По поводу религии они никогда не спорили. Сам он, как и положено коммунисту, – не верил. Мать была искренне верующей. Отец на эту тему помалкивал, так сказать, держал нейтралитет.
И он никак не ожидал, что мать может так отреагировать на такую пустяшную, с его точки зрения, просьбу.
"Сынок, – сказала она тогда, – вот ты военный. К примеру, не дай Бог, попал в плен. Так ты партийную свою книжечку выкинешь что ли?" Ответить ему было нечего.
Приехавший "порыбалить" замполит иконы заметил, но ничего не сказал, советов убрать не давал да и ни разу потом об этом не вспомнил… Недавно полковник встретил этого замполита уже в чине генерала на открытии дивизионной церкви…
Полковник встал, потянулся, хрустнув суставами, и медленно пошел к воротам. Часовой явно замешкался. С одной стороны, он знал, что идет полковник, и можно было бы промолчать. С другой стороны, положено спросить пароль. "Черт их знает, начальство!" – подумал второпях боец и все же тихо сказал:
– Стой, три!
– Пять! – дал отзыв полковник и услышал из черноты ворот "Проходи!"
– Молодец, – похвалил он часового, проходя в казарму.
В кубрике, где его поселили на несколько дней командировки, в железной печурке гудело пламя газовой горелки. Когда полковник перестал ворочаться, устраиваясь на железной солдатской койке, в тишине застрекотал сверчок. Громкое стрекотанье сверчка на мгновенье перекрыл далекий взрыв, слегка приглушенный каменной стеной, а потом в тишине вновь только гудело пламя, и пел сверчок.
Полковник открыл глаза и увидел над собой голубое небо, косы берез, яркий цвет люпина, услышал где-то рядом стрекот кузнечика и понял, что ему снится сон…
Утром он поедет с отрядом местной милиции и бойцами бригады "на происшествие" в Мескр-Юрт. Инженерная разведка обнаружит там труп чеченца, и ему вместе с чеченским следователем придется складывать в полиэтиленовый мешок куски тела, поскольку убили чеченца с помощью привязанной к голове динамитной шашки. Потом на БМПшке отправится в Ханкалу, где пересядет на бронепоезд, идущий в Моздок, и, если ничего не произойдет, через сутки будет сидеть в транспортном самолете, который поднимется в ночное небо, направив нос на слабо мерцающую Полярную звезду.
В кадре большая комната, на стенах карты, на стеллажах зеленые каски, бронежилеты, сигнальные ракеты, книги. Посреди комнаты стол. За столом несколько бойцов и журналист, перебирающий сумку, явно отбирая только самое необходимое. Бойцы молчат.
Очень подвижный деятельный майор-"гуманоид" бегает по комнате, ставит чайник, достает консервы, печенье и, не переставая, говорит:
– Вот, предположим, ты умер. Положили тебя в гроб. Лежишь ты день. Лежишь неделю. Месяц лежишь. Год… И такая тоска тебя возьмет, что ты без дела лежишь… Вот тогда локти будешь кусать и что спал помногу, и что ленился, и что не спешил…
Журналист отобрал, наконец, нужное, переложил в сумку поменьше, и застыл, не слыша больше майора. За кадром его голос:
Я мог бы уехать в Моздок вместе с полковником и через пару дней сидел бы уже в своем кабинете в редакции, и снова корпел над очередным "чеченским очерком". Но старый знакомый фсбшник пристроил меня в группу, которая выдвигалась в горы на проверку сообщения местных жителей о проходе отряда боевиков через полузаброшенное горное селение. Местные опасались, что один из домов заминирован.
Ловушка (Поселок в горах выше ущелья "Волчьи ворота")
"Хрум-хрум-хрум" – хрустит под ногами влажный, подтопленный горным солнцем снег. "Киа-киа!" – печально кричит над головами какая-то горная птица, едва различимая в синеве.
