– Да не гони ты сивку... Вы что, Сибирский тракт этой плиткой крыть собираетесь? Опомнись!.. Васильич, повторяю: о-пом-нись!
Услышав этот разговор, я чуть не повернул назад. Но, когда Севак положила трубку, я все-таки приоткрыл дверь и робко спросил: "Можно?". Начальница как раз хватанула батон зубами и невнятно рявкнула: "Ну, фево? Ваховыфе, квовняк!"
Зашел, поздоровался. Может, все не так уж плохо? Я назвал себя, сказал с затаенной гордостью, что работаю художником в ДК имени В. П. Карасева. Прошу по возможности сдать мне башню под мастерскую.
– Лины Михалны сын? – спросила она, прожевав.
– Ну да, – ответил я нехотя.
– Художником, значит, стал. Не семья, ядрен-матрена, а Союз композиторов.
Она поспрашивала меня про родителей, про сестру, умилялась, что сестра учится у мамы на скрипке. А потом вдруг сообщила:
– Башня тебе не подойдет.
– Почему?
– Не подойдет, говорю же. Дай подумаем. Батон хочешь? – (Я отрицательно помотал головой.) – На Мамина-Сибиряка есть подвал, бывшее бомбоубежище. Там свет, батареи, вентиляция... Окошки, правда, кирпичом заложены... Будешь как за каменной стеной.
Я робко, но настойчиво просил пустить меня в башню.
– Да ты глухой, что ли? Мне ведь не жалко, ядрен-матрена. Бери батон! Горячий еще!
– Все же, если бы можно было...
– Вот чудак-человек! Художник, блин...
Видимо, слово "блин", сменившее "ядрен-матрену", означало прекращение сопротивления. Она крутнула картавый диск телефона пять раз. "Лиль, маляров отпустила? Зайди-ка на минуту".
– Эта башня за пожарными. У них свои ключи... Хулиганы-малолетки туда пару раз лезли, тревогу поднимали. А подвал посмотришь, спасибо мне скажешь.
Я не хотел смотреть подвал, тем более с заложенными окнами. Тоска! Никого не видно в окошко. А если свет выключат? И никто не постучит с улицы. Какой-то саркофаг, а не мастерская. Дверь открылась, в кабинет шумно зашла женщина с накрашенными губами, в ватнике. Черные кудряшки вились адским дымком.
– Лиль, надо этому мальчику показать башню над четвертым подъездом.
– Пожарку?
– Рисовать там хочет.
– Ну?
– Сходите пока, покажи ему.
– Там же батарей нет. Дала бы батону хоть!
– Я ему уже сказала. Сходите, пусть убедится, – ответила начальница, протягивая тетечке-технику обрывки хлеба.
– Да я ж говорю... Тьфу, еканый бабай. Ладно, пойдем, художник от слова "худо".
Мы перешли в комнату техника (малярши из коридора исчезли). В центре этой комнаты громоздились какие-то ведра и банки, в углу стоял краскопульт, увитый шлангом, как Лаокоон – змеями. Женщина, поджав ярко накрашенные губы, долго громыхала в коробке из-под печенья десятками ключей с привязанными тряпичными номерками, пока не нашла нужный – латунный английский, с восьмигранным ушком. После душного темного помещения жилконторы воздух улицы стал еще светлее и холоднее.
Пока мы поднимались на пятый этаж, Лиля-техник спрашивала меня, что я рисую. Нехотя я пробубнил, что рисую по воображению. А портреты, спросила тетя. Портреты гораздо реже (по правде говоря, никогда). Жаль, нарисовал бы красивую женщину. Она сказала это так... Осанисто... Я начал было тревожиться, но мы как раз поднялись на последний, пятый этаж.
Винтовая лестница впивалась в потолок. Рядом на известке из островков копоти торчали скрюченные обугленные спички. Лиля дала мне ключ, я поднялся по гулко гудевшим ступенькам. Она за мной не полезла, стояла и щепила семечки, собирая шелуху в кулачок. Из щели у выкрашенной зеленой краской дверцы холодной фольгой змеился сквозняк.
