* * *
Когда сарай, кряхтя и вздыхая, повалился всей своей темной массой вперед и вбок, над двором всплыло серое облако пыли, и все поневоле отступили назад. Сарай был такой старый, что никто не захотел возиться с ним, разбирая на доски. Просто подцепили тросы к угловым бревнам и стропилам крыши и дернули разок колесным трактором "Беларусь".
Через день завалы разобрали и очистили место для нового сарая. Весь мусор увезли, и только красный гранитный валун остался лежать никому не нужный под старым тополем. Он валялся там долго, а потом как-то незаметно исчез, словно стёртый текучим временем. Нет, ничего особенного в том камне не было – обычный гнеток для кадки под квашеную капусту. Но мне его жаль, и чем дальше уходит время капустных кадок, дровяных сараев и воскресного домино под дворовыми тополями, тем больше жаль.
Эх, детство, детство! Ускачет красно-синим мячиком, упорхнёт пестрой бабочкой, словно беззаботное лето, улетит белогрудой ласточкой в дальние края. Только память неугасимую по себе оставит. Первые морозы, утренний иней и ранний снег неизбывно станут вызывать в памяти веселую картинку из этого времени – "капустный день"…
Еще с утра в доме необычная суета и движение. В кухне горой пушечных ядер высится горка светло-зелеёных кочанов, пахнущая осенней крахмальной свежестью. Из сарая приносятся специальные корыта, достаются с антресолей сверкающие, из нержавейки, тяпки с отполированными ладонями ручками. Тяпки – тайная гордость отца и явная зависть соседей – изготовленные им самолично, по форме похожие на старинные топорики из сказки о Царе Салтане, они остры и тихо звенят, когда отец цепляет острие толстым ногтем.
Во дворе ребятня весь день хрустит морковками и кочерыжками (грызи кочерыжки – зубы будут крепки, как у зайца!), а из распахнутых окон дома на улицу имени неведомого ученого Александровича доносится "трупп-хрупп, трупп-хрупп": все разом тяпают капусту на засолку.
Запах соли, капустного сока, морковки, а попозже, к вечеру, и водочки, и картошечки жареной разливается по округе, создавая ощущение праздника. "Пап, дай потяпаю!" – "Ну, держи. Да помельче, помельче и поглубже протяпывай, но по дну не колоти…"
А вот этот вилок мы тяпать не будем, мы его целиком в кадку положим, хорошо его будет по зиме выудить из погреба, выложить на стол, распластать на крупные куски и – к картошечке да под водочку.
Вроде рецепт на всех один, а капустка у всех по-разному усаливается. Может, и есть у каждого свой секрет, да никто не выспрашивает, каждый считает, что его капустка самая-самая!
Взрослые чужое уменье хвалят, а ребятишки, конечно, своих наперед ставят: у нас мамка капусту вкуснее всех квасит. А у нас с яблоками! А у нас с клюквой! Да у меня козырь неубиваемый – зато у нас тяпки самые красивые! Тут уж кто спорить станет.
Все захвачены капустной кутерьмой, бегают из квартир в сарай, из сарая в квартиры. То и дело крики со двора:
– Васька, паршивец, ты кружок от кадки упер?! Куда дел, признавайся, опять колесо делал?
– Наташа, быстренько сбегай в "деревяшку" за солью, да бери крупную, серую, а то ты в прошлый раз "Экстру" додумалась принести – она не годится, поняла?
Только новенькие со второго этажа, недавно переехавшие в дом, не тяпают капусту, и их Андрюшка, мой сверстник, грустный бродит среди ребятни. А мне не жалко, у нас кочерыжек навалом, бери, пожалуйста!
Вечером взрослые гуляют, ходят друг к другу в гости, сначала говорят про капусту, кто сколько да как засолил, а потом уж и не поймешь – про что…
На столе чего только нет – и холодец, и селедка, и колбаска, капустка тушеная со свининкой. Интересно забиться в уголок и слушать, о чем говорят, как песни поют, про что спорят…
А из угла смотрит на всех строгий лик. И если кто крепкое словцо употребит, вроде даже как морщится осуждающе. Бабушка говорит – грех! И вот что интересно и непонятно. Говорят – Боженька, значит – она, а на иконе дяденька с бородой нарисован…
На застолье пригласили Андрюшкиных родителей, братья ушли к друзьям в соседний подъезд, а меня отправили к Андрюшке: поиграйте там, книжки полистайте.
