На обратном пути лететь нам пришлось ночью и в отвратительных метеоусловиях. Приятель, хватаясь за пулеметную турель, клацая зубами, сказал мне в середине полета:
– Даю зарок: если благополучно долетим – брошу курить!
Но выполнить зарок не смог, не бросил курево. Поэтому когда мы с ним в очередной раз добирались до Грозного, и оказалось, что вертолета не будет, а ехать придется на бронепоезде, приятель мой очень, очень радовался…"
Мальчик (Юго-восточная окраина Грозного)
Что это? Нужно проснуться, просто нужно проснуться. Какая невыносимая темнота. И тишина. Словно тебя закопали глубоко в землю. Как давит… Что это? Просто нужно проснуться и всё кончится…
…Они встретились на обычном месте. Со скамейки возле полуразрушенного дома и поваленного забора хорошо просматривались и глухой проулок, и редкие в последних осенних листьях заброшенные сады, и сквозь них – дальние улицы.
Бородатый был спокоен, но всё же время от времени вытягивал шею и, как гриф, которого мальчик видел по телевизору, быстро осматривался.
Короче, смотри, говорил он, приоткрыв довольно поношенную спортивную сумку, тут немного по-другому, чем в прошлые разы. Запоминай, вот провода. Вот это – клеммы. Короче, перед тем, как идти, вот этот провод с узелком присоединяешь к вот этой клемме, а вот этот, без узелка, вот к этой. Запомни. Запомнил?
Запомнил.
Теперь смотри. Бородатый вынул из-за пазухи карту, развернул, показал, – короче, вот этот перекресток узнаёшь? Знаешь?
Знаю.
Тут у самой дороги, прямо на тротуаре упавшая опора бетонная. Ты приходишь рано утром. Вот тут за зданием, там люк приоткрытый, прячешь сумку, сам сидишь вот тут на втором этаже. Понял?
Понял-понял…
Короче, проходит инженерка, ты спускаешься, берёшь сумку, идёшь к опоре и сидишь. Сумку поставишь перед опорой. Перед, понял? Не за. Короче, увидишь колонну, открываешь сумку, и вот этот верньер, вот эту ручку, видишь? – поворачиваешь на четыре щелчка по часовой стрелке. На четыре. По часовой. Запомнил?
На четыре, по часовой.
Так. И уходишь. Короче, вот за прошлый раз. Бородатый вытащил из-за пазухи завёрнутую в пластик пачку. Застегнул сумку, поднялся. Посиди минут пять и уходи. Сумку дома не держи.
Знаю.
Солнце силилось выбраться из руин, но пока лишь сумело подкрасить розовым восточный край Грозного. Мальчик вышел из дома и, слегка скособочившись под тяжестью сумки на остром плече, побрёл к знакомому перекрёстку. Ничего сложного в этом не было. Сумка, конечно, была тяжеловата, но и нести было недалеко.
Всё было как всегда. Бородатый всё понятно описал: вот перекрёсток, вот дом, вот люк приоткрытый. Мальчик просунул под крышку сумку и по засыпанной штукатуркой и осколками кирпича лестнице вбежал на второй этаж. В одной из комнат нашёл шаткую табуретку и сел у окна. Сначала услышал гул БМП, потом увидел, как машина медленно выползла из-за угла. Перед ней и за ней по обеим сторонам улицы шли сапёры. Один с собакой на длинном поводке. Собака суетливо рыскала по сторонам, иногда нетерпеливо дёргая поводок, подбегала к скамейкам, перевёрнутым урнам, брошенным автопокрышкам. Задержалась у остова сгоревшей легковушки, и вдруг подняла морду на окна дома. Мальчик испуганно отпрянул, сердце его сильно забилось. Однако когда через минуту он осторожно выглянул наружу, инженерка уже миновала его дом, БМП, чадя солярным дымом, удалялась, а собака всё так же шныряла в развалинах. Мальчик глубоко вздохнул.
Когда гула и лязга гусениц БМП стало не слышно, мальчик спустился вниз. Теперь всё самое простое. Он выволок сумку из-под крышки люка, донёс её до поваленной опоры, сел на прохладный ещё бетон, поставил сумку меж колен и чуть расстегнул молнию.