Я открыл дверь, подтолкнув ее ногой. Башня обрушила на меня целый котел стужи и света. Сколько неба! Я такого не ждал!
В башне не было пола. Лестница рассверливала пол и сразу вписывалась в узкий поясок по периметру, чтобы по нему можно было ходить и смотреть вокруг. Была еще дверь наружу, ведущая на крышу. Я прошел по кругу, глядя в немытые окна. На кровле у телевизионной антенны прилипли какие-то вымокшие покоробленные тетрадные страницы. На карнизах труб мрачно нахохлились голуби; казалось, каждый из них только что получил подзатыльник.
Полгорода было как на ладони. Дворец в бурой шубе поредевшего парка, трибуны пустого стадиона, крыши всех окрестных домов, деревья сквера, заводские цеха и дымящие трубы. Горы были скрыты на востоке за домами. Но и без гор пространство переполняло башню, продевалось сквозь нее, как нитка – сквозь игольное ушко. Больше всего было светлого неба. Столько неба над Тайгулем я еще не видел. Меня трясло от величия и холода.
У северного окна я едва не запнулся о странный предмет. Предмет напоминал старинную кофейную мельницу, увеличенную раз в двадцать. Мельница была из металла, полушария скреплялись болтами, а наверху торчала огромная тяжеловесная рукоятка.
– Вы не знаете, что это тут за агрегат? – спросил я Лилю, перевесившись вниз.
– Который? – гулко удивилась она, задрав голову вверх.
– Такая штука... железная, с ручкой?
– Пожарная сирена. Давай уже, у меня работа, еканый бабай.
Я сделал еще пару медленных кругов: хотел насмотреться, вобрать, запомнить. Домоуправша права. Здесь нет места ни для мольберта, ни для стульев. Башня открыта всем ветрам, зимой здесь, как и на улице, должен царить мороз. Даже сейчас руки стыли без перчаток. И еще эта сирена...
Я знал, что больше сюда не приду. Но не менее твердо я понимал, что стремился сюда не зря. Башня была недомашней частью дома. Сюда можно было подниматься только для того, чтобы видеть больше, чем показывало любое из окон. Но вернувшись вниз, домой или в город, уже нельзя было забыть этой высоты и не думать о других высотах. Теперь каждый день, видя башню, я буду понимать свою жизнь по-другому. Еще раз свысока глянув на ломаную кровлю Дворца под дюралевым сиянием неба, я спустился по ступеням на лестничную площадку.
– Тебе ж говорили, – сказала техник Лиля, увидев мое лицо.
Я сел рисовать, когда все уже спали. Заранее приготовил ватман, краски, налил воду в трехлитровую банку. Стихли шаги, погас свет в ванной. Бушка, покружившись на месте, угнездилась на своем половичке. Я был один, в паре шагов от меня вздыхала холодом предзимняя ночь. Золотник настольной лампы собрал меня в дорогу вместе со столом, палитрой, стеклянной банкой, коробкой гуаши и кистями в вазе – лучшими вещами из моего маленького хозяйства.
Я выкладывал щепочками на палитру маслянистую разноцветную пасту: жженую сиену, синий кобальт, три ярких кадмия, белила. Запах гуаши, булькание прополаскиваемой кисти в банке, редкое поскрипывание стула, тиканье будильника. Мой мир, подаренный мне три года назад Вялкиным. Медленно, кропотливо, участок за участком я заполнял цветом новую картинку. На картинке иконописец тонкой кистью обрисовывал самого себя. Жест, которым он подносил кисточку к своему лбу, напоминал крестное знамение. Оставляя свежий фрагмент подсыхать, я вставал у окна и глядел на башню. После этого все теплое в комнате казалось еще теплее.
15
После того как в пятницу больничный был наконец закрыт, прямо из поликлиники я отправился на улицу Коминтерна. Помню, в сквере Победы мне навстречу попалась Ленка Лихомцева из нашего класса в обнимку с изрядно выпившим парнем лет двадцати. У парня, который шел, опираясь на Ленку, как раненый, волочился по земле длинный вязаный рыжий шарф. Я боялся, что они сейчас остановятся, пригласят идти с ними... Но меня не заметили, и через несколько минут я вошел в мрачноватый двор, где стоял дом Фуата.