Второй час небольшой отряд саперов поднимается по горной тропе к селенью, прилепившемуся у скал недалеко от перевала. Оттуда, из аула, на блокпост в Аргунском ущелье пришел обросший черной с проседью бородой старик и рассказал о чужих людях, появлявшихся несколько раз в заброшенном доме, стоящем на отшибе.
Они, задыхаясь от быстрого подъема, остановились наконец у каменной низкой ограды одиноко стоящего на склоне горы дома. Прислушались.
– Сынок, – подал, наконец, голос Макс. – Иди аккуратно, ничего не трогай, чуть что подозрительное – зови меня. А вы, – обратился он к журналисту в зеленой куртке, – постойте пока здесь, во двор не суйтесь. Окей?
Журналист достал из сумки небольшой фотоаппарат, наблюдая, как отряд рассыпается вокруг дома, а один из бойцов идет внутрь.
Ему нравился Макс. Спокойный, уверенный в себе командир. Никогда не закричит на солдата, может хорошо выпить, но не становится назойливым и неприятным, не навязывается, но и никогда не откажется помочь.
Однажды на разминировании дома один из его "сынков" по неопытности и в глупом кураже, вопреки команде, полез снимать "растяжку". "Растяжка" оказалась с ловушкой, но понял это солдатик только тогда, когда, уже зажимая в ладони гранату, услышал щелчок другой, спрятанной рядом. Солдатик остолбенел, и Макс мгновенно успел представить себе, как мальчишку изрешетят осколки, но случилось чудо. Ни один осколок не попал в бойца. Большую часть железа принял на себя бронежилет, остальное улетело "в молоко". Контуженый солдат с опаленной черной физиономией на деревянных ногах подошел к Максу и громко, как глухой, сказал: "Простите!" – "Не делай так больше, сынок", – только и смог ответить Макс.
Как-то Макс показал ему собственную коллекцию ловушек, обезвреженных им и его "сынками" за год командировки. Куда только не прячут смерть одни люди для других. В сигаретную пачку, в сотовый телефон, в фонарик, в детскую игрушку, в кассету для плеера. Каких только хитростей не придумают. Одни срабатывают от звука, другие от прикосновения, третьи от включения. Последняя мода – световое реле. Пока в подвале темно, килограммы взрывчатки лежат безобидным пластилином. Но вот человек входит в темноту и машинально зажигает свет. И в одну секунду на месте дома вырастает махровый черно-красный цветок взрыва…
Историю со взорвавшейся "растяжкой" журналист в голове уже расписал и так и эдак, и даже представлял, как она будет выглядеть на газетной полосе. Читатель любит такую военную экзотику со счастливым концом.
Правда, с годами ему стало казаться, что "хэппи энд" в его жизни хоть и случался во всех неприятных ситуациях, все же в целом "по жизни" это больше исключение чем правило. Невольно вспомнилась весна, когда четырнадцатилетним пацаном попал в полынью и едва выжил, сбросив с набухших шерстяных носков огромные болотные сапоги. Вспомнил, как лежал обессилевший на истаявшем снегу у берега реки и не мог надышаться сырым мартовским воздухом, и хотелось одновременно и плакать и смеяться. Потом отчего-то сразу всплыл в памяти терракт на Дубровке. Он стоял тогда, теребя в руках блокнот, с одной стороны оцепления и не знал, что в эту самую минуту с другой стороны, в холле театра стоит перед людьми в масках его знакомый, земляк, ходивший с ним по тем же улицам, разговаривавший с теми же людьми, смотревшим те же фильмы в "Октябре". Но ему уже не выйти оттуда живым. И лишь случай развел их по разные стороны оцепления. Он ведь тоже собирался на "Норд-Ост", да отложил "культпоход" на следующий вечер… М-мда, никому неведомо, что, в общем-то, и к лучшему, когда ему прощаться с нажитыми годами…
Хищная птица резко и тоскливо прокричала из темного ельника, зеленым шершавым языком спускавшегося со склона, и задумавшийся журналист вздрогнул.
Он посмотрел по сторонам. Темные строения аула невдалеке, серебристые вершины гор, девственные поля снежных склонов, кудрявое облако над головой. Здесь бы на горных лыжах…
– Порядок! – Макс выглянул из двери дома и махнул рукой. – Пошли, перекусим!