Солнце приподнялось над корявыми остовами многоэтажек, и из центра Грозного стали доноситься неясные звуки городской жизни. Мальчик задумался, потом начал задрёмывать и едва не прозевал появление колонны. Быстро распахнув сумку он проверил надёжно ли подсоединены провода, двумя пальцами крепко взялся за верньер… И вдруг замер: по часовой это как? Вправо или влево? Он тут только сообразил, что у него никогда не было часов со стрелкой. Были дешёвые электронные, а потом и вообще не было, зачем, если есть мобильный? Он попробовал вспомнить настенные, которые висели у них дома до войны, но он был тогда маленьким, и вспоминался не циферблат со стрелками, а большой блестящий маятник, на который он мог заворожено смотреть часами.
Колонна приближалась. Вправо или влево? Он посмотрел на небо за развалинами – солнце всходило слева и, поднимаясь, уходило направо. Вправо. Сердце больно стукнуло, мальчик повернул ручку на четыре щелчка.
Что это? подумал мальчик. Темнота была такой плотной, а тишина такой громкой, что давило на глазные яблоки и барабанные перепонки. Что это? Мальчик ничего не мог понять. Он дома? Проспал?! Почему так темно? Так темно не бывает даже в самой тёмной комнате, так тихо не бывает даже в самую тихую ночь. Что это?
Нужно проснуться, подумал мальчик, нужно обязательно проснуться. Такие сны уже снились ему. Нужно оставить фугас и быстро уходить, а он не может, ноги не слушаются, секунды тают, приближается колонна, он уже различает лица солдат, один из них смотрит прямо на него и недобро усмехается. Нужно бежать! Но ноги налились свинцом и словно приковали его к горячей земле… Он просыпался в холодном поту. Сейчас нужно снова проснуться, нужно проснуться. Но темнота и тишина наваливались бесформенной массой и душили, и сознание таяло, таяло…
Что это? мальчик попробовал пошевелиться. Темнота была всё такой же непробиваемой. Но тишины не было. В ушах стоял гул, и сквозь этот гул он различал голоса, дребезжанье стекла, шаги. И ещё появился запах. Незнакомый… Что это?
Смотри-ка, кажется, очнулся. Мальчик насторожился. Кто это, хотел спросить, но не смог. Как думаешь, может ещё… Не надо, видишь боли он пока не чувствует. Начнёт стонать – уколем. Да, блин, не повезло парнишке. Зато нашим повезло. Да, нашим повезло. И куда он теперь, без рук, без ног. Слепой. Знаешь, а мне плевать, куда он теперь без рук, без ног. Так-то оно так, а всё же… Сколько ему, лет двенадцать-тринадцать? А мне плевать, сколько ему. Сколько бы не было. Так-то оно так, а всё же…
В голове мальчика стало чисто и ясно, исчез гул, он почувствовал своё тело. Он попробовал пошевелить руками и ногами, но не смог. Попробовал подать голос, но не смог. Ему показалось, что он заперт в собственном теле, как в глухой темнице, в мешке, в тесной пустоте. Он всё понял. Он хотел забиться, закричать, зарыдать во весь голос. Но не смог…
Рыжий Бой (Старопромысловский район Грозного)
Официально его звали Рыжий Бой. Но хозяйка в зависимости от настроения или ситуации звала то Боем, то Рыжим, а то и просто Рыжиком. Ему исполнилось шесть лет – то есть он был взрослым солидным псом породы немецкая овчарка. Солидной была у него и работа. Каждое утро вместе с хозяйкой и несколькими бойцами он выходил на сырые декабрьские улицы полуразрушенного города и искал Зло. Зло пахло резко и неприятно, но каждый раз обнаружив опасную железную штуку, Бой радовался, поскольку хозяйка хвалила его за это, ласкала и совала в пасть что-нибудь вкусненькое. А для собаки нет ничего радостнее, чем радость хозяина да лакомство из его рук.
Зла было много. Каждый день то в придорожных кустах, то в брошенной покрышке от автомобильного колеса, то в водосточной трубе под асфальтом пес натыкался на знакомый резкий запах.