Дверь открыла старушка в белом платочке. Она смотрела на меня недоверчиво, видимо, решая, пускать ли в дом. Старушка была светлая лицом, лучащаяся такая. Подумав несколько секунд, она пригласила меня войти, а сама ушла в глубину квартиры. Пахло табачным дымом, ржаными сухариками и горьким грузинским чаем. Я слышал, как старушка что-то кому-то ворчливо говорит по-татарски. Примерно через полминуты в коридор вышел Фуат, раздетый до пояса, в черных спортивных брюках. Он улыбался, как будто ждал меня: "Ну чего ты тут стоишь, проходи". Двухкомнатная квартира была бедна и необъяснимо уютна. Вещей почти не было, но не было и недостатка в них. Стол у окна, на столе белая льняная салфетка, на салфетке будильник. У стены кровать, убранная по-деревенски: со стоящими подушками, прикрытыми кружевными воздухами. На белой стене – плюшевый коврик с оленями.
Мы прошли в его маленькую комнату. Здесь вещей было еще меньше. Желтый секретер, стул, кровать. Все.
– У тебя еще где-то стоят книги? – спросил я, пока Фуат надевал рубашку.
– Зачем? И этих много.
На полке секретера стояли два тома "Древнеиндийской философии" Радхакришнана, "Игра в бисер", несколько книжек стихов, Кавабата...
– Начинается с лишних книг, – Фуат провел пальцем по корешку томика Ахматовой, – потом кофеварки, гаражи... А кончается парикмахерскими для собачек.
Про парикмахерские он сказал не более презрительно, чем про лишние книги. Скорее, с сожалением о людях, которые даже не могут остановить свою суетность на самих себе. Я смотрел и узнавал его в этой комнате. Как и в прошлую встречу, я пытался разглядеть в нем разительные черты настоящего поэта.
Когда ищешь что-то, всегда заранее воображаешь, как оно будет выглядеть. К примеру, представляешь незнакомого человека по случайно услышанной фамилии. Я искал признаки поэзии в некой ненатуральности. В пафосно развевающихся волосах, шейном платке, эффектных жестах. Но ничего этого в Фуате не было, я бы заметил. Не было ни записной книжки, ни особой рассеянности взгляда, ни высокого слога.
Но я же чувствовал! Скрытое, как радиация, неведомо что расходилось вокруг. Его комнатка, известка стен, серенький день позднего октября, книги на полке дешевого секретера были полны ясного, нездешнего покоя.
Не помню всего, о чем мы говорили. Он не читал стихов – ни своих, ни чужих. От моей просьбы дать посмотреть что-нибудь из своего отшучивался – дескать, давно не пишет.
– Ну из старенького что-нибудь, – помню, попросил его я.
– Старенькое устарело.
– Ну хоть что-то можно почитать?
– Почитай, конечно, кто тебе не дает...
И засмеялся своим беззвучным смехом. Плечи его подрагивали, он прикрывал рот ладонью – видимо, стеснялся своих зубов. Но я догадовался, почти наверняка знал, что стихи у него есть и он скрывает их не потому, что они плохи, но именно оттого, что это очень хорошие стихи. Я уже сознавал свое невежество в том, что значит "хорошие стихи", и только очень хотел их услышать. Но пока не заслужил его доверия, – возможно, отпугивал своей насмешливостью. И он не мог не видеть, что в поэзии я профан. Возвращаясь от Фуата, я дал себе слово добиться, чтобы он дал почитать свои вещи.
Еще в субботу мне казалось, что я всесторонне подготовился к возвращению на работу. Научился писать плакатные шрифты, убедил себя в том, что конфликт из-за партийного лозунга – пустяк, заставил себя скучать по запахам мастерской. Но в последний момент сдрейфил. Уже вечером в воскресенье я всерьез, как в школьные годы, подумывал, не наглотаться ли ледяной воды и не подышать ли в форточку, только бы не выходить с больничного. Единственное, что меня удерживало (причем удерживало с трудом), – чувство собственного достоинства. К тому же от желания заболеть здоровье только крепнет.
