Когда едешь одной и той же дорогой в пятый и седьмой, и десятый раз, многое перестаешь замечать. То, как нервно оживлены бойцы и офицеры за минуту перед тем как колонна тронется из "отстойника" в сторону Чечни, то, какими взглядами провожают колонну остающиеся, как в полудреме придерживаются за "Зинку" – зенитную установку – бойцы в кузове "Урала", как изрешечены пулевыми дырками дорожные знаки по обочинам. Перестаешь ждать нежданных выстрелов из проплывающего за окном перелеска… Зато начинаешь видеть то, чего не замечал раньше.
В бегущем мимо поселке рядом с разрушенным домом спрятался за высокий забор из красного кирпича роскошный особняк с иномаркой, выглядывающей из-за ворот. И сразу мысли: как же так – война, разруха, а вот такой дворец… На окраине поселка отара овец, и чеченский пацаненок с прутиком в руках провожает с нечитаемым выражением глаз нашу колонну. И другой поворот в дорожных раздумьях: что этот пацаненок вспомнит через десять, через двадцать лет о сегодняшнем дне? Полные тетки в темных платках с сумками и узелками у безымянного перекрестка дожидаются попутного автобуса совсем как где-нибудь у нас в российской картофельной глубинке. Ребятишки гоняют мяч во дворе заново покрашенной школы. На растяжке над дорогой порванный ветром призыв "Все на рефере…" И хочется верить, что мир вот он – в двух шагах.
Но… На горизонте, на фоне сиреневого хребта хищной стрекозой покажется вдруг боевой вертолет, выписывающий над чем-то или над кем-то круги, мелькнет на обочине табличка "Мины", переведешь взгляд на тарахтящий впереди БТР и понимаешь: еще нет, еще всякое может случиться…
Дорога тянется и тянется под вой колонны, взбирается на холмы, петляет по улочкам поселков, взбирается на взорванные, а потом восстановленные горбатые узкие мосты-калеки через Сунжу, через Аргун, через быстрые безымянные речушки.
Путешествие на раздолбанном "Урале" по раздолбанным дорогам, как ни странно настраивает на философский лад. Полуразрушенный дом, сгоревшая легковушка в кювете, брошенное, поросшее бурьяном поле – опять и опять наводит нить мысли на все те же вопросы, на которые почти невозможно ответить. Почему так легко было вывести из состояния покоя целый народ, почему так просто люди взялись за оружие и начали стрелять во вчерашних соседей? Почему так быстро озлобились, пришли в дикое первобытное состояние? И чего добились? И как жить дальше, если обе стороны думают о нанесенных обидах и во всем винят друг друга? А как быть тем, в чьих жилах течёт кровь двух народов?..
В кадре панорама небольшой вертолетной площадки. Два вертолета застыли большими зелеными беременными стрекозами. У края площадки на скамейке сгорбился журналист. Он пишет что-то в свой блокнотик. Часовой у вертолетов с любопытством поглядывает на него, шагая под застывшими винтами.
Голос за кадром:
Что заставляет людей перемещаться по свету? Никто не знает. Снова и снова все новые Ясоны и Одиссеи отчаливают от своих берегов. Отчаливали и будут отчаливать, пока существует хомо сапиенс. Каждый за своим золотым руном надежд, денег, славы, в результате расчета или в порыве безумства, по приказу тоски или гордыни. Все эти причины – правда, но не вся правда.
Какое золотое руно в который раз поманило меня на Кавказ из повседневного спокойствия в надрывающую душу беду? Поехал ли я за новыми ощущениями, чтобы отдраить, отскоблить потускневшее восприятие жизни, за новой философией, которой требовала душа, или позвало меня в этот опасный путь банальное журналистское честолюбие, или всё же вновь и вновь убегаю от самого себя и тайных своих желаний, которых и сам не понимаю, в затаенной надежде встретить отца – не знаю. Сам ли я принял такое решение или неведомый император, разглядев мое дерево зинь, заставил меня отправиться в путь, – не знаю…
Наверное, это формула жизни: "Человечество – вечный странник, который забыл, откуда идет, не знает, куда и его все время мучит вопрос: зачем?"