Вечерами он лежал на подстилке подальше от горячей печки и в полудреме присматривал за хозяйкой. В небольшой закуток, что был отведен специально для них, то и дело заглядывали гости. Это были люди в такой же, как у хозяйки пятнистой одежде, в сапогах, и пахло от них так же как от хозяйки – сапогами, порохом, сигаретами. Хозяйка как истая "собачница" не курила, и в закуточке своем курить запрещала, но запах сигаретного дыма пропитавший всю казарму, пробивался и сюда, заставляя пса порой громко чихать.
Чаще других приходил большой добродушный разведчик Володя. Он обязательно приносил для Боя кусок колбасы или немного картошки с тушенкой в алюминиевой миске. И Бой не рычал на него, когда тот слишком уж льнул к хозяйке.
Они смотрели маленький телевизор, пили чай и разговаривали.
– У меня койка сломалась, – говорил Володя, и мне теперь негде спать. Можно я у тебя заночую? Выручишь?
– У прапорщика Ивановой переночуй, у нее кровать шире.
– Значит, не разрешаешь? А я-то думал мы друзья, думал на тебя можно положиться.
– Я сама решаю, кто может на меня положиться, а кто будет лежать в сторонке, – кокетничала хозяйка.
Иногда по ночам она потихоньку разговаривала с Боем. Бой не понимал слов, но чувствовал, что хозяйка грустит, он подходил и лизал ее руку, свесившуюся с постели.
– Вот ты один меня и любишь, – говорила хозяйка, ласково шевеля шкуру за собачьими ушами. – Ты один меня понимаешь… А он… Даже сюда не пишет. Она доставала из сумки, стоявшей под койкой листочек бумаги, долго смотрела на него и из уголка ее глаза тянулась соленая дорожка.
Если бы Бой умел писать, он написал бы замечательную повесть о людях. О том, как они сбиваются в стаи и стреляют друг в друга, о том, как одни люди командуют другими, как разрушают дома, а вечерами пьют прозрачную резко пахнущую воду и тоскливо воют хором что-то протяжное о нескладной своей судьбе. О том, как видел однажды во дворе казармы отрубленную человеческую голову, которую принесли из мечети какие-то темные бородатые старики. О том, что от Зла пахнет не только смертоносной взрывчаткой, но и человеческими руками.
А жизнь текла и текла – кормежка за кормежкой, маршрут за маршрутом, день за днем…
В тот день с самого утра Рыжий Бой почувствовал необъяснимое беспокойство, и собачье его сердце стучало неуверенно, то быстрее, то медленнее. Что-то ныло в груди, совсем не хотелось есть, и хозяйка, заметив это, даже пощупала песий нос.
Они вышли в город, когда кое-где еще плавал бледный утренний туман. Бой повеселел и бодро бежал впереди, обнюхивая дорогу, придорожные канавы, и все, что встречалось на пути.
Они вышли на улицу, параллельно которой шел большой многоэтажный дом. Почти все перекрытия внутри здания обрушились, и дом был похож на останки затонувшего "Титаника", пролежавшего в океане сто лет. Черные остатки обгоревших деревьев, словно кораллы, торчали вокруг, а сквозь окна и пробоины были видны пустые, выеденные временем внутренности каменного остова. И где-то там, в гулких пустотах здания, затаился чужой человек…
…Совсем рассвело. Уже пора было уходить, когда снайпер заметил на улице отряд. Его внимание сразу привлекла внимание девушка с собакой на длинном поводке. "Так-ак! – это интересно, – деловито подумал снайпер. – Это стоящая цель…" Он устроился поудобнее, и, глядя сквозь оптический прицел, задумался.
Снайпер решал задачу. У него было время только на один выстрел. Можно было застрелить или девчонку, или собаку. Он переводил перекрестье прицела то на собаку, то на хозяйку и никак не мог выбрать. Наконец, разглядев погоны на плечах девушки, и решив, что звание маловато, остановился на собаке. Но когда палец уже начал свое плавное давление на курок, неожиданно для себя снайпер перевел прицел на девушку. Хлопнул выстрел, винтовка дернулась, и, отрываясь от окуляра прицела, снайпер успел увидеть падающую фигурку. Он бросился бежать и лишь через несколько секунд, когда уже был в относительной безопасности, услышал тарахтенье автоматов, крики и возбужденный собачий лай…
Рыжий Бой стоял над хозяйкой и лизал ее остывающее лицо. А поодаль из-за кирпичных куч и бетонных блоков солдаты в остервенении палили по пустому дому.
