На следующий день во внутреннем дворе тюрьмы Сальпетриер графиня де ла Мотт, как воровка, была подвергнута унизительной процедуре бичевания и клеймения каленым железом. На исходе того же дня, около полуночи, Калиостро вышел из Бастилии. Несмотря на поздний час и на то, что накрапывал дождь, за подъемным мостом его ждала многотысячная толпа. Здесь были поклонники, "братья" масоны, но были и просто парижане, видевшие в нем невинного человека, сумевшего вырваться из цепких лап королевской полиции. "Великого кофта" подхватили на руки и так несли до самого его дома.
Дело об ожерелье, однако, на этом не закончилось. Граф де ла Мотт, скрывавшийся где-то в Англии от разыскивавших его там французских полицейских агентов, внезапно дал о себе знать. В пространном письме, опубликованном лондонской газетой "Морнинг кроникл", он заявил, что, если не будет "восстановлена справедливость", ему придется предать гласности некие письма, обладателем которых он, по счастью, является и которые откроют "всю правду". О том, что это не была пустая угроза, свидетельствует последовавшая реакция Версаля. Известно, что в конце 1786 г. оттуда прибыли в Лондон две высокопоставленные придворные дамы, имевшие задание выкупить упомянутые письма. Среди аккредитованных в Версале иностранных дипломатов ходил слух, что письма эти были написаны королевой и что их удалось вернуть за 4 тыс. луидоров.
А спустя несколько месяцев произошла удивительная вещь: Жанна де ла Мотт совершила побег из тюрьмы Сальпетриер, где она находилась под усиленной охраной. Побег был обставлен таким образом, что не приходится сомневаться: организован он был "сверху", каким-то очень могущественным заступником. Под чужим именем клейменая графиня благополучно прибыла в Англию, где французским полицейским так и не удалось разыскать ее мужа. А еще несколько позднее в Лондоне увидела свет со "Оправдательная записка", где графиня, хотя и не вполне поступилась, по ее словам, "скромностью", все же была гораздо слабее на язык, нежели на следствии. Она утверждала, например, что в ночной мгле Версальского парка Рогану являлась Мария-Антуанетта собственной персоной и что это их тайное свидание было далеко не единственным. В Версале позаботились о том, чтобы скупить и уничтожить почти весь тираж этой брошюрки, но в 1792 г. по распоряжению революционного конвента она была переиздана, как документ, изобличающий старый режим.
Мысль о том, что, по какому бы то ни было делу, можно допросить королеву Франции, в 1786 г. показалась бы фантастической. Но семь лет спустя допрос состоялся: ненавистная народу "австриячка" – тогда уже экс-королева – предстала перед революционным трибуналом (к тому времени Жанна де ла Мотт покончила жизнь самоубийством в Лондоне, Роган умер в парижской тюрьме, а Калиостро сидел в тюрьме римской). Допрашивал общественный обвинитель Фукье-Тенвиль:
– Мария, вдова Людовика Капета, это правда, что вы впервые повстречались с женщиной де ла Мотт в Малом Трианоне.
– Я ее вообще никогда не видела, – холодно ответила "австриячка".
– Разве она не оказалась вашей жертвой в деле со знаменитым ожерельем?
– Она не могла быть моей жертвой, раз я ее не знала, – упорствовала обвиняемая.
Так на этой мертвой точке допрос и застрял. Каковое обстоятельство, однако, никого не убедило в невиновности Марии-Антуанетты. Впрочем, обвинение не слишком задерживалось на этом пункте, были к тому времени более важные и актуальные предметы для разбирательства.
Кропотливое изучение всех относящихся к делу об ожерелье документов и свидетельств не дало возможности историкам вынести определенный вердикт. Не вдаваясь в подробности, кратко суммируем высказанные на сей счет суждения и гипотезы.
Может быть, между королевой и кардиналом были какие-то особые отношения, которыми оказалась непосредственно связанной и кража ожерелья. Вполне возможно, что Мария-Антуанетта, "мадам Дефицит", как ее за мотовство прозвали в народе, действительно пожелала приобрести ожерелье в тайне от расчетливого Людовика XVI. Не исключено и то, что сластолюбивый и сребролюбивый Роган непрочь был как-то смошенничать в этом деле, поставив под удар второстепенные фигуры. Что касается Калиостро, действительно имевшего неограниченное влияние на Рогана, то он, скорее всего, был посвящен во все тонкости аферы и, возможно, пытался дирижировать ею, преследуя свои собственные цели: например, скомпрометировать Марию-Антуанетту и потом как-то этим воспользоваться. Наконец, графиня де ла Мотт, судя по всему, первоначально была чьим-то послушным орудием, но затем смешала все карты и повела собственную игру.