Ночной полёт (Ханкала – аэропорт "Северный" – Итум-Кала)
Солнце уходило за отдаленную гряду гор, и надежда на прилет вертушки таяла с той же скоростью, с какой таял день. Небольшой дощатый сарай, над выходом из которого была кое-как прибита табличка "Аэропорт Ханкала", пустел. Народ – все больше военный, камуфляжный, – потеряв надежду на вылет, разбредался по своим расположениям.
– Вот так всегда, – ворчал пожилой полковник, нервно расхаживая по сараю, – из Моздока прилетишь моментально, а тут обязательно застрянешь!
Во время перелета из Моздока полковник весело и громко рассказывал старые анекдоты и то и дело прикладывался к фляжке, в которой, кажется, булькал коньяк. В который раз он выходил на площадку и спрашивал у перронного, так будет вертолет или нет? И в который раз перронный пожимал плечами – а кто ж его знает, должно быть будет… А может и нет…
Почти стемнело, когда в сарае кроме меня остались лишь полковник да двое контрактников, пристроившихся на неструганой скамеечке. Один из них был совсем молод, худ, нервен и пьян, а второй постарше – круглый, как мячик, подвижный, веселый и почти трезвый.
Пьяный контрактник уже полчаса разговаривал то ли с кем-то нам не видимым, то ли со всем миром сразу. Он рубил ладонью воздух, и пристально глядя себе под ноги, доказывал:
– Никто не скажет правду! Воруют крысы тыловые амуницию? Воруют! Торгуют оружием? Торгуют! Они, сволочи, карманы набивают, а мы – под пули!
– Ну, Витя, – сочувственно успокаивал его второй контрактник, – это уж давно известно, кому война, а кому мать родна. А раз уж назвался груздем – бери автомат и под пули! Но, Витя, пуля дура, а ты молодец! Домой жив-здоров едешь, к дочке.
– У меня знаешь, какая дочка! Я как узнал, что она родилась, сразу жене позвонил, сказал – Анюта! Они Жанной хотели. Я сказал: Анюта! Блин!
Он вдруг вцепился в ворот приятеля:
– Я за дочку знаешь! Я всем чеченам глотку перегрызу! И этим крысам тыловым. Мне новая "разгрузка" положена, камуфляжка положена? Положена! Где она?!
Вдруг он обмяк, завалился на плечо круглому и затих. В дверном проеме сарая показалась первая звезда.
Когда надежда на вертушку истаяла как огонек последней спички, в черном небе раздался рокот, и скоро на площадку опустилась грузная, словно бы уставшая за день серо-зеленая стрекоза.
Открылась дверца, грязный механик выглянул, замахал рукой:
– Быстрей, быстрей! Полетные листы приготовить! Бегом!
Едва последний пассажир – кажется, это был пьяный контрактник Витя – забрался во чрево вертушки, механик захлопнул дверь.
Вертолет задрожал, завибрировал и резко пошел вперед и вверх.
– Ну что ж вручаем свои жизни в руки славных пилотов! – стараясь перекричать вой двигателя, нарочито торжественно провозгласил полковник и приложился к фляжке.
– Да нет, – возразил ему механик. – Жизни свои вы сейчас вручили кое-кому повыше! – и показал пальцем вверх.
– Пожалуй, – легко согласился полковник.
Буквально через несколько минут под нами разлилось мерцающее море огней. Это в каждом дворе пригородов Грозного горели газовые факелы. Когда матросы Магеллана, проходя южным проливом, увидели костры индейцев, они назвали ту землю Огненной. Настоящая Огненная земля – подумалось мне – здесь! Вертолет летел вдоль цепи холмов, на которых багрово полыхали пламенем газовые вышки и сполохи этих огней метались по бортам вертолета, по кассетам с НУРСами, по лицам пассажиров. А в затемненной кабине вертолетчиков, словно угли затягивающегося пеплом костра мерцали красные огоньки приборов. Я пробрался к кабине, крикнул вопросительно обернувшемуся пилоту:
– Бывает, что вертолет ночью обстреливают?
