главы седьмой его книги, произнесенном Элимелехом: "Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей…"
Элимелех играет, Машенька сидит на ящике, и пальцы ее танцуют на коленях в такт музыке. Взяла кончик своей косы в рот, и жует ее в волнении. А скрипка восклицает, печалится, ластится, и не ясно, кто задает музыке ритм: глаза Машеньки, обращенные к Элимелеху, или глаза Элимелеха, не отрывающиеся от ее пальцев. Звуки в серебряной этой ночи околдовывают всех нас. Даже моего брата Иосефа. С каждым тактом он все ближе придвигается к Машеньке. Руки его касаются ее рук. Но она не обращает никакого внимания на его руки. Машеньку влечет и связывает с Элимелехом музыка, мелодия. Мы с братом остаемся вне этой невидимой связи.
И тут вдруг большая летучая мышь начинает кружить над головой Машеньки. Но она на эту тварь даже не обращает внимания. Брат рукой пытается отогнать летучую мышь от головы красавицы. И девушка, чтобы избавиться от руки, машущей над нею, встает на ноги. Элимелех перестает играть на скрипке, и брат с радостным выражением на лице говорит:
"Ну, пошли".
"Нет".
"Час поздний. Пошли".
"Иди".
"Идем со мной".
"Я остаюсь здесь".
"Мы пойдем с Иосефом. Я тоже устал", – говорю я.
Ушли мы с братом домой. Машенька осталась с Элимелехом до первого луча зари, когда кончается время его дежурства, и они вместе вернулись в кибуц. Так ночь Троцкого стала ночью Элимелеха…