В общем, загадка похищенного ожерелья так и осталась загадкой. Фигуры королевы и кардинала, мага и авантюристки-графини остаются на игорной доске, но никакого окончательного решения не подсказывают.
Это отнюдь не означает, что брожение, вызванное делом об ожерелье, было безосновательно. Многие подробности аферы оставались неизвестны, но общий ее смысл для демократических кругов был достаточно ясен: она вдруг обнаружила глубину морального падения "верхов". Гнев народа был праведен; искры возмущения падали на уже горючий материал, почему дело об ожерелье впоследствии не раз было названо (Мирабо, Гёте, Карлейлем) "прелюдией к революции". На процессе Марии-Антуанетты, уже в разгар революции, эта "грязная", по словам Сен-Жюста, история была восстановлена во всех известных подробностях, как лишняя иллюстрация гнилости монархии. В конце концов степень личной ответственности экс-королевы в данном именно деле принципиальной важности не имела. В лице Марии-Антуанетты, как и Людовика XVI, судили старый режим со всеми его несправедливостями и злодеяниями, с его распущенностью и сумасшедшей расточительностью, его будуарными тайнами и будуарными пороками. Революция не стала решать детективную загадку с четырьмя фигурами. Она просто смешала фигуры и отбросила их прочь.
ОСУЖДЕНИЕ КАЛИОСТРО
Непосредственный результат, какой дело об ожерелье имело лично для Калиостро, был довольно неожиданный: на какое-то время он стал для оппозиции тем, что французы зовут "нечаянным героем". Заметим, что никогда прежде никаких сколько-нибудь "мятежных" идей он не вынашивал и не распространял; хотя вообще-то в рамках масонства существовало либеральное направление, "великий кофт" ничего общего с ним не имел, – напротив, всегда подчеркивал свое равнодушие к вопросам политики, как и свое почитание существующих порядков. Но при всем том Калиостро зорко присматривался, куда дуют ветры, а ветры теперь явно нагоняли бурю. В предчувствии революции расплывчато-либеральные настроения в значительной мере охватили даже привилегированные сословия. И вот вчерашний узник Бастилии перестраивается на ходу, принимая позу тираноборца, пророка, дерзающего объявить во всеуслышание о близком конце царства.
Впрочем, пророчества сии раздавались уже по другую сторону Ла-Манша. Дело в том, что Людовик XVI, всегда недолюбливавший Калиостро и раздосадованный его оправданием, на другой же день после его освобождения повелел ему в 24 часа покинуть Париж и в двухнедельный срок – пределы королевства. Эскортируемый, на всякий случай, группой вооруженных приверженцев-масонов, "великий кофт" отбыл в Кале, а оттуда – в Англию. Из Англии он адресовал в Париж высокопарное "Письмо к французскому народу", в котором соблаговолил поддержать едва ли не ставшие уже общим местом требования ограничения королевской власти, установления конституционного правления, реформы суда, церкви и т. п.
Особое раздражение у французской полиции вызвало то, что Калиостро обвинил в воровстве полицейские чины, производившие у него обыск на улице Сен-Клод. В скором времени французские власти, рассматривавшие теперь Калиостро как своего врага, нанесли ему удар в спину Это было сделано руками некоего де Моранда – известного своей продажностью журналиста, издававшего в Лондоне газету на французском языке "Курье де л'Эроп". В конце 1786 г. там появилась серия сенсационных статей, в которых доказывалось, что знаменитый на всю Европу граф Александр Калиостро – никакой не граф и не Калиостро. Его настоящее имя – Джузеппе Бальзамо, он сицилиец, родился в 1734 г. в Палермо, в семье не то кучера, не то лавочника. В молодые годы был странствующим художником, оставив в разных концах Европы следы всякого рода неблаговидных похождений. Кое-какими сведениями на сей счет де Моранда снабдила все та же французская полиция.
Надо сказать, что к тому времени в Европе обращалось уже немало разоблачительной литературы о Калиостро, вроде "Исповеди лжемага", "Шарлатана, выведенного на чистую воду" и тому подобных книжек и брошюр. Объектом разоблачений была преимущественно "магическая" практика Калиостро; его личность, его происхождение оставались совершенной загадкой. После статей в "Курье де л'Эроп" противники Калиостро получили на руки крупный козырь; фигура мага и "великого кофта" обзавелась против своей воли "шлейфом" сомнительного прошлого.
Сам Калиостро категорически отрицал, что он – Джузеппе Бальзамо. Он высокомерно отвечал через газеты де Моранду, что незачем лезть из кожи и доказывать, что никаких графов Калиостро никогда не было на свете. Он сам с легким сердцем готов признать, что он не Калиостро; он просто "благородный странник", желающий сохранить свое инкогнито, и вообще он выше каких бы то ни было титулов и собственных имен. Все-таки в их газетной дуэли перевес остался за де Морандом. Его злые издевки "снижали" роль великодушного альтруиста, усвоенную его противником, а вернее жертвой. Уже дело об ожерелье повредило репутации Калиостро, несмотря ни на что, в глазах значительной части публики. Разоблачения де Моранда, действительные или мнимые, нанесли ей еще больший урон. Звезда "великого кофта" несколько потускнела.
В ту пору путешествовавший по Италии Гёте предпринял, говоря современным языком, небольшое "частное расследование", пытаясь выяснить, насколько лондонские разоблачения соответствуют истине. В Палермо, где он побывал весной 1787 г., Гёте испытал, по его словам, "необыкновенное приключение": разыскав семью Джузеппе Бальзамо, он себя выдал за друга Калиостро, чтобы разведать, действительно ли Калиостро и Бальзамо – одно и то же лицо. В общем, однако, ни близкие, ни земляки Бальзамо, которые давно о нем позабыли, сами ничего толком не знали. Кстати, Гёте услышал, что он уже не первый иностранец, интересующийся данным вопросом. В "Путешествии в Италию", где описан этот эпизод, автор "Фауста" уже подводил некоторый итог деятельности человека, которого можно было бы назвать карикатурой на Фауста. Констатировав, что "в течение многих лет обманутые, полуобманутые и обманщики относились с почтением к этому человеку и его проделкам", Гёте вместе с тем отметил, что это "благоговейное затмение" уже подходит к концу.
Дело тут было даже не в каких-то отдельных разоблачениях. "Путешествие в Италию" писалось в начале 90-х годов, когда и общий климат общественной и культурной жизни Европы переменился, и сам "великий кофт" вновь угодил за решетку – на сей раз уже прочно. Гёте выразил общее мнение, когда написал, что совсем не ждал того, чтобы покаравший Калиостро меч направлялся дряхлеющей рукою "матери-церкви". Не ждал этого, очевидно, и сам Калиостро, поселившийся в мае 1789 г. в папском Риме. Когда в последних числах декабря того же года он внезапно был арестован и препровожден в тюрьму Сант-Анджело, то можно было подумать (судя по характеру предъявленных ему обвинений), что никаких особо серьезных последствий арест для него иметь не будет. Но вышло иначе.
За те полгода, что Калиостро прожил в Риме, во Франции разразилась гроза революции, своими громами переполошившая старую Европу. События развивались с захватывающей дух стремительностью. Кончилось время предвосхищений и смутных ожиданий, пришла пора свершений, пора жестоких политических битв. Развитие и углубление революции вело к решительному размежеванию и поляризации общественных сил. Подымалась, собиралась с силами и ожесточалась идеологическая реакция, в чем, разумеется, католическая церковь играла далеко не последнюю роль. Маленькая пестрая фигурка шарлатана с громким европейским именем пала жертвой ожесточенных католических иерархов, вчера еще смотревших на его проделки сквозь пальцы. Папа Пий VI лично наметил жертву и распорядился учинить суд и расправу без всяких послаблений.
Калиостро был судим в обеих своих ипостасях: мага и "великого кофта". Относительно первой инквизиторы колебались, то ли обвинять Калиостро в занятиях черной магией и, следовательно, в связи с нечистой силой, то ли считать его лжемагом, а значит мошенником. В конце концов, его обвинили и в том, и в другом: и в мошенничестве, и в связи с нечистой силой. Объявив, что под личиной графа Калиостро скрывается Бальзамо, суд получил основание обвинять его в безнравственности. Об этом Бальзамо папские ищейки выведали все, что только было возможно, и, по-видимому, еще и приписали ему кое-что, чего за ним не водилось.
Бальзамо представал беспардонным негодяем, с отроческих лет приохотившимся к разного рода жульническим махинациям, а в бытность странствующим художником, не брезговавшим и кражами и еще приторговывавшим своей собственной красавицей-женой. Трудно сказать, насколько такой портрет соответствовал оригиналу, но, судя по всему, Бальзамо и вправду был весьма сомнительной личностью.
Заметим, что прошлое графа Калиостро так и осталось невыясненным до конца. Скорее всего, он действительно был Бальзамо. Но если это и так, остается загадкой история превращения бродячего маляра в того импозантного чародея, каким вдруг объявился он в 1777 г. в Лондоне. Данное "недостающее звено" даже папские ищейки не сумели обнаружить.
Римский "Компендий" (официальная книга материалов о деле Калиостро) переполнен "охами" и "ахами" по поводу того, что такой-де отъявленный мошенник имел в продолжение долгих лет столь необычный успех. "Мифическая Паллада, сошедшая с небес, не встретила бы того приема, тех оваций, какие встречал Калиостро" в городах и весях Европы. Сие пагубное легковерие "святые отцы" объясняли отпадением от "истинной веры", каковое, в свою очередь, приписывалось ими в основном проискам масонских лож. На Калиостро указывали, как на самый яркий пример масонских злостных заблуждений, масонской безнравственности. Изъятый у него при аресте вместе с корреспонденцией список разбросанных по всей Европе лож "египетского ритуала" фигурировал в качестве доказательства его "заговорщической" деятельности, направленной будто бы против церкви и освященных ею порядков.