Утром я встал, совершенно не выспавшись, и это было очень кстати. Соображалось так плохо, что все вчерашние беспокойства до меня просто не доходили. На улице было совсем темно. В лужу повторно вмерзли битые осколки вчерашнего льда. По улицам в сторону завода шли, не разговаривая и выдыхая пар, темные фигуры людей.
16
Дворец благоухал теплом и мастикой, гулкие шаги всходили эхом по ступеням на этаж выше. В мастерской было темно: я пришел первым. На стуле у стены был приставлен щит с рекламой Уральского ансамбля народного танца. В кабинете главхуда расправил плечи мольберт, на мольберте стояла неоконченная картина: маленькая балерина (я узнал в ней Катюшку, дочку Николая Демьяныча), приготовившаяся к прыжку эшаппе. Не картина даже, подмалевок. Кое-где еще была видна разметка углем. "Мое отсутствие ему на пользу", – мелькнуло в голове.
Я не расслышал приближения главхуда. Когда он вошел, я был удивлен недовольным выражением его лица. Наверное, мне не следовало входить без него в кабинет и смотреть картину. Мы поздоровались. Николай Демьяныч снял пальто, убрал картину с мольберта. Вышел в общую комнату, рассеянно потер руки и сказал, глядя в окно:
– Есть серьезный разговор, Михаил.
– Учитывая инцидент по партийной конференции, я хотел поставить вопрос перед дирекцией. О безответственности и хулиганской некомпетентности. Но я уважаю твоего отца и пока ничего не вынес, как говорится, на суд общественности.
Я молчал.
– Ты сам должен подумать. Если захочешь уйти по собственному желанию, товарищи отнесутся с пониманием.
– А если не захочу? – я чувствовал, что бледнею.
– Не надо, раз не хочешь. Трудовой коллектив в моем лице назначает тебе испытательный срок. До Нового года. Если выводов не будет сделано, поставим вопрос на парткоме.
– Можете сейчас поставить, я не против.
– Посмотрим. Работай как положено, не нарушай, как говорится, трудовую дисциплину. В армии вот ты не служил, жаль, – тон главхуда смягчился до почти примирительного.
– А отец тут ни при чем, – упрямо ответил я невпопад.
– У тебя впереди, Михаил, большая жизнь. Институт, семья, дети, творчество. Говорю тебе от души, по-партийному: научись соблюдать порядок. Будешь читать книжки на работе, мечтать – никогда не станешь ни художником, ни ученым, ни хорошим рабочим.
– А вы служили в армии? – спросил я, понимая по ходу дела, что сейчас все окончательно испорчу.
– Я член партии. Руководитель партячейки. Порядок знаю и любого к порядку призову, если потребуется, – ответил Николай Демьяныч жестко (я и не знал, что он умеет так разговаривать); служил он в армии или нет, осталось неясно.
Потом мне будничным тоном было дано задание: размыть щиты, стоявшие во дворе. Ни слова ни говоря, я принялся за дело. Открыл воду, чтобы прогрелась, вышел через черный ход в темный холодный дворик.
Сто раз замечал, что преодоление одного жизненного препятствия приводит только к укрупнению следующего. Причем это знание нисколько не ослабляет волю к преодолению. Уйду я или останусь, тучи не рассеются. Из каждого сценария выпирали только худшие стороны.
Щит, внесенный с улицы, был покрыт тающим под пальцами инеем.
Вечером, придя с работы, я понял, что не могу сидеть дома. Дом перестал быть уютным, как будто это был уже не мой дом. Я хотел забыться, выпутать голову из замотавшей ее мороки. Наскоро переодевшись (почему запах потной одежды в нервные дни так отличается от запаха обычной трудовой усталости?) и поев, я пошел шататься по улицам. Редкие фонари стояли вдоль холодных темных улиц, как в траурном карауле. Дойдя до пересечения с улицей Коминтерна, я подумал про Фуата.