Уже на следующий день Боя передали другому хозяину. И Бой принял его, и снова каждый день выходил на улицы разбитого города искать Зло. Но по ночам ему иногда снилась прежняя хозяйка, он слышал ее веселый голос и чувствовал тепло рук…
Утро. Камера наплывает на грязноватый плац, на который тарахтя влетела БМПшка, и лихо развернувшись, застыла у комендатуры. С брони спрыгивают люди в камуфляже. Один в штатском выбирается из чрева машины. Журналист в зеленой куртке, стоявший на краю плаца, идет навстречу человеку в штатском:
– Володя, ты?!
– О-о! Вот так встреча! А ты-то здесь как оказался?
Человек из БМПшки обнимает журналиста в зеленой куртке. Они идут к комендатуре, разговаривая на ходу:
– Помнишь девяносто третий?..
Девяносто третий. Осень. Москва. У Белого дома, словно в последнюю минуту перед сильной грозой, тягучая пустота. Тоскливая настороженность в глазах бронежилетных милиционеров и омоновцев, нервозность в глазах прохожих (особенно идущих в сторону БД). В переулках – автобусы с людьми в камуфляжке.
Хлопнул выстрел, и редкие прохожие вздрогнули – кто-то присел, кто-то шарахнулся к стене. Но тут же отлегло: автомобильный выхлоп, пока еще не стреляют…
За квартал до Белого дома дорогу перегородило оцепление. Перед оцеплением кучка пожилых людей. Я предъявил журналистское удостоверение и прошел мимо заграждений. Сзади услышал: "По какому праву задерживаете? Жидов-писак пропускаете, а трудового человека задерживаете!.."
Навстречу в расстегнутой кожанке слегка растрепанный и деловой Невзоров тащит за собой помощника с телекамерой поближе к оцеплению и кричит через головы солдат:
– Эй, папаша! Пройди сюда!
– Дак ведь не пускают!
– Ты главное попробуй, а мы снимем!
Папаша идет на солдат, его останавливают, а Невзоров кричит:
– Активней, активней прорывайся. А вы чего там стоите, давайте за ним!
– А если дубинкой? – говорит стоящий рядом с ним милиционер.
– Фашист! – отвечает Невзоров.
В двух шагах от оцепления стоит на коленях монахиня в черном и истово молится.
– О чем молишься, мамаша?! – кричит молодой омоновец.
– О том, чтобы твоя кровь не пролилась, – серьезно ответила женщина…"
Но кровь пролилась. Третьего октября всеобщая нервозность достигла предела, и на миг показалось, что над Москвой пахнуло зловонным дыханьем Гражданской Войны. И Тем и Другим казалось, что "калашников" в руках – ключ к окончательному решению всех проблем. Четвертого октября танки обстреляли Белый дом. Пятого выводили пленных, выносили трупы. Шестого октября премьер-министр Черномырдин отрапортовал: "Кровавый мятеж подавлен… Ростки политического раскола вырваны с корнем…"
Рождество (Одна из воинских частей в районе Шали)
Ворота казармы – переоборудованный под казарму авторемонтный гараж темнел огромной глыбой – смотрели на невысокий каменный забор. За забором какое-то южное разлапистое дерево. За деревом темный силуэт мечети с полумесяцем над острием минарета. За минаретом в разрывах черных в ночи облаков – яркие чеченские звезды.
Полковник присел на скамеечку у ворот и долго смотрел на эти непривычно развернутые созвездия. Влажный ветер овевал его лицо, странно было вдыхать январской ночью весенние водянистые запахи, ощущать под ногами пожухлую, заиндевелую, но зеленую траву.
Невольно вспомнилось о доме.