– Случается, но мы тогда не церемонимся, засекаем, откуда стреляли, заходим на цель и – НУРСами!
Нас не обстреляли, и вскоре вертушка благополучно встала на бетонные плиты грозненского аэропорта "Северный".
Пассажиры как по команде потрусили было к разбитому зданию аэропорта, но механик прокричал в спины:
– Мужики, не ходите туда, там растяжек полно, смотрите, все поотрывает.
– А где же? – обернулся пожилой полковник.
– Да вон, прямо у забора, в кустиках!
В Итум-Калу мы должны были вылететь на рассвете, а остаток ночи предстояло провести в палатке КПП охраны аэропорта.
Перед сном я сидел на краю летного поля, разглядывал красивую линию холмов по ту сторону взлеток, неясные силуэты раскромсаных самолетов "дудаевской авиации" и невольно прислушивался разговору, доносящемуся от КПП:
– Я ему говорю, сынок, не спи на посту! "Духи" налетят, пискнуть не успеешь, вырежут всех… Они ведь какие приходят – совсем ничего не понимают, здесь только учатся. Пацаны…
Неожиданно черный силуэт холмов прорезала тонкая линия сигнальной ракеты. Донесся выстрел. Потом другой. Потом раздались автоматные очереди.
Я обернулся. Неясные фигуры на КПП спокойно пыхали цигарками.
А за аэродромом разгорался настоящий бой, послышались взрывы, и вдруг пламя осветило далекую, словно сложенную из спичек нефтяную вышку. К небу потянулся багровый дымок. И так же неожиданно, как началось, все мгновенно стихло…
Остаток ночи я сквозь сон прислушивался к тишине, мне все казалось, что где-то идет бой и доносятся выстрелы. Но это трещали сырые поленья в железной печке-буржуйке.
Утром в Итум-Кале мы забрали раненого. Ковыляя на обмороженных ногах, он забрался в хвостовую часть "вертушки", пристроился в темном углу на патронных "цинках" и всю дорогу молчал, посверкивая воспаленными глазами, как пума из клетки. Он чем-то неуловимым отличался не только от меня – штатской сошки, но и от камуфляжных военных. От него исходило скрытое напряжение, непонятная тревога и угроза. Он был другой…
На экране – утро. Блокпост. Крупным планом лицо солдата с прикрытыми глазами. Камера отъезжает, и мы видим, что солдат дремлет стоя, привалившись спиной к серому бетону блокпоста. Меж стволов ближнего леса плавает туман. Вдали возникает звук мотора, солдат вздрагивает, вскидывает на плечо автомат и вразвалку бредет к полосатому шлагбауму…
Смятую гильзу от "калашникова" я поднял с обочины дороги на Джалку, где оказался вместе с отрядом инженерной разведки. Колонна остановилась у блокпоста томских омоновцев: здесь сказали, что следующий участок несколько дней подряд простреливался из раскинувшегося вокруг леса, и командир отряда решал, как проходить участок.
Я вертел латунную гильзу и размышлял о том, где сейчас может быть пуля, вылетевшая из этой гильзы. Вбита ли она в сырой ствол какого-нибудь дерева в этом лесу или бессильно увязла в земляной кочке на излете своей смертельной трассы, а может быть, застряла в черепе человека, и останки этого человека тлеют потихоньку в гуще того же леса.
И тут меня кольнуло чувство де жа вю. Словно я уже стоял вот так, взвешивая в ладони знак смерти, и рассуждая о жизни и о судьбе.
Да, это было. Пыльная дорога на границе Каракумов, развалины старой крепости Куня Ургенч, а у меня в руках только что найденный бронзовый наконечник стрелы. И те же мысли: возможно, этот безобидный кусочек металла оборвал тысячу лет назад чью-то жизнь. Были пыльные брежневские годы, мир казался незыблемым и устойчивым, словно плоская земля в докосмические времена, и размышления мои были хоть и печальными, но отвлеченно-философскими, ведь не было еще даже Афганистана.
А теперь грусть снизошла на мою душу: человечество карабкается из тьмы звериного к свету, но по пути вместо примитивного наконечника стрелы придумало пулю со смещенным центром тяжести. Чтобы пуля, попав в тело ближнего, не вылетела из него слишком поспешно, а причинила как можно больше вреда и страданий…
Отряд выдвинулся на трассу, разделился пополам, и автоматчики с колена тщательно обстреляли в обе стороны придорожный лес. Пули сбивали ближние ветки, рикошетом уходили в пеньки и кочки, автоматный треск эхом отдавался с полян и просек, и во все стороны летели горячие желтые гильзы.
Окончив обстрел, мы, давя ботинками стреляные гильзы, двинулись дальше. Лес промолчал…
Подвиг (Палатка пресс-службы. Ханкала)
Подполковник допил чай, вытер клетчатым платком вспотевший лоб, отодвинул блюдечко с печеньем и взялся за телефонную трубку. Из толстой папки он вытянул листок, и пока его соединяли с абонентом, пробежался взглядом по ровным аккуратным строчкам.
– Ну, что – продолжим? Диктую. Стрелять начали неожиданно. Минуту назад было совершенно тихо, село Ноцы-Юрт не спеша выплывало из-за поворота дороги, мелькали среди пятен снега замерзшие домики… Что-что?
Подполковник, прижав к уху трубку плечом, придвинул к себе папку.
– Да действительно, в октябре. Ну, пиши: …среди желтой листвы тополей мелькали домики под красными черепичными крышами. И вдруг посыпался дождь из пуль. Он усиливался, нарастал, и колонна, попавшая под него, оказалась совершенно беззащитной на открытом полотне дороги. По рации передали приказ командира группы старшего лейтенанта Егоршина: "Поворачиваем назад". Кавычки. Тире. Назад так назад, буркнул водитель, разворачивая боевую машину. Черт, откуда же они вылезли? Ну, с прямой речью сам разберешься, да? Я просто диктую, а ты потом набело все проверишь.
Подполковник прокашлялся и продолжил диктовку:
– Так, дальше. От спокойствия не осталось и следа. Тишина кончилась. БТР шел первым, за ним, не отставая, двигалась колонна. Машины, которые на шоссе обычно растягиваются, сейчас шли "на минимуме", и из каждой непрерывно стреляли. Иван Кропочев буквально сросся с пулеметом, а в голове у него крутилась мысль: "Ну, надо же, ведь чувствовал!" Из-под обстрела им удалось уйти довольно быстро и без потерь. Это было странно. Бандиты не стали их преследовать. Почему? Это стало ясно буквально через пару минут. Справа от дороги неожиданно застрочили пулеметы. Боевиков было много, и атаковали они из отличного укрытия – узкого оврага, отделенного от шоссе невысоким, но плотным земляным валом. Гаденыши. Сержант Налоян перезаряжая автомат, сидел под открытым люком. Далеко… Так мы их не достанем. Марченко, не ответив, повел машину вправо к оврагу, навстречу пулям, которые сразу полетели гуще. Наверное, боевикам стало не по себе: они не ожидали от экипажа такой дерзкой атаки. Весь огонь сразу переключился на БТР, его буквально… Подожди!
Рядом звенел второй телефон, и подполковник, отложив одну трубку, снял с аппарата другую:
– Да, товарищ генерал. Да, диктую. Так точно. Виноват, товарищ генерал, только вчера получил указание, а документы лишь утром сегодня… Есть! Обязательно… Есть!
Подполковник положил трубку и вновь взял первую:
– Горячев звонил, торопил. Ну, давай дальше. Его буквально поливали пулями. Главное было дать колонне уйти. После этого можно уходить самим. Во время коротких пауз между выстрелами Иван слышал, как перекликаются по рации машины, и пытался понять, все ли они миновали зону обстрела. Посмотреть он не мог – для этого нужно было оторваться от пулемета. То, что произошло в следующую секунду, заставило его мысли оборваться: машину страшно тряхнуло, потом еще раз. Какая это ерунда – выбоины на дороге – в сравнении со взрывом гранаты, попавшей в корпус. Он оглох и ослеп, мир превратился в вертящуюся красную пустоту. Машина горела – граната попала в двигатель, БТР стоял на месте. В первую секунду Ивану показалось, что в живых остался он один. Сослуживцы лежали, скорчившись, и не шевелились. В дыму их почти не было видно. Глухо застонал Марченко, очнулся Налоян. Вылезайте. Карпочев с огромным усилием сел. Я прикрою…
Полковник еще раз откашлялся, хлебнул остывшего чая.
– Когда ребята выбрались из машины Иван снова начал стрелять. Перед глазами все плыло, по ноге струилась кровь, форма промокла насквозь, и очертания оврага, в котором залегли боевики, все время раздваивались в глазах. Несколько раз он терял сознание, приходил в себя и опять хватался за пулемет. Пламя охватило почти всю машину, и Иван чувствовал, как постепенно раскаляется корпус бронетранспортера. Боевики окружили машину со всех сторон и безостановочно палили по ней, стараясь оборвать и без того непрочную и короткую жизнь стрелка. Пулемет умолк. Иван огляделся в поисках патронов. Их больше не было. Кольцо бандитов вокруг горящей машины сужалось. Был только один шанс не погибнуть в огне – сдаться в плен. Он принял другое решение: не сдаваться. Подпустив боевиков вплотную к БТР, спецназовец взорвал гранату. Тут поставь многоточие и с новой строки тоже – многоточие. И дальше: в родное село Иван вернулся "грузом-200". Его провожало в последний путь все село, и не раз в этот день звучало слово "герой". Он действительно погиб героем, а теперь получил и почетное звание "Герой России". Посмертно.
Подполковник отодвинул листок, вновь вытер платком лоб, а заодно прошелся и по влажным глазам.
– Заголовок? Давай так: "Главная дорога его жизни". Пойдет? Не забудь десяток экземпляров на родину. Родителям там, в школу… Подпись как обычно – подполковник такой-то, пресс-центр, Ханкала. Как обычно…
В кадре угол казармы: двухъярусная железная кровать, завешенная темным байковым одеялом, шаткий поцарапанный стол, на столе тусклая лампа без плафона и трехлитровая банка с настоявшимся чаем. На стене фотографии из "Плейбоя" – обнаженные девицы. За столом сидит журналист и, время от времени ненадолго задумываясь, что-то пишет в блокноте. Вот он снова остановился, задумался, камера наезжает на его глаза, и становится ясно, что он сейчас не здесь, что он видит совсем не беспечных девушек из журнала, а нечто совсем другое. Слышен гул двигателя БТРа, звук шагов по мелкой щебенке, громкий голос: "Приехали! Сергеев и Васькин выдвигаются к перекрестку, вы двое за дом…" Словно с высоты птичьего полета, мы видим город, потом его часть, улицу, квартал, дом…
Дом был разбит, искорежен, раскурочен. Выше пятого этажа от него остался лишь скелет, и через окна просвечивало небо. И все же в нем теплилась жизнь. На втором этаже, на балконе – цветы в горшочках, цветастый ковер на перилах, на высоком столике самовар. У самовара русский седенький старичок – сидит, пьет из блюдечка чай и смотрит вниз. Разглядывая эту невероятную картину, я едва не грохнулся на груду кирпичей и торчащую из нее арматуру.
– Аккуратней, корреспондент! – придержал меня за рукав майор в набитой автоматными магазинами и гранатами "разгрузке". – Так недолго и шею свернуть.
– Здэся, здэся! – махнула нам от подъезда полная чеченка в темных одеждах и черном платке. – Здэся она.
Бабушка лежала на покосившемся козырьке над подъездом, и сразу было понятно, что упала она с пятого этажа, из окна с белыми тюлевыми шторами, которые, свисая из оконного проема, слегка колыхались под ветром.
Милиционер-чеченец выбрался из окна подъезда на козырек и склонился над мертвой старушкой, а мы с майором и его бойцами начали осторожно подниматься на пятый этаж. Жилой на площадке оказалась лишь одна квартира. Двери остальных трех были выломаны, а изнутри доносился нежилой запах плесени и тления.