Журналист спрятал в сумку фотоаппарат и, с наслаждением вдыхая сладкий горный воздух, пошел к дому. Изнутри слышался смех и звук вспарываемых ножами консервов. Макс, улыбнувшись, кивнул подходившему:
– Ерунда, пустяковый фугас. Покушаем, взорвем на пустыре…
Уже у самой двери журналист вдруг остановился, потому что остановилось сердце, и голос в голове крикнул: "Не надо!" Он не успел сообразить, что "не надо", потому что что-то горячее, неумолимое и грозное бросилось на него из дома и разбило сознание…
В кадре на дальнем плане панорама заснеженных гор. На переднем плане полуразрушенный дом, над которым еще вьется темная гарь. Еще ближе – разметавшееся на снегу тело в зеленой куртке.
Голос за кадром:
Взрывом меня отбросило от дома, и я понял, что умираю. Но неизбежность происходящего не испугала и не огорчила меня. Я только почувствовал, что сейчас произойдет что-то очень важное, и это важное – не моя смерть. Раздались голоса, заскрипел снег, и надо мной склонились бородатые люди. Лица их были черными, ввалившиеся глаза блестели лихорадочным огнем. Еще возбужденные боем, они дышали злобой. Один из них склонился надо мной, вынул из моего кармана удостоверение и удивленно воскликнул:
– Журналист! Мовсар Арбиевич Ахмаев…
Другой, постарше, вдруг словно бы поперхнулся, вырвал из его руки удостоверение и внимательно всмотрелся в фотокарточку с синей четвертинкой печати на плече.
Вот оно – главное! – понял я.
Человек опустил безвольно руку, и удостоверение упало в снег. Человек медленно пошел в сторону, вытаскивая из-за пояса пистолет.
– Ты что, дядя Арби! – раздался голос, но его тут же перекрыл оглушительный пистолетный выстрел…
В кадре остолбеневшие от неожиданности вооруженные люди. Они молча смотрят на два распростертых в снегу тела. Вдруг откуда-то сверху спустились, кружа и танцуя в едва заметных дуновениях ветра два легких пера. Черное скользнуло на лицо застрелившегося боевика, застыв рядом с дыркой в черепе, из которой тягуче сочится кровь. Белое легло на разорванную осколками куртку журналиста…
Титры
За кадром на фоне восточной мелодии звучит православная молитва.
КОНЕЦ
Не бойся. Онтология смерти
– Над крестами гроб с покойничком летает,
А вдоль дороги мёртвые с косами стоят…
И тишина…К/ф "Неуловимые мстители"
Пустыня раскинулась совершенно ровным палевым кругом, гладко расходящимся к горизонту, и лишь два серых валуна слегка нарушали холодную идеальность плоскости. Арсений сидел на одном из валунов и силился вспомнить, кто он, как попал сюда и зачем. Путешествие? Катастрофа? Может быть, сон? В голове кружил свои галактики первозданный космос; то тут, то там вспыхивали сверхновые, возникали чёрные дыры и белёсыми кометами проносились редкие неуловимые мысли, возникая неизвестно откуда и пропадая неизвестно куда.
И отчего-то пахло бензином. Хотя если кто-то спросил бы Арсения, что такое бензин, он, пожалуй, не смог бы ответить. Отчего-то возникло слово "амнезия". А-а, понял Арсений, что-то случилось, я потерял память и поэтому не знаю, кто я и где. Вдруг раздался свист ветра в крыльях, и он увидел, как из низкого тёмно-индигового и отчего-то тоже совершенно плоского неба вынырнул и спланировал вниз человек с огромными крыльями за спиной. Он был тёмен, и крылья его были черны. Человек опустился в двух шагах от валуна, на котором сидел Арсений, подошёл неторопливо, едва касаясь земли босыми ногами и молча сел на соседний валун.
Сколько они просидели так, разглядывая друг друга? Может, минуту, а может, час. Арсений перестал чувствовать течение времени.