Там, в заснеженной Мордовии, мороз градусов в двадцать, снег вкусно скрипит под ногами, в избах пахнет не убранными еще елками, светит на взгорке тусклыми стрельчатыми окнами сельская церковка…
Полковник задумался, закурил. Из темноты раздалось:
– Извините, товарищ полковник, здесь не стоит курить, – часовой потоптался в ночи, скрытый воротами, и добавил, – лучше зайти за угол. Или прикройте сигаретку фуражкой.
– Что так?
– Тут у нас балуются чечены по ночам. Стреляют иногда с крыши школы… Могут по огоньку выстрелить…
Полковник прикрыл рубиновый огонек цигарки. Вгляделся в звездную россыпь и разглядел перевернутый ковш Малой Медведицы. На кончике хвоста созвездия мерцала Полярная звезда. Где-то под ней, за две тысячи километров, стоит, может быть, сейчас у калитки старенький отец, курит пахучую, если не сказать вонючую, папиросу (где он их только берет?!), смотрит на этот же огонек в небесах и думает о сыне, о нем, полковнике.
Полковник машинально поднес руку к груди, нащупал медный крестик и медальончик. Крестик ему надел на шею еще накануне первой чеченской отец. Медальончик вложила в карман куртки мать. На медальончике очень тонкий красивый рисунок – ангел с большими сильными крыльями, а на обороте надпись, которую он запомнил наизусть: "Святый Ангеле хранителю, моли Бога о мне".
Полковник представил себе, как поблескивает освещенный звездным светом крест над маковкой церкви. Как темными тенями идут к ней люди, закутанные в полушубки, фуфайки и цветастые мордовские платки. А в самом храме сейчас пахнет воском, ладаном, горящими в церковной печурке березовыми дровами. Словно наяву всплыли из тьмы лица односельчан, смутно тронутые неверным, но теплым и уютным светом желтых восковых свечек.
А под утро, затемно еще, побегут от двора ко двору малые ребятишки, в деревне это почему-то называлось – "славить". Бывало и он вместе со старшими братьями, еще полусонный, со слипающимися глазами, входил в чужие натопленные избы и затягивал "Христос ражда-а-ается – славите! Христос с небес – срящите…" А в конце, как научили его братья, тонким звонким голоском кричал: "Открывай сундучок, доставай пятачок!"
И умильные хозяйки ему как самому маленькому давали денежку не медную, а "беленькую". И утром они бежали в "чапок" – деревенский магазинчик и покупали на собранное всякой всячины: и конфет, и печенья, и вместо дешевого "Буратино" по его настоянию покупали небывалого вкуса "крем-соду".
Полковник увидел под ногами смятую банку "кока-колы" и улыбнулся…
Ночную тишину вдруг распорола близкая автоматная очередь. Потом другая. Над казармой высветилась трасса пулеметной очереди. Полковник вскочил со скамейки, но часовой из темноты спокойным голосом сказал:
– Все нормально, товарищ полковник, это челябинский ОМОН хулиганит. Рождество справляет.
Полковник глянул на наручные "командирские" – светящаяся большая стрелка показывала две минуты первого.
– С Рождеством Христовым! – повернулся полковник в сторону часового.
– Ага! – донеслось из темноты.
"Ага!" – передразнил про себя солдата полковник.
Челябинцы веселились вовсю, даже саданули пару раз из "подствольника". Приехав перед самым Новым годом в расположение, полковник сходил в гости и к соседям. У казармы челябинцев стояла новогодняя "елка" – невысокая акация, украшенная банками из-под пива, потемневшими банановыми шкурками, конфетными фантиками, стреляными гильзами и бинтами. На самом видном месте висели привязанные к веткам за длинные хвосты три или четыре дохлые крысы…
Стрельба над поселком усилилась, но быстро стихла. И тишина от этого стала еще глубже и осязаемей.
Полковник вспомнил вдруг один день "из советских времен", когда он еще молодым старлеем приехал к родителям в отпуск. В тот день он пришел домой и с порога сказал матери:
– Мам, завтра к нам в гости командир приедет, порыбалить, так ты иконы-то пока убери куда-нибудь с вида. Сказал, и вдруг ощутил такую же вот глубокую, почти осязаемую тишину.