Николай с некоторым смущением окинул взором стеллажи, на которых вперемежку с классикой хранились мягкие цветастые томики детективов и псевдоисторических приключенческих романов.
- Да-да, - подтвердила Любаша, - вот эти с весьма откровенными обложками. Люди моего века описаны пристрастно, мы и говорим в этих романах странным языком, как актеры изображающие приказчика в светской гостиной, и действуем как душевнобольные. А ведь, судя по всей здешней библиотеке, ваше образование носит случайный характер, и скудость…
Николай начал говорить, еще не осознавая, что именно, лишь бы перебить. Жизненный опыт вопиял во всю глотку о том, что нравоучения можно принимать только от спонсоров, вместе со спонсорской поддержкой. Дамские нотации, это мурлыкающее или воркующее брюзжание следовало обрывать, либо не слушать. Легко не слушать жену, она тихая, тяжелее Риту, особенно, когда та в качестве аргумента швыряет на пол кружку, пусть эмалированную и небьющуюся. Но не слушать привидение! А ну начнет в мысли влезать по-настоящему, это же не давешний телепат, а полнокровное привидение, хоть он порой и забывает о Любиной природе. Тут одним раздражением не обойдешься, не дошло бы до сцены, а в гневе Николай бывает нехорош, говоря слогом девятнадцатого века - ах, нехорош!
- Я знаю, кто убил твоего Самсонова - зачем сказал, пусть бы сами разбирались по своим потусторонним законам.
Любаша ахнула, еще и еще раз, сцепила руки замком, прижала к подбородку, прикусив большие пальцы. Николай расстроился, сейчас станет еще хуже, она примется расспрашивать, ему придется подробно описывать свой сон, Люба будет убиваться и рыдать. В том, что на самом деле все так и было, как в его сне, Николай не сомневался. Насчет Кошки давно подозревал - не первый век живет, больно ушлое животное. А кошки традиционно дружат с домовыми, если верить народным приметам - не на пустом месте возникло суеверие. Его Кошка и Хозяин показали живую картинку, может, специально, чтобы Любе рассказал? Странно, почему сам Хозяин не рассказал Любе. Мысли отливались глуповатые, притянутые за уши, розовые и развесистые, точь-в-точь, как в мягких романах на стеллажах. И что-то мешало. Довольно быстро Николай сообразил что - Люба молчала. Ушла в маленькую комнату, села на кушетку, блестела на него глазами оттуда и - молчала. Он заварил себе чаю, назло, пусть смотрит, как люди чай пьют, и завидует, сама-то не может. Выпил чашку, отнес на кухню. Молчит. Не спросит. Не стану сам ничего говорить, - решил Николай, и заявил:
- Самсонов твой подлецом оказался.
Люба продолжала бестактно молчать.
Николай не выдержал осады. К тому же подала голос справедливая ревность, он привык считать Любу своей, полагая, что она к нему достаточно привязалась и по-своему, как у них там, у привидений, положено, неравнодушна. А тут - на тебе, такое оголтелое молчание. Рассказал все: как шел за Петром Гущиным по Могилевскому мосту, как попал на квартиру к Самсонову, как подслушивал вместе с Гущиным и понял, что Самсонов провокатор, ну и далее. Описывая оглушительный выстрел и запах пороха в сенях, заметил, что Люба не слушает.
- Ты можешь любить его по-прежнему, но должна согласиться с тем, что Самсонов подлец.
Люба подняла глаза, руки, напротив, опустила на колени:
- А Петр Александрович?
- Что Петр Александрович? - не понял Николай.
- Не подлец, нет?
- Черт возьми, - аргументировал Николай, и аргументы кончились.
- Петя уговорил Сержа, своего друга, что Катерина, которую оба любили, между прочим, должна уступить домогательствам следователя Копейкина, чтобы тот замял дело. Теперь ясно, почему - за себя боялся. Следователь наверняка догадывался, что Самсонова убил кто-то из них: Петя или Сергей Дмитриевич.
- Знаешь, если не употреблять таких выражений - уступить домогательствам - все не так трагично. Обычное дело, подумаешь, перепихнуться с нестарым еще мужиком. А вы, там в своем девятнадцатом, готовы уж античную трагедию представить. Сейчас подобная ситуация выглядела бы комичной, проще надо относиться к жизни. Вот потому в романах и описания соответствующие, - Николай махнул рукой на мягкие томики, - не вместить нам вашего удручающе серьезного мировосприятия. Подлец, подлец. Он что, руки Катерине связывал, за деньги ее предлагал следователю? Жизнь спасал, дело их общее спасал. Все равно, Катерина решала, она же сама к следователю пошла, так ведь? Не под дулом пистолета.
- Нет, - Люба строго смотрела на хозяина. Даже прическа ее обрела относительную строгость, пряди хоть и выбивались, но свисали вдоль щек размеряно-симметрично. - Катерина не пошла к следователю. Она разошлась с мужем, порвала все отношения с Петром Александровичем. Мастерскую себе откупила. Павел Андреевич, отец Кати, конечно, узнал, но воспринял историю довольно спокойно. Катерина вскоре снова вышла замуж, родила двух сыновей и дочь, Катю-маленькую. Павел Андреевич радовался внукам и был счастлив, он и умереть успел здесь, до переворота. Следствие закрыли, напрасно Гущин боялся следствия. Он, Гущин, наложил на себя руки, много позже. В доме о Петре Александровиче не говорили, так, обмолвками. Обанкротился и застрелился. О Сергее же Дмитриевиче ничего не знаю.
В окно комнатки постучали с улицы, так стучали свои. Мало или случайно знакомые пользовались дверным звонком, а на звонок можно не открывать, это знают даже чистосердечные первоклассники. Вот если гость стучит в окно, значит, мог и заглянуть в щелку между занавесок, проверить, дома ли хозяин.
- Черт знает что, не мастерская, а проходной двор, - Николай сердился для виду, не нравилось ему сегодня с Любой, совсем не нравилось.
За дверью, к весне проросшей тонким серым войлоком по многочисленным трещинам и дырам, деликатно переминался бомж Володя с двумя пустыми канистрами.
- Водички бы. Не помешаю?
Маленький Володя выглядел оживленным более обычного. Куртка застегнута на пуговицы, все разные, вязаная шапка залихватски подвернута выше бровей, даже тонкая, вот-вот порвется на скулах, кожа розовеет.
- Проходи, - пропустил его Николай, отворачиваясь. Несмотря на опрятность, от Володи шел тяжелый дух ветхого меха, керосина, подгнившей капусты, одним словом дворницкой. - Чего такой радостный, все свадьбу празднуете?
- Какую свадьбу? - удивился Володя. - А, ты про Ольку с Профессором… Не, это уж давно, уже привыкли. Живут себе… Олька мне, вон, пуговицы все пришила на куртку. Женщина в доме - великое дело. Сразу - дом, сразу - семья. А Профессор ходит, как всю жизнь домашний, как на парад, весь вычищенный, чистый в смысле. Но ты, слушай сюда, у нас другой праздник. Новый жилец у нас, временный пока. Гуляем сегодня. Они затариваться пошли, серьезно так, не по-детски, а я вот за водой. Даже суп не будем варить, они нарезок колбасы натащат, настоящих.
Что община собирается гулять, Николая не удивило, дело обычное. Но как они разместили еще одного жильца, пятого по счету, на своих шести, не то семи метрах полезной площади - это да, загадка. Из торопливого рассказа Володи следовало, что новый жилец - не бомж, а человек с домом и постоянной работой. Человек Юра работает на заводе, получает большие деньги, имеет жену-мегеру, тещу, собаку Мику и дочь девяти лет. Жена-мегера на пару с тещей-стервой гнала его из дома за пьянство, гордый Юра не стерпел, взял Мику и ушел вместе с зарплатой. Мика отличная лайка, охраняет дворницкую и может спать на улице у дверей. Юра отличный мужик, денег куры не клюют, на прописку выкатил настоящую водку, магазинную. Немножко рисовался, не без того: купил палку копченой колбасы, очистил ее с кончика и принялся есть, откусывая, как банан. Это позавчера было. Сегодня водка кончилась, народ проспался и побежал гурьбой по новой - в магазин. А деньги все еще не потрачены. Это же сколько дней можно не работать по ларькам. С утра Профессор выполз, метлой и лопатой помахал, чтобы дворничиха Галя не обижалась, а так, и дел нет, кроме приятных - в смысле в магазин сбегать. Профессор нос воротит от общества, чем-то ему не нравится новый жилец. Разлакомился от молодой жены да хорошей жизни, понимает о себе чересчур. В прежней жизни Профессор работал в институте, а может, в школе, преподавал астрономию, чего только на свете не бывает, каких наук… Ну, потом-то как у всех, жена померла, ударился в пьянство, на работе сократили, сыну надоело такого папашку терпеть, а больше не сыну - невестке, они отца отправили в комнату, где нельзя жить, вот Профессор и осел в общине. Квартплаты никакой, жизнь в свое удовольствие, нормально, да, теперь еще водка казенная, а Профессор носом крутит. Ну, они ему покрутят, сегодня Юра распоряжается. Так вот. Володина скороговорка иссякла, как только канистры наполнились. Он живо подхватился, откланялся и выветрился вместе с запахом общины.