Пикантность состояла в том, что масонская "скверна" проникла и в самую церковь, до самых высоких ее инстанций. В числе своих друзей и поклонников Калиостро называл на суде даже кое-кого из римских кардиналов. Правда, теперь это уже было делом прошлого. Революция так перепугала духовенство, что оно спешно стало покидать масонские ложи, даже самые безобидные. Вообще же в результате революции масонство, как целое, заметно утратило свое былое значение. Хотя оно, как известно, не только выжило, но и дожило на Западе до нашего времени, его "золотой век" остался за порогом 1789 г.
Калиостро пробовал защищаться от обрушившихся на него обвинений, говорил, что его масонская деятельность, как и его "магическая" практика, имела целью восславить господа – его обрывали, требуя, чтобы он не кощунствовал, не примешивал господа к чернокнижию и к "масонским оргиям". Он пытался уверить, что он "добрый христианин" – его уличали в том, что он путается в самых элементарных молитвах и не в состоянии перечислить семь смертных грехов. Особое раздражение у инквизиторов вызывало то, что Калиостро в свое время "напророчил" созыв Генеральных штатов и падение Бастилии. В их глазах сей "пророк" выглядел прямо революционером и чуть ли не виновником названных событий. Разумеется, Калиостро был революционером ни чуть не более, чем та аристократическая клиентура, на которую он всю жизнь ориентировался. И если он и не походил на "доброго христианина", то и противником церкви не был. Характерно, что в период якобинской диктатуры последователи Калиостро в Лионе (а там еще были таковые) активно выступали против декретированного конвентом упразднения католической церкви.
Приговор, вынесенный Калиостро, был жесток: "показательная смерть", иначе говоря, публичное сожжение. Эта давно не применявшаяся мера должна была послужить уроком для всего христианского мира. В лице Калиостро церковь осудила любое отступление от ортодоксии, любое кокетничанье с "опасными" идеями, равно как и увлечение оккультизмом и прочей "ересью". В сущности, его сделали козлом отпущения за грехи светских и духовных господ, проявлявших непростительное, с точки зрения Рима, легкомыслие в канун величайших социальных потрясений. Это тем удобнее было сделать, что осужденный являлся в моральном отношении личностью, весьма подозрительной. И еще одно обстоятельство обрекло его на заклание, хотя о нем официально и не говорили: в Калиостро осудили несомненного плебея, "плутовского Скапена в мантии", как назвал его один из современников, долгие годы водившего за нос "образованных" господ.
Правда, до костра дело все-таки не дошло: Пий VI заменил смертный приговор пожизненным заключением. 7 апреля 1791 г. в церкви Санта-Мария совершился традиционный ритуал покаяния: в простой белой рубахе, босой, Калиостро стоял на коленях со свечой в руке, вымаливая у бога прощения. А тем временем на площади перед церковью палач сжигал на высоком помосте все калиострово хозяйство: "черные" книги, статуэтки Изиды и Аписа, пентаграммы, чучела и прочее. Мага и "великого кофта" заточили в крепость Сан-Лео, где он был посажен в подземелье и закован в цепи. Тюремщикам было наказано бдительно за ним присматривать. В папскую курию приходили анонимные письма, где сообщалось, будто поклонники намерены вызволять Калиостро из заточения, воспользовавшись для этой цели воздушным шаром.
А теперь об одном событии культурной жизни того времени, имеющем определенное отношение к нашему сюжету Той же самой весной 1791 г. австрийский масон Вольфганг Амадей Моцарт начал писать свою новую оперу "Волшебная флейта" на либретто масона Шиканедера. Впервые представленная в Вене 30 сентября, "Волшебная флейта" стала настоящей лебединой песней уходящего века (она оказалась лебединой песней и самого композитора, умершего несколько недель спустя) и вместе с тем его блистательным взлетом, его, можно сказать, поэтическим завещанием. Фантастическая сказка, феерия, исполненная лирики, шутовства и драматизма, пронизанная высокой нравственной символикой, "Волшебная флейта" сфокусировала в поэтическом плане духовный опыт целой эпохи. Часто эту оперу называют "масонской" и нельзя сказать, что для этого нет никаких оснований: она и в самом деле изобилует масонской символикой. Однако Моцарт слишком мудр, слишком насмешлив и слишком серьезен, чтобы ограничивать себя масонскими представлениями. Тем более смешно видеть в "Волшебной флейте" (как это получается у некоторых авторов) какую-то апологию Калиостро.