Когда мы пришли в "Коста-Брава", Чарли приспичило продемонстрировать мне свою доску. С помощью эластичной ленты она была закреплена на крыше его автомобиля, припаркованного на открытой гостиничной стоянке. Ну как тебе? - спросил он. Я не усмотрел в ней чего-то особенного, доска и доска, каких тысячи. Признался ему, что ничего не понимаю в виндсерфинге. Если хочешь, могу тебя научить, предложил он. Посмотрим, ответил я, избегая каких бы то ни было обязательств.
Мы отказались от предложения проводить нас до нашей гостиницы, и в этом пункте Ханна нас решительно поддержала. Но прощание все равно затянулось. Чарли был пьян больше, чем мне это поначалу показалось, и настоял на том, чтобы мы поднялись и посмотрели их комнату. Ханна и Ингеборг покатывались со смеху, слушая глупости, которые он изрекал, я же оставался невозмутим. Когда же наконец мы убедили его, что сейчас лучше всего поспать, он указал рукой на какую-то точку на пляже и бросился бежать туда, вскоре полностью растворившись в темноте. Вначале Ханна - которая наверняка привыкла к подобным шуточкам, - за ней Ингеборг, а потом, с большой неохотой, и я последовали за ним, и вскоре огни Приморского бульвара остались у нас за спиной. На пляже было слышно только, как рокочет море. Вдалеке, слева, я разглядел огни порта, куда однажды мы ни свет ни заря отправились с отцом, чтобы купить рыбы, но наша попытка оказалась неудачной: торговать ею, по крайней мере в те годы, начинали ближе к вечеру.
Мы стали звать Чарли. Но только наши голоса раздавались в ночи. Ханна по неосторожности ступила в воду и намочила брюки до самых колен. Она стала причитать, что морская вода губительна для атласных брюк. И тут Чарли отозвался наконец на наши призывы: он находился где-то посередине между нами и Приморским бульваром. Где ты, Чарли? - взвизгнула Ханна.
- Здесь я, здесь, идите на мой голос, - откликнулся он.
И мы снова зашагали в сторону гостиничных огней.
- Осторожно с велосипедами, - предупредил Чарли.
Словно глубоководные чудовища, водные велосипеды образовывали черный островок посреди окутывавшего весь пляж полумрака. Сидя на поплавке одного из этих странных средств передвижения в расстегнутой рубашке и с растрепанными волосами, Чарли поджидал нас.
- Я только хотел показать Удо точное место нашей завтрашней встречи, - заявил он в ответ на упреки Ханны и Ингеборг, твердивших, какого страху они натерпелись, и обвинявших его в инфантильном поведении.
Пока женщины помогали Чарли подняться, я оглядел скопище велосипедов. Не могу сказать точно, что в них привлекло мое внимание. Возможно, то, как любопытно они были составлены, подобного способа я в Испании нигде не видел, хотя эту страну вряд ли можно назвать цитаделью порядка. Их расположение было по меньшей мере сумбурным и малопрактичным. Обычно служители, выдающие велосипеды напрокат, какими бы ненормальными или своевольными они ни были, все же ставят их нижней частью к морю и рядами по три или четыре велосипеда в каждом. Впрочем, встречаются и такие, кто располагает их передом к берегу, или одной длинной шеренгой, или вообще не выравнивает в линию, или оттаскивает их аж до самого парапета, отделяющего пляж от Приморского бульвара. Однако расположение этих велосипедов не подходило ни под одну категорию. Одни из них смотрели в сторону моря, другие - в сторону бульвара, хотя большинство было повернуто в направлении порта или кемпинговой зоны и в совокупности напоминало ощетинившегося ежа. Однако самое любопытное заключалось в том, что некоторые из них были подняты и удерживались в равновесии исключительно благодаря поплавкам, а один из велосипедов и вовсе был перевернут вверх тормашками, так что его поплавки и лопасти смотрели в небо, а седла были утоплены в песок, и такое положение не просто казалось странным, но и требовало недюжинной физической силы, и не будь в их расположении некой странной симметрии, присутствия некой воли, исходившей в целом от этого скопления, наполовину прикрытого старым брезентом, я счел бы, что здесь порезвились хулиганы, шатающиеся по пляжам в ночное время.
Разумеется, ни Чарли, ни Ханна, ни даже Ингеборг не заметили в расположении велосипедов ничего ненормального.
Когда мы вернулись к себе в гостиницу, я полюбопытствовал у Ингеборг, какое впечатление произвели на нее Чарли и Ханна.
Приятные люди, сказала она. В общем, с кое-какими оговорками, я с ней согласен.
22 августа
Завтракали в баре "Сирена". Ингеборг взяла english breakfast, состоявший из чашки чая с молоком, яичницы, двух ломтиков бекона, порции сладкой фасоли и запеченного на противне помидора и обошедшийся в 350 песет, что гораздо дешевле, чем в гостинице. На стене напротив стойки висит деревянная сирена с рыжими волосами и золотистой кожей. С потолка по-прежнему свисает старая рыболовная сеть. В остальном же все здесь изменилось. Официант и женщина за стойкой совсем молодые. Десять лет назад на их месте работали старик со старухой; оба смуглые, с морщинистыми лицами, они любили беседовать с моими родителями. Я не решился спросить про них. Да и зачем? Эти, нынешние, говорят на каталанском.
Чарли и Ханну мы обнаружили на условленном месте, возле велосипедов. Они спали. Расстелив рядом свои коврики, мы стали их будить. Ханна сразу открыла глаза, Чарли же пробормотал что-то нечленораздельное и продолжал спать. Ханна объяснила, что провела ужасную ночь. По ее словам, когда Чарли начинает пить, он уже не может остановиться и злоупотребляет своей физической выносливостью, нанося вред здоровью. Она сказала, что уже в восемь утра, толком не поспав, он отправился заниматься виндсерфингом. Действительно, под боком у Чарли лежала его доска. Затем Ханна сравнила свой крем для загара с тем, каким пользовалась Ингеборг, и вскоре обе, растянувