Рассказы и фельетоны, опубликованные в Софии (1923–1927)
Содержание:
Наше житье 1
Диковинные люди 1
У-у… 2
Шляпка 2
Без предрассудков 3
Тонкие письма 3
Дети 4
Свои и чужие 5
Летчик 5
Защитный цвет 6
Kaк быть? 6
Сырье 7
Вдвоем 7
Амалия 8
Курорт 9
Мертвый сезон 9
Дачный сезон 10
Воскресенье 11
Тоска 12
Карандаш 12
Песни Востока 13
Смешное в печальном 13
Наука и жизнь 14
Крестины 14
Башня 15
Крепостная душа 16
Пар 17
Париж 17
Советуют 18
Лекция об эмиграции 19
Примечания 19
Надежда Тэффи
Наше житье
Наше житье
Когда русский беженец, живущий в Париже, получает от судьбы (выражаясь языком техническим) в спину коленом, он летит по некоей параболе по направлению к Берлину через Висбаден. Субъекты особенно легковесные подхватываются встречными пассатами, мусонами и циклонами и заносятся ими в Ригу, Ревель, Югославию - все дальше и дальше по уклону валюты. Но большинство оседает в Висбадене.
Беженец, осевший в Висбадене, живет на три марки хуже самого последнего немца, но чувствует себя парижанином, мысленно переводит все на франки и торжествует.
- Да вам-то что? - удивляются окружающие. - Разве, у вас франки?
- Нет, у меня франков нет, но если бы были, то подумайте только, как выгодно! Ведь я сегодня мог бы продать франков тысяч на полтораста сразу. Ведь это составило бы… нет ли у вас карандашика?
От постоянного перевода с марок на франки и обратно человек с течением времени заболевает частичным душевным обалдением. Вся душа у него живет правильной душевной жизнью и только часть ее, точно испорченная счетная машинка, все время сама собою отщелкивает цифры.
- До Шлагенбада всего три часа ходьбы, километров двенадцать. Если перевести это на франки, это составит… Словом, в Париже вы сделали бы это расстояние в десять минут.
- Николай Константинович пил Кохбрунен и потерял десять кило. Ужас!
- Сколько? Десять? Ну, на франки это ерунда.
- Верочка еще в Париже признавалась, что ей сорок лет…
- Сорок? Ну на марки это составит… черт его знает, сколько составит. Если за это дают одиннадцать тысяч, то за сорок… Нет ли у вас карандашика?
Висбаден город чистенький, сорить в нем нечем. Бумаги в магазинах дают в обрез, веревок не дают совсем; орехи немцы едят со скорлупой, из косточек от слив варят суп, чем, спрашивается, вы будете сорить? Дешева только марка, но и ею не насорить, потому что ее нет. Климат в Висбадене ровный. Так определяется он в путеводителе по германским курортам. Он, действительно, ровный. С марта месяца по октябрь непрерывно идет дождь и дует ветер. В июне было четыре теплых дня. Но это, конечно, не может нарушить общего тона висбаденского климата. Он ровный.
Теперь осень, и потому дождь стал несколько гуще и ветер холоднее. Но в общем очень ровно.
Парижские гости, приехавшие за немецкой дешевкой, подавлены этой ровностью и собираются восвояси. Накупают во всех магазинах все, что видят, и так как таможня между Висбаденом и Парижем особенно строга, то для перевозки всем закупленным вещам нужно придать ношенный вид.
Дамы хитрый народ! Они всегда сумеют засунуть пару чулок в нос и чайный сервиз в ухо, но мужчины добросовестны, и им гораздо труднее. Им сказано, что вещи можно провозить только сильно поношенные, и вот новый, сшитый в Висбадене, костюм, добросовестный человек обливает сбоку чернилами, рукава на локтях долго трет подошвой старого сапога, прибавляя чуть-чуть вазелина для блеску. Пуговицы рвет с мясом на видном месте. В шляпе сверлит дыру, на перчатке отрезывает один палец.
- Я, знаете ли, купил чудесную почтовую бумагу. Но так как я пошлины платить не желаю, - дудки-с - так я ее всю исписал. Просто так, разной ерундой. Теперь никто не придерется.
Удобнее всего немецкие башмаки. Их раз надел - и вези хоть на край света. Вид у них делается такой, будто вы их три года носите.
- Спорная вещь! Хоть куда! Всякого надует.
В новых чемоданах ломают замки и продавливают дно. Потом складывают в них всю рухлядь, и дело в шляпе. Никому в голову не придет, что новые вещи. Смотрите - гадость какая - даже противно! Мы сами с усами! У нас комар носа не подточит! Все сплошь одна дрянь. Ну-ка, сунься-ка со своей пошлиной! Ха-ха, не на таковских напал!
Жизнь висбаденской эмиграции тусклая, некультурная. Немецкому языку беженец не учится, потому что, во-первых, он парижанин, во-вторых, завтра Россия смиренно попросит его вернуться и принесет ему на бархатной подушке ключи от всех своих городов. Стоит ли тут учить "битте зер" и "данке шен" и вообще все эти ужасы. Не зная языка, в театр не пойдешь. В кинематографе и то трудно: не читая надписей, понимается худо.
- Дер таг… нет это эф, значит дер фаг… Ну вот всегда они так - только начнешь читать, а они меняют!
Интересов, общественной жизни - никакой. Разве по воскресеньям на паперти русской церкви спросят друг у друга.
- Ну-с! Когда же большевикам конец?
Да и то - погода не располагает.
Изредка заглянет кто-нибудь в старый номер русской газеты, помножит все на десять и пойдет врать.
- Франк сегодня, говорят, более ста тысяч за сто… Большевики-то опять сорок тысяч казаков расстреляли… Десять Клар Цеткиных требуют расстрела всех эсеров…
Врет безрадостно, бестемпераментно, тускло.
А дождь льет, льет…
Веревки у немцев не пакляные, а бумажные. Витые из бумаги.
Повеситься на них нельзя.
Диковинные люди
Мотаемся мы по заграницам, присматриваемся к чужим людям - и не интересны они. Все как-то под один ранжир.
Совсем нет между ними диковинных людей.
Вспоминаю наших русских провинциалов - что ни человек, то диковина. Перевести бы их, скажем, на английский язык душой и телом, чтобы все целиком и как следует было в Лондоне или Америке, понятно - большую сенсацию можно было бы произвести.
Что здешний заграничный мелкий чиновник? Пьет пиво и если уж с очень широкими запросами, так собирает старые почтовые марки. Тускло, нудно, без размаха, без завитка.
А у нас были с завитком.
Вспоминаются особенно часто, как контраст здешним, двое - учитель Пенкин и акцизный Понимаев. Каждый в своем роде. Но некий общий тон был все-таки в их моральном облике.
Учитель Пенькин, когда я его встречала, готовился к путешествию в Париж. На что был нужен Пенкину Париж - до сих пор понять не могу, хотя думаю об этом с тех пор четырнадцать лет.
Готовился он к этому путешествию следующим образом: он зубрил французский словарь. Прямо все слова под ряд. Начиная с "А".
A, Ah, Abbaye, Abbe, Abesse, Abees и т. д.
- Ну-ка, Василий Петрович, - говорили ему, - много ли назубрили?
- Уж до буквы "п" дошел, - отвечал Пенкин.
"Пегас, Пего, пегуз, Пень"…
- Пень? Да это как будто уж по-русски.
- Нет, то другое "пень". Французское.
- А что же это значит-то?
- А значение слова я потом буду заучивать, когда докончу весь словарь. Теперь уж немного осталось. Уж до "п" дошел. А там накоплю денег, да и марш прямо в Париж.
Произносил Пенкин французские слова так смачно по-русски, что самое обыкновенное слово мгновенно теряло свое французское значение, и приобретало новое игриво-загадочное.
В Париж Пенкин не попал, так как не смог накопить достаточно денег. Вместо Парижа решил выписать золотые часы в рассрочку. Выписал. Прислали часы в замшевом чехле, сверх него кожанный футляр, а все вместе в картонной коробке. Пенкин так все вместе с чехлом, с футляром и с коробкой и носил в кармане. Замша, значит, чтоб золото не стиралось, футляр, чтоб замша не терлась, а коробка, чтоб футляр не поцарапался.
Бывало спросят у него - который час. Василий Петрович посмотрит на солнце, покрутит носом:
- Да пожалуй уж четвертый.
- А часы-то ваши где же?
- Часы-то есть, да знаете ли смотреть-то на них хлопотно. Конечно можно, но уверяю вас - хлопотно.
Развертывал он их только утром, когда заводил. На ночь прятал в комод под ключ, чтоб воры не украли.
Вот так и жил Пенкин со словарем и с часами.
Почтенно жил. Где вы заграницей такую диковину найдете?
* * *
Андрей Иваныч Понимаев был несколько в другом роде. Пенкин был черствый, замкнутый, неразговорчивый. "Пегусь, Пень", - а больше ничего и не добьешься.
Понимаев был человек чрезвычайно общительный. Душа нараспашку.
Заграницу он за неимением средств не собирался, но и, не побывав там ни разу, знал Париж и Берлин, как свои пять пальцев. Знал все способы сообщения - все метро, омнибусы, трамваи, знал все улицы, все лучшие магазины. Он изучил план этих городов по книжке и карте так великолепно, что мог любого парижанина или берлинца провести с любого места в любое кратчайшим путем.
- Скажите-ка, Андрей Иваныч, - вот я в Берлин еду - где там магазин "Кадеве"?
- Кадеве-с? Это на углу Пассаур и Таунцинер улиц.
- А как туда ехать?
- Да вам откуда?
- Я буду жить на Прагер штрассе.
- Ну, тогда очень просто! - дойдите до Нюренбергер-площади - от вас два шага, садитесь в Унтергрунд и через две минуты вы на Виттенберг-площади. Прямо супротив-с.
А парижанин для проверки спросит.
- А ну-ка, Андрей Иваныч, а если мне, скажем, нужно от церкви Сен Жермэн дэ Прэ попасть скажем в магазин Прентант. А? Как мне ехать? На каком метро?
- И ни на какое метро вам не надо. Садитесь прямо тут же у церкви на автобус А. М. и через двадцать минут будете на месте.
- А где магазин Лафайета?
- Да два шага от оперы.
- Ну, а как от площади Конкорд проехать в ресторан Покарда?
- Покарда-с? Который на бульваре или другой-с? Потому что существует еще в переулке. Ехать, знаете ли, придется с пересадкой-с.
Да так вам все и изложит.
Таскал он нас так и по Парижу, и по Бурлину, куда угодно по всем направлениям, и в театры, и в магазины, и в музеи.
Покончив с Парижем принялся за Нью-Йорк. Говорил, что работа большая. Не знаю, довел ли он ее до конца.
Покажите мне такое чудище где-нибудь заграницей. Ведь его бы там наверное под музыку за деньги показывали. А у нас он был просто акцизный Андрей Иваныч.
Диковинные люди водились у нас на Руси.
Вспомнишь, так памяти своей не веришь:
- Неужто, мол, и правда были такие?
У-у…
Маленький фельетон
В квартире очень холодно.
Илья Иваныч Овечкин говорит, что это из-за угля холодно. Что дрова несут жар в комнату и печку калят, а немецкий уголь наоборот все тепло в себя вбирает и в трубу выпускает.
Фамилия Ильи Ивановича, собственно говоря, Овечкин, но он велит писать ее через ять, чтобы показать, что он происходит не от овцы, а от вечности. По-немецки пишет себя von Owetschkin, хотя на особый почет не претендует.
На квартирный холод Илья Иванович очень обижается и говорит, что немецкие дома такие холодные, что когда идешь по улице, так чувствуешь, как от домов дует.
- А если, - говорит, - два больших дома приходятся друг против друга, так между ними сквозняк.
Квартира у Ильи Иваныча состоит ровно из одной комнаты, и та вся утыкана рогами. Хозяин квартиры был очевидно в свое время лихим охотником и настрелял множество ланей и серн, и с каждой убитой головы спилил верхушку черепа с рогами и наколотил на стену. Шестьдесят восемь пар рогов. Анна Петровна, жена Ильи Иваныча, первое время волновалась:
- Прямо нечистая сила со всех стен прет.
Потом обжилась и привыкла.
А Илья Иваныч, однажды вернувшись поздно домой и не нашарив сразу выключатель, сильно забодался.
Живут Овечкины тихо. Играют после обеда в дурака. По утрам волнуются - как стоит франк, не прыгнул ли доллар, хотя ни франков, ни долларов у них давно нет - все обращено в марки. Выбран был самый скверный момент, и скудный запас валюты разменян.
Естественно, что в скверный момент человек и рассуждает скверно.
- Чего тут еще ждать! - рассуждал Илья Иваныч. Может, завтра еще хуже будет. Ну-ка благословясь…
Благословясь и ухнули.
Когда знакомые укоряют их за легкомыслие, они загадочно поджимают губы и говорят:
- Ничего еще не известно. Одни наши знакомые знакомы с женой одного банкира, так та говорит, что именно так даже многие банкирские дома поступают. Возьмут да все не вовремя и продадут. Лопнут? Ну так что ж? Так только профаны рассуждают.
Вечером идут греться в кинематограф. Там хорошо - тепло, уютно, музыка играет. Если очень зазяб, можно два сеанса просидеть - в два-то уж непременно распаришься.
Следить за экраном трудно. Надписи по-немецки и скачут так быстро, что Илья Иваныч иногда только первое слово разобрать успеет, а они уж и готово.
- Зи, нет не Зи. Фи. Фибер… Что это за Фибер? Фамилия, что ли? Ах черт, уже и переменили!
Сюжеты запутанные. Анна Петровна, как женщина, более юрка мыслью. Скорее соображает.
- А вот и тетка явилась, - говорит Илья Иваныч, выпуча глаза на экран.
- Это не тетка. Это наоборот Эльзин жених.
- Жени-их? Ну, теперь-то я и сам вижу, что жених. А то в пальто брюк не видно.
Мелькает, мелькает в глазах. Ноги, слава Богу, тоже согреваются.
- Леденцы не забыла?
- Нет. Вот. Бумажку только не забудь развернуть.
Тепло. Музыка играет тихо, точно в калошах… Надо бы купить, а то сыро. Сколько могут стоить калоши?!… если за один франк дают тысячу марок… то есть… финский доллар.
- Дззбан! - грохнул барабан.
- А? Ффу! Задумался и пропустил.
Но показать перед Анной Петровной неловко, что просто задремал. Лучше свалить все на немцев.
- Какие пьесы у немцев дурацкие! Смотри-ка - почему эта девица в голом везде, будто индусска.
- Так она же и есть индусска! Это ее национальный костюм.
- А почему же она раньше-то в европейском платье ходила?
- Когда?
- Да когда на пишущей машинке писала.
- Она? На машинке?
- Ну конечно! Когда еще к ней толстяк с цветами подсыпался…
- Господи! Да ведь это другая пьеса была, комедия. А теперь идет драма из индусской жизни в джунглях.
- Значит, та уже кончилась? Чего же они, дураки, не объявляют, как-нибудь поосновательнее… Человек не обязан все сам соображать.
Кончился сеанс.
На улицах темно, мокро, от почерневших домов дует.
Морской ветер - сырой и рыбой пахнет. Удивительная страна - континент, а ветер развели морской.
Ху-у-до нам!
Ску-уч-но нам!
У-у!
Шляпка
Варенька Звездочетова, хористка частной оперы, проснулась невыспавшаяся, но веселая.
Не выспалась она оттого, что полночи примеряла новую шляпку - синюю, с синим бантом и синей птицей - настоящей синей птицей счастья.
А веселая она была оттого, что поэт Синеус Труворов обещал повезти ее сегодня кататься.
Поэт очень был интересен.
Он пока что стихов не сочинил, а придумал только псевдоним, но это не мешало ему быть очень поэтическим и загадочным, может быть, даже в большей степени, чем иному настоящему поэту с настоящими готовыми стихами.
Варенька быстро оделась, схватила новую шляпу и принялась снова примерять.
- Поразительно!.. Особенно так, в профиль!
О! Женщина в такой шляпе может себе позволит много такого, о чем в простом колпаке и подумать не посмеешь!
Она может быть лукавой, и задорной, и мечтательной, и надменной. Она все может, и все выйдет у нее хорошо.
Для контраста Варенька достала старый отслуживший черный колпак и надевала по очереди то его, то синюю мечту. Прикалывала, завязывала вуаль и повторяла одинаковые гримаски. Как пошло и жалко выглядели они под черным колпачком, и как неотразимо - под крыльями синей птицы счастья.
Звонок, и знакомый голос заставил ее опрометью кинуться в переднюю.
Поэт без стихов стоял уже там, улыбался и восторженно смотрел на нее.
- Едемте, скорее, извозчик ждет…
Она хотела забежать к себе в комнату и еще раз взглянуть на себя в зеркало, но он не пустил. Он насильно надел на нее пальто и потащил к выходу.
- Вы сегодня какая-то особенная! - шептал он, прижимая к себе ее локоть. Я не понимаю в чем дело, но глаза не могу оторвать от вас.
- Я-то знаю в чем дело, - думала Варенька. - Дело в том, что на мне новая шляпка.
Но поэту она этого не сказала. Пусть думает, что она сама по себе так хороша. Очень нужно признаваться, раз это невыгодно.
Она только улыбнулась в ответ, только чуть лукаво скосила глаза, и он прижал ее к себе еще крепче.
На улице было так хорошо! Цвела городская весна, пахнущая плесенью и каштанами. Но солнце было настоящее, то самое, которое светит в полях и лугах всего мира, всей глупой, круглой земле, и облачка около него крутятся веселые, весенние, барашковые.
На мосту мальчишка продавал ландыши, бежал за экипажами и вопил истошным голосом, что торгует себе в убыток.
Извозчик дернул вожжами, и мальчишка отошел. Из-под колес брызнула жидкая грязь, весенняя, веселая, брызнула на мальчишку и проходившую мимо даму, и Варенька почувствовала себя богатой и важной и скромно поджала губы, чтоб не слишком завидовали ей прохожие, которых она обливала грязью.
- Какая вы сегодня хорошенькая! - радовался поэт. - Вы совсем, совсем необычайная…
Она, действительно, была в этот день необычайна. Сознание своей элегантности придало ей смелости и веселья.
- Ах, если бы быть богатой и каждый день, каждый день надевать все новые шляпки и быть каждый день по-новому красивой!..
- Вам нравится моя шляпка? - не выдержала она.
Он посмотрел рассеянно:
- Очень.
- Вы любите этот синий цвет?
- Синий? Да… Но она очень темная, почти черная.