У Андрюшки в квартире хорошо. Как сказала Наташка из соседнего дома, – шикарно! Мебель полированная так и льется отсветами. На толстом красном (прямо на полу!) ковре – игрушечная железная дорога, на диване вразброс толстые глянцевые книжки с яркими картинками, люстра небывалая, сверкающая хрустальными ромбами, кресла мягкие, уютности необыкновенной. А на круглом столе посреди комнаты огромная хрустальная ваза. А в вазе шоколадные конфеты – горкой! А Андрюшка на конфеты не смотрит, картинки про Шерлока Холмса мне показывает.
– Андрюх, а чё ты конфеты не ешь? Вон их сколько, возьмешь – и не заметят. Они же не считаны?
– Ну их, надоели! Кочерыжка лучше. А хочешь – ешь, папка еще купит.
– А родители не заругают?
Удивительные вещи происходят на белом свете. Оказывается, можно не хотеть шоколадных конфет! Да я тебе мешок кочерыжек, не глядя, сменяю на эти конфеты из вазы. А нам мамка раз в неделю приносит с работы по кулечку "подушечек" "от лисички". Говорит, шла по луговине, лисичку встретила, та для нас с братьями конфеты просила передать. Ну, мы маленькие были – верили, конечно, а теперь в школу ходим, понимаем: в магазине мамка "подушечки" покупает, но, чтоб не огорчать, притворяемся, что верим.
За окном кромешная тьма. Смеясь чему-то, на второй этаж поднимаются Андрюшкины родители. Я бреду вниз, в свою квартиру. Карманы у меня набиты шоколадными конфетами – весёлая и красивая Андрюшкина мама положила: с братьями только поделиться не забудь! Не забуду, не забуду – с ними забудешь…
Новый сарай посереет от дождей и покосится от времени. Андрюшка уедет в другой город. Родители его разведутся, и весёлая, красивая мама решит утопиться в ванне.
Никто не будет квасить капусту в кадках. Зачем, если есть стеклянные трехлитровые банки, которые у нас почему-то принято называть баллонами. Веселых общих "капустных дней" не станет – каждый будет сам по себе. И в волейбол целым двором перестанут играть, и ключи, уходя из дому, под коврик класть уже никому не придёт в голову. И… Да что там, сотрёт время эту жизнь вместе с красным гранитным валуном из-под старого тополя. Да и самого тополя не станет, лишь пенек будет торчать посреди двора.
А "капустный день"… "Капустный день" затаится где-то в глубине памяти и нет-нет, да и всплывет из призрачных глубин, вызванный знакомым запахом первого прозрачного морозца, утреннего инея и осторожного раннего снега…
Глава IV
Год 1975
Дом расселили быстро, так же быстро сделали и капитальный ремонт. И когда жильцы вернулись в свои квартиры, обнаружили, что кухни стали меньше, но зато появились ванны! Ещё из кухонь исчезли старые чугунные печи. Вместо них стояли белые газовые плиты. Ванна в квартире – это так здорово! Шумит вода, плещет горячей струёй в белую эмаль, и мыльная пена растёт сверкающей горой, и сквозь эти пузырящиеся облака пробивается пластмассовый торпедный катер розовой мыльницы, полный стойких оловянных матросов с гранатой в поднятой руке или с автоматом на груди, или с развевающимся навстречу судьбе знаменем.
А чугунной печки с её живым огнём и запахом дыма и сбежавшего молока было жалко.
* * *
Я уже и не помню, как познакомился с Колесиком. На построении я стоял где-то посередине, а Колесик в самом конце, он был самым маленьким в секции. Но это как раз по старинной русской поговорке: мал золотник да дорог.
Да-а-а… Пожалуй, то были самые светлые, веселые и беззаботные деньки в моей жизни.
Тренер, по-каратистски сенсей, мерно вел счет:
– Ить… ни… сан… си… го… року… сить… кать… ку… дзю!
На "дзю" мы выбрасывали руку или ногу с особенно резким выдохом через нос – "хм-м!" или криком "киа!". Десятый удар должен был быть самым резким и мощным. В зале тепло и сухо, а за окнами в синеющих ранних сумерках посверкивал иней на косах берез, и по кайме крыши противоположного здания блестели сосульки. Там была зима, небольшой городишко, был Советский Союз, а здесь на стене висел флаг школы с изображением кулака и иероглифами, с портрета иронически смотрел на нас Брюс Ли, и здесь была особая зона, которая никак не пересекалась с зимней страной за окном…
Тренировка длилась три часа, за это время отдохнуть можно было лишь два раза, тренер говорил "минута!" и ровно минуту можно было ничего не делать. Кто-то просто стоял, кто-то садился в позу лотоса, а кто-то валился на деревянный пол и лежал в изнеможении, пока не прозвучит команда на построение. Такие нагрузки выдерживал не всякий. А если учесть ещё и обязательные спарринги, во время которых тебе могли заехать и кулаком, и пяткой практически в любое место… В общем, осенью в группу набиралось человек по сорок, а к Новому году оставалось порой меньше половины.