Николай прошел по комнатам, Любы нигде не было видно. Пусть обижается, надоело. Что у женщин манера такая неприятная - обижаться. Ей же хуже. Пора домой, ужинать, внимать теще и спать. Воздух во дворе дышал печалью, грузное солнце с трудом удерживалось на краешке крыши. Высокий сутулый Профессор уныло слонялся вокруг мусорных баков, борода его поникла, словно утратив разом лохматые буйные жизненные соки, волосок жался к волоску, шепча: "И это пройдет", но Профессор не слышал. Под черным платаном сидела черно-белая собака, неодобрительно поглядывая на людей, и тут же возвращалась к первоначальной цели: стеречь пегую кошку, нагло разлегшуюся на нижней ветви. Хамство кошки повергало собаку в глубочайшую депрессию, даже хвост не шуршал по обнажившемуся асфальту. Кошка щурилась и, единственная во дворе, не испытывала печали, а была отменно цинична и довольна собой. Николай на ходу кивнул Профессору и отправился пешком до Сенной. Метро у Балтийского вокзала он не любил. Солнце недолго балансировало на крыше, скатилось и провалилось за дом. Жизнь, наверное, продолжалась.
В понедельник, а следующий день оказался самым настоящим понедельником, пасмурным, ветреным, мелочно злобным к горожанам, Николай поехал в мастерскую довольно поздно. У дверей дворницкой, оббитой белыми оконными наличниками - не иначе, тоже влияние женщины - свернувшись запятой, лежала лайка Мика и угрюмо взирала на мир. Мир, предоставленный этим двором, она не одобряла. Из-за дверей не доносилось ни звука, община отдыхала. Мелкая снежная пыль оседала на черно-белой шкуре собаки и не таяла. Николай поежился, зашел в свой подъезд, дверь с клочками вылезшего из обивки войлока оптимизма не прибавила.
Любы в доме не было, не ее час; для работы поздно, для Любы рано. Нестерпимо хотелось не работать, ни красить, ни окантовывать готовые картинки, ни разбирать полки - ничего этого не хотелось. Николай решил пошататься по каналам и дворам, в такую погоду много не выходишь, руки замерзнут, если делать наброски. Но другие перспективы казались еще хуже. Все казалось хуже.
У Аларчина моста встретил Валю-фотографа, перекинулся с ним парой фраз, разошлись. На подходе к Офицерской улице столкнулся с Ладыкой, книжным графиком, пока шел обратно к Театральной площади, увидел еще трех знакомых. Обитатели художественных мастерских, каких насчитывалось немало в этом районе, дружно выбрали для прогулок самую мерзопакостную погоду, или понедельник был виной, напомнив о несовершенстве мира и вызвав желание сделать еще хуже хотя бы себе, если нельзя другому. На горбатом Ново-Никольском мосту у Никольского собора состоялась малопрогнозируемая встреча с соседом Володей, бледным членом общины. Тот клонился к ограде, повторяя изгибы чугунного морского конька, проживающего на фонаре моста. Бледнее обычного, помятей возможного, Володя пытался прикоснуться лбом к чугунным перилам, уверенно приближался к цели и достиг бы ее, если бы не Николай.
- Какие люди, в какое время! Еще и двенадцати нет, - пушка не стреляла. Не спится? Казенная водка плохо пошла по организму?
Сосед не улыбнулся, жалобно взглянул и опустил глаза. Ресницы у него дрожали, как у гимназистки, под левым глазом переливался фингал нечетких очертаний. Николаю стало неловко: человек болеет, а он с шутками, потому предложил настоящую помощь, чего обычно не делал.
- Поправиться хочешь? Я спонсирую, держи на пиво.
Володя деньги взял охотно, шмыгнул носом, не утираясь, и приступил к рассказу. Не за тем, чтобы выцыганить на другую бутылку, он был порядочным бомжом, а не попрошайкой с вокзала, затем, что ноша воспоминаний оказалась не по узкому Володиному плечику. Они сошли с моста, где ветер особенно зверствовал, припарковались у скамеечки. Володя настолько заблудился в своем горе и стыде, что рассеянно вытащил из кармана недопитую жестянку, обнаружив запасы личного пива, и стал прихлебывать. А стыдиться, как он полагал, было чего. История вполне тянула на античную драму, если б не антураж. Николай вспомнил разговор у себя в мастерской, когда друзья поэты обсуждали его иллюстрации к "Мадам Бовари". Нина, недолюбливавшая Николая по неизвестной причине, заявила, что "Бовари" читать невозможно, к чему и картинки. Вадим хмыкнул, выпил водки, пояснив:
- Как же мне плохо будет завтра.
Кирилл поинтересовался у Нины, старавшейся пристроить отслужившую свое жевательную резинку под сиденьем стула незаметно для хозяина:
- "Анну Каренину" тебе интересно читать?
Нина вздрогнула, застигнутая за неловким занятием, и согласилась, что да, "Анну Каренину" интересно.
Кирилл вытянул перст указующий в сторону подвижного Нининого бюста и укорил оный в предвзятости, ибо считал, что оба романа, мало того, что написаны на одну тему - супружеская измена, но и построены сходно.
Вадим поперхнулся водкой, попросил: - Друг мой, давай не на уровне учебников. Ты уверен, что читал то и другое, если так заявляешь?
Нина перебила: - Мне наплевать, что на какую тему. "Анна Каренина" - это про аристократов с папильонами, а "Бовари" - про мелких разночинцев-буржуа. Конечно, про аристократов интереснее.
Нина не заинтересовалась бы рассказом бомжа, несмотря на страсти. А страсти в дворницкой кипели и пенились, как нагретое пиво.
Новоприбывший Юра, мужчина хоть куда с большими финансами на кармане, полагал, что имеет право на многое, учитывая казенную водку, нарезку и прочие прелести из прорезавшегося рога изобилия. В день прописки держался скромно, как и положено новичку, но прошел второй день, и третий - сколько можно. Иные постояльцы жили в общине не дольше полугода, так что три дня срок немалый. На этот самый третий день душистого запоя глаза Юры привыкли к полутьме дворницкой. В полутьме он разглядел Ольку.
Ее глаза мерцали, как язычки двух свечей в дружелюбном окне дома, поджидающего одинокого путника на пути от семьи в самые глухие дебри свободы. Тонкие волосы переливались и текли, как ласковый шепот. Бледное личико сияло, как путеводная звезда, как буква "М" у входа в метро, отвергающая невнятицу переулков и тупиков. Линялая же куртка и убитые сапоги в полумраке были попросту незаметны. Чем дольше Юра разглядывал Ольку, тем более недоумевал, как мог потратить лучшие трезвые годы на жену, толстую тетеху с кривыми зубами и визгливым голосом. Уход из семьи на глазах окутывался романтическим флером, прямо-таки обрастал им, как лайка густым подшерстком в холодную погоду.
Юра потянулся, чтобы схватить чаровницу за что-нибудь, что подвернется под руку, движения его не отличались точностью, но это было не главное. Почему-то бородатый бомж, по имени Профессор, не полюбил Юрин душевный порыв и грубо ударил по руке, дающей казенную водку и колбасу.
- Ты че? - внятно изумился Юра. Изумление было так велико, что он даже не рассердился. - Ты че? Сами ж говорили - община.
Потянулся решительней, обретя желаемую точность движений, но наткнулся уже на кулак. Удар в плечо был не сильным, но оскорбительным.
- Видишь ли, милый друг, - объяснил Володя, - Олька - женщина Профессора, у них верная любовь и крепкая семья, вот уже месяц как. - Объяснил он несколько короче, более энергично и совсем другими словами, но смысл был такой.
Юрино возмущение выплеснулось из границ. Пришлось напомнить дорогим друзьям, что он - единственная опора в общежитии, имеющая твердый доход и работу, кормилец и поилец новообретенной семьи. Что непорядочно и не по-родственному три дня трескать водку, обеспеченную его доброй волей, а после устраивать подобную нелепую сцену с узкособственническими проявлениями эмоций. Что, не найдя понимания и не встретив должного уважения среди этих стен, он с легкостью найдет другие, с его-то возможностями.
Олька неуверенно хихикнула, а община крепко задумалась. В прокуренном чадном помещении думать решительно не получалось, и обитатели удалились на совещание во дворик, к тому самому пенечку, где Олька недавно расчесывала волосы, изображая Лорелею. Из соображений безопасности Ольку и Профессора прихватили с собой, а Юру оставили дома. Олька пошла охотно, Профессор упирался и бурчал не самые лучшие слова. Во дворике, под угрюмым взглядом Мики, Володя и Степан сердечно воззвали к логике Профессора, ведь он просто обязан был уважать логику, нося столь почетное имя. Терять кормильца с неизрасходованной зарплатой и блестящими перспективами совершенно не с руки, это способна понять даже лайка, безотлучно валявшаяся у порога. Общечеловеческое чувство благодарности вынуждает их поделиться с кормильцем тем немногим, что имеют. Это естественно. Потому что, если они не поделятся, то кормилец может переехать в любую другую общину и, даже страшно подумать, на вокзал. А там найдется тысяча желающих подобрать и приютить такое золотое дно и припрятать на дне собственном. Профессор не желал соглашаться. Олька, как женщина практичная, все женщины таковы, иные больше, иные меньше, высказалась, что она - что, она - ничего, она понимает и разделяет. И не видит ничего страшного в Юриных домогательствах. Главное ведь - любовь, а любовь не пострадает, какой может быть ущерб высокому чувству от низменного действия. Да это вовсе одно с другим не связано - сказала Олька. Даже Демосфен, будь он женщиной, не смог бы сформулировать лучше.