На сей раз мать Фуата встретила меня безо всякого недоверия, вызвала с кухни сына, что-то опять сказав ему по-татарски.
– Мать говорит: "Твой кудряш пришел", – в голосе Фуата слышалась теплая ирония, относящаяся к матери, но прихватывающая заодно и меня.
Я сел молча, поглядел на него. Он тоже поглядел на меня, открыл секретер, где пряталась настольная лампа и еще несколько книг. Принес с кухни и поставил на откинутую крышку две чашки с чаем, сахарницу и тарелку с загорелыми ванильными сухарями. В очередной раз я обратил внимание на то, как дорожают вещи в его руках.
Я ни о чем не просил, не рассказал о том, что произошло на работе. Просто молчал. Фуат протянул руку внутрь секретера и вынул из дружного отряда корешков небольшой толстенький томик. Видно было, что книжку эту он читает постоянно. Да и все книги его крохотной библиотеки казались отмечены и преображены его чтением. Книжка почти сразу открылась там, где нужно, и он начал:
Деревья складками коры
мне говорят об ураганах...
Читал Фуат своим обычным голосом, совсем не глядя в книгу. Это не было декламацией, также как движения его рук не были жестами. Я слушал. С душой что-то делалось. Что-то вроде начала ледохода.
Возможно, кто-то думает, что лучше всего стихи может прочесть автор, потому-де, что он лучше других их понимает. Ну да, понимает он их, конечно, неплохо, хотя тоже всего лишь на свой лад, но написать стихи и прочесть их – совсем разные виды творчества. А уж как поэты умеют убивать стихи своим чтением! Как захлебываются и тонут слова в волнах их нарочито-самозабвенных завываний!
Актер-чтец умеет прочесть стихи гораздо лучше поэта. Но и актеры зачастую портят стихи излишней выразительностью и индивидуальностью трактовки. Актер любит показать в стихах себя. Чтобы все поразились тому, как он замечательно читает, какой он блистательный актер и тонкий интерпретатор. А в результате стихи искажаются, подкрашиваются чрезмерной особостью подачи и становятся не просто стихами, а стихами от Качалова, от Покровского или от Казакова.
За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы кто-то читал стихи лучше Фуата. Он произносил слова тихо и сосредоточенно, практически не интонируя. Чтение завораживало тем, что слова произносились словно впервые, не засаленные вековым обиходом. И музыка слов была музыкой смысла, а не эмоций чтеца.
Сквозь рощи рвется непогода,
сквозь изгороди и дома,
и вновь без возраста природа,
и дни, и вещи обихода,
и даль пространств – как стих псалма.
Мысли о работе, о неприятностях, о тревожных перспективах судьбы вдруг куда-то пропали. Я слушал, забыв о себе, и с абсолютно новым чувством погружался в сумрачный пейзаж и в то же время слышал сияющую тишину, в которой пребывали слова. Такая пространная тишина бывает, как я потом убедился, только в настоящих стихах. Этой тишины нет в пустых комнатах, в безлюдье садов, на вершинах гор. Она другая – спокойная тишина истины, гладкая тишина вечности, мирная тишина Бога в душе.
Так ангел Ветхого завета
искал соперника под стать,
как арфу, он сжимал атлета,
которого любая жила
струною ангелу служила,
чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил,
тот правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя,
в сознанье и в расцвете сил.
Не станет он искать побед:
он ждет, чтоб высшее начало
его все чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ.
Когда он кончил читать, я поглядел в окно. Шел снег. Хлопья теснились, танцевали, сталкивались, как гости на многолюдном белом балу. Так тихо! У этой тишины был смысл, относившийся не только к отзвучавшему стихотворению, но и вообще ко всему. К бедной чистой комнате, к начавшейся метели, к нашему городу, к тучам над тайгой, к будущему. Вещи расположились так, словно давали себя запомнить, и все происходившее было на своем месте, как невидимые ноты в просторной партитуре бытия.