"Ить!" – правая нога плавным движением вперед, одновременно крепко сжатый кулак левой руки от пояса резко, с выдохом, выбрасывается на уровень солнечного сплетения. "Ни!" – правая рука от пояса взлетает по дуге вверх, защищая голову жестким блоком, "ударный" кулак возвращается к поясу. "Сан!" – левая нога вперед, вылетает правый кулак, левая рука к поясу. "Си!" – блок…
Ровный голос сенсея, шелест кимоно, хлопки широких рукавов в момент ударов, сдавленное "киа!" – все ритмично, слаженно, четко – это завораживало, погружало в какой-то транс; стоило втянуться и уже почти перестаешь ощущать усталость, словно энергия всех передается каждому. И хотя к концу тренировки пот лил ручьями, силы откуда-то находились. Кто выдерживал три таких тренировки в неделю в течение полугода, из секции сам не уходил никогда. Другое дело, что могли и выгнать – дисциплина в "школе" была железная.
– Тут вам не комсомол, – говаривал староста группы Борис Собакин, – тут все по-настоящему.
Колесик к секции, к тренировкам и к философии карате относился по-настоящему; в этом мире он был нашим маленьким местным Брюсом Ли. Он был откровенно талантлив. И все, включая сенсея, прочили ему чёрный пояс и чемпионство.
Вечера мы проводили своей кампанией. Не сказать, что очень уж целомудренно и спортивно. Шлялись, как в газетах пишут, по подворотням, бывало, употребляли дешевый портвешок, "кадрили" девчонок, причем веселый Колесик, отлично игравший на гитаре, пользовался, несмотря на маленький рост, большим успехом.
Бывало, нарывались мы и на пацанские "разборки". Городок в центре благополучный и вполне интеллигентный, на окраинах был хулиганист. Иногда хулиганские компашки подстраивали ситуации, когда можно было завязать потасовку и вытрясти из подвернувшегося мужичка мелочь на выпивку.
Скажем, поздним вечером около какого-нибудь магазинчика на окраине маленький пацан подходил к "клиенту" и, явно нарываясь, требовал сигарету или двадцать копеек. Пацана, естественно, в сопровождении затрещины посылали в разные, в зависимости от уровня интеллекта или воспитания "клиента", места. Пацан начинал хныкать, и тут на сцену являлись его защитники:
– Хули ты маленьких обижаешь? Чё ты тянешь?
Однажды на такой спектакль нарвался и я. Приятели вместе с Колесиком зашли в магазин, а я остался слоняться по тротуару у входа. И всё произошло как по сценарию. Наглый пацан, защитники, драка. Правда, компашка не ожидала, что вместо "разговора" и откупных, я, не раздумывая, просто влеплю тому, кто стоял поближе, в челюсть. И всё пошло не так. Я стою у стены магазина, напротив меня главарь шайки, и в руке у него финка. Как сейчас помню – узкий ножик, поблёскивающий в свете уличного фонаря, и толстые, как у карася губы парня, который этим ножичком водит передо мной. И остальные – полукругом, готовые броситься по первому крику.
Удар мая-гири был у меня доведен до автоматизма, и сделал я все как надо; но, падая, губастый махнул рукой и ножом задел опускающееся после удара бедро. Острие как в масло вошло в ногу, губастый от неожиданности разжал ладонь и нож так и остался торчать в ноге. Все на несколько секунд застыли. Губастый с разинутым ртом и остановившимся дыханием сидел на асфальте, я смотрел на торчащий из бедра нож. И тут из магазина, наконец, вышли Колесик с ребятами. Шпаны всё равно было вдвое больше, чем нас, но это уже не имело значения, всё завертелось весёлой каруселью. К тому же кто-то из той кампании, видно, знал Колесика и предпочел смыться.
– Ну, отметелили, – скромно говорил потом Колесик об этой драке. – Расписали, как бог черепаху.
Дырку в джинсах мне заштопала соседка Ленка, когда мы разгорячённые схваткой пришли к ней домой. Она же залила рану йодом и туго перебинтовала. Сейчас этот шрам уже почти не виден, а тогда я страшно боялся, что он загноится и придется обратиться в больницу, а это значит – милиция, разбирательство и возможный вылет из секции. Впрочем, в тот раз обошлось.
К тому времени карате становилось все более и более популярным в Советском Союзе. Начали проводиться чемпионаты, первенства; и наша секция готовилась к серьёзным соревнованиям. Колесик был явным фаворитом, бил на отборочных боях спортсменов в два раза себя тяжелее и в полтора раза выше. Тогда ещё не было деления на весовые категории, но это никого, тем более Колесика, не смущало…
А потом всё внезапно кончилось. Коммунистическая партия Советского Союза решила, что карате – чуждый советской власти вид спорта, и его запретили. Секции разогнали, кое-кого из зачинателей даже посадили для острастки. В общем, известная история. Мы ещё какое-то время позанимались полуподпольно, но потом всё постепенно рассосалось…
Через несколько лет я уехал, а когда вернулся, узнал, что Колесика уже нет на свете. Когда секция окончательно закрылась, он пошел было в бокс, но быстро бросил его, стал пить, его выгнали с работы… В общем, через полтора года он стал законченным алкоголиком и умер по-дурацки – после очередной гульбы захлебнулся рвотными массами.
Конечно, каждый человек сам строит свою судьбу, и в том, что Колесик не нашел себя, не удержался на плаву – его вина, и вина тех, кто был рядом. Да и от власти – советская она или какая другая – ждать доброго отношения к простому человеку бессмысленно. И всё же, всё же… Всё могло сложиться иначе, всё могло пойти по-другому, если бы не тот бессмысленный и дурацкий запрет. Иногда я смотрю по телевизору трансляции единоборств и поневоле каждый раз вспоминаю своего дружка Колесика и ругаю советскую власть…
Дядя Вася вышел из подъезда, когда сумерки выползли из сиреней и доминошники уже доканчивали третьего козла.
– Чё так засиделся дома-то, дядь Вась? – спросил кто-то из молодых.
Дядя Вася помолчал, потом сказал печально:
– Сейчас по телевизору передавали… Оказывается, всего через каких-нибудь семь миллионов лет Млечный путь столкнётся с Туманностью Андромеды. И Земле капец. Ужас! Как жить на белом свете, ребята!?
* * *
Жаркой августовской ночью мы сидели на чердаке дома при жиденьком огоньке свечи и слушали рассказ соседской девчонки, отличницы и спортсменки Наташки, не понятно отчего якшавшейся с нами – дворовой шпаной, о том, что в городе разоблачили подпольную организацию "Феникс".
– Всех повязали! – сверкая глазами, сипела Наташка. – И главное все – дети научников! И все комсомольцы! Из рабочих только один паренёк, и то ему так голову запудрили. Говорят, теперь их посадят, а родителей, несмотря, что заслуженные, из города – в двадцать четыре часа…
Мы слушали и не верили. Но мамаша у Наташки работала бухгалтершей в "красном доме", где сидело всё начальство, и знала всё. В голове не укладывалось: как это – в Советском Союзе, комсомольцы! Чего им не хватало?!
Мы и не догадывались, что этот же вопрос ребятам из "Феникса" задавали умудрённые партийцы, не слыша, не понимая, что те отвечали. Потом, много лет спустя мне доведётся познакомиться с одним из них. Перестройки хотели, улыбнётся он на мой вопрос, ускорения и гласности… Че Геварой бредили… Дураки были наивные…
В открытое слуховое окно виднелись яркие звёзды, и доносилась с танцплощадки очень популярная песенка "Арлекино".
– Фигня! – сказал вдруг кто-то из темноты, – лучше Пугачёвой эту песню никто никогда не споёт… А этим из "Феникса" так и надо… Бесятся с жиру.
Дядя Вася и Ферапонтыч скучали над удочками "с самого с ранья". Категорически не клевало. Вода зыбким зеркалом отражала молодой камыш, сонные ивы, стройные сосны, дальше – невесомые облака; утренняя свежесть уходила, и песчаная полоска вдоль воды начала наливаться июньским зноем.
Дядя Вася подобрал с песка старую сосновую шишку, как-то не унесенную половодьем, и обреченно бросил её в воду. Шишка булькнула, и ровные круги пошли по перевернутым соснам, камышу, заставили ожить облака.
– Жизнь – как эти круги на воде, – сказал вдруг дядя Вася, – нужно всё время что-то бросать, чтобы они были. Перестанешь – и нет их, как и не было…
– О-о-о! – помолчав немного, оценил Ферапонтыч. – Да-а-а…