– Я Ангел Смерти, – сказал, наконец, человек с крыльями таким неземным голосом, что у Арсения колоколом загудела голова, зашлось дыхание и заколотилось сердце. Арсений почувствовал, что Ангел заглянул к нему в душу, окинул взглядом космос его мозга и в одно мгновенье всё про него понял. Он понял даже то, что сам Арсений не в силах был осознать, хотя пытался из всех сил. Они помолчали и холод, заполнивший было душу Арсения, потихоньку просочился наружу, руки потеплели, и сердце забилось ровнее. Ангел пошевелился, словно устраиваясь поудобнее, и начал:
– Эпикур сказал: "Смерть для человека – ничто, так как когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть присутствует, мы не существуем".
Железная логика этого изречения Арсению была ясна давно. Он вдруг вспомнил, что всегда, ну, положим, с раннего детства интересовался этим вопросом. Но отчего разговор коснулся смерти?
– Некоему вельможе бросился в ноги раб, – продолжал между тем Ангел, глядя в глаза Арсению, словно наблюдая за его реакцией. – Он рассказал, что встретил на базаре Смерть, которая грозила ему пальцем. Раб умолял господина, чтобы тот дал ему коня, на котором он смог бы спастись от Смерти, бежав в город Самарру. Вельможа дал рабу коня и тот умчался. Через некоторое время вельможа и сам встретил на базаре Смерть и спросил: "Зачем ты испугала моего раба? Зачем грозила ему пальцем?" – "Я его не пугала, – ответила Смерть. – Просто я очень удивилась, встретив его в этом городе, потому, что в этот вечер мне предстоит с ним свидание в Самарре…"
Ангел усмехнулся и внимательно посмотрел на Арсения.
Ночь. Звонок в дверь. Хозяин спрашивает:
– Кто там?
– Это я, смерть твоя!
– Ну и что?
– Да вот, собственно говоря, и всё…
– От смерти не убежишь, правда? – и он шевельнул чёрными крыльями.
Да уж, мысленно согласился Арсений. А главное – это самая непостижимая и самая притягательная загадка. Вот ты есть в этом мире, что-то делаешь, на что-то влияешь, кто-то тебя любит или ненавидит. И вдруг – тебя нет! Просто нет и всё! И как прикажете с этим жить? Как к этому относиться?
Арсению припомнился вдруг душный жаркий день на Кубе. Шумной группой они шли по узким улочкам колониального городка, пока не вышли к большому старинному кладбищу. Экскурсовод – полненькая, но очень энергичная негритянка – вывела их к китайскому сектору и, указав на кумачовый транспарант над воротами, спросила, кто отгадает, что на нём написано? И когда кто-то явно в шутку сказал: "Добро пожаловать", удивилась: действительно: "Добро пожаловать!" Это восточное отношение к смерти, сказала она, ТАМ лучше, чем здесь, и нужно радоваться, попадая ТУДА.
Не может быть, ещё подумал Арсений, чтобы китаец не боялся смерти. Наверное, боится, просто народная философия, вся культура бытия учит его относиться к смерти, как к явлению неизбежному, но необходимому и даже полезному.
Арсений вспомнил историю двух братьев-вьетнамцев, которую рассказали ему когда-то в школе. Она произвела на него неизгладимое впечатление. Один из братьев был партизаном, французы поймали его и повели на расстрел. К конвоиру подошёл второй брат и стал упрашивать, чтобы ему разрешили поменяться с братом местами. У того много детей, большие долги, и семья не сможет отдать их, а я бездетный и никому ничего не должен, – говорил он. И охранники на свой страх и риск разрешили. И пойманного отпустили, а невиновного расстреляли.
– Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
– Ку…
– А что же так ма…
Ангел молчал. Арсений закрыл глаза, и в памяти его всплыли картины молодых лет, когда он бродил с ружьецом по глухим лесам тощего Нечерноземья. Там, в забытых Богом деревеньках, запущенных властями и обойдённых временем, разговаривая со старыми людьми, Арсений в какой-то момент понял, что многие из этих девяностолетних стариков и старух смерти не только не боятся, но, случается, и призывают её. "Уж дальше и жить-то незачем, – говорила ему одна бабушка, сгорбленная и сморщенная, словно печёное яблоко, когда сидели они у окна её домика, за которым буйствовала сирень, и Арсению молодому и весёлому совсем не думалось о печальном. – И я всем в тягость, и мне житьё в тягость. Все мои подружки уж давно ТАМ".
"Какая-то старорежимная бабушка", – подумал тогда Арсений, и пройдёт немало лет, когда логика атеизма станет не такой уж бесспорной, и беседуя со священником небольшой сельской церковки, он вдруг осознает всю глубину и непоколебимую значимость той бабушкиной "старорежимной" философии…
Ангел Смерти, словно подхватив поток его мыслей, заговорил:
– Вы знаете цену всему. Вы знаете всё обо всём. Вы мните себя хозяевами жизни, венцом природы! Но как дети, боящиеся темноты, стараетесь не заглядывать в тёмный чулан философии смерти. Вы НИЧЕГО не знаете о ней, а страх – неизвестность и ожидание. Ожидание неизвестно чего. Всю жизнь обстоятельства, родители, окружающие, общество учат вас всему – от умения ходить и говорить, до умения врать, лечить и убивать. Не учат только умирать. А древние бабушки в затерянных деревеньках застали ещё те времена, когда учили. Человек и тогда, конечно, боялся смерти, зато он знал: ТАМ – его существование продолжится и ТАМ – хорошо…
Но мир всё больше отстраняется от философии души, освещавшей человеческий путь и помогавшей достойно уйти из жизни, а взамен…
Жил, жил – и что?
Да вот, собственно говоря, и всё…
У Арсения перехватило дыхание. Да что же такое происходит? Откуда-то из глубины сознания проклёвывался вопрос, который он никак не решался себе задать: умер я что ли?!
Ангел Смерти тем временем достал из складок одеяний книгу и, листая её, продолжил:
– Люди думают: нет иной жизни, кроме земной. И это страшно. И чтобы заглушить страх – смеются. И вот новые атеисты новых времён легко и непринуждённо говорят о таинстве смерти. Ангел разгладил страницы и, сложив губы в ироническую усмешку, прочитал:
– "Утром просыпается и видит, что с ним что-то такое неладное. То есть, вернее, родственники его видят, что лежит бездыханное тело и никаких признаков жизни не даёт. И пульс у него не бьётся, и грудка не вздымается, и пар от дыхания не садится на зеркальце, если это последнее поднести к ротику. Тут, конечно, все соображают, что старичок тихо себе скончался… Вот этот лишний элемент лежит теперь в комнате, лежит этакий чистенький, миленький старичок… Он лежит свеженький, как увядшая незабудка, как скушанное крымское яблочко…"
Наверняка смерть будет чем-то похожа на утро понедельника.
Мимо, гудя мотором, проехал невидимый грузовик, послышался скрип тормозов, и через секунду раздался возбуждённый голос: "Смотри-ка, смотри…" Арсений повертел головой, но кроме плоскостей неба и пустыни, да Ангела, внимательно наблюдающего за ним, вокруг ничего не было.
Ангел, словно ничего не услышав, перелистнул несколько страниц:
– Или вот: "В комнату влетел свежий ветер. Из-за славянского шкафа вышла костлявая. Средиземский завизжал. Смерть рубанула его косой, и граф умер со счастливой улыбкой на синих губах".
Ангел помолчал минутку, давая Арсению подумать над прочитанным.
– Но отсмеявшись и встав на самом краю, вы замираете с трепещущим сердцем, как – уже?! И в ужасе цепляясь немеющими руками за предсмертную простыню, напряжённо глядите туда, куда нельзя проникнуть взором – что ТАМ?!
Ангел вытянул руку с книгой, и книга исчезла. Но вместо неё тут же появилась другая. Открыв её, как показалось Арсению, наугад, Ангел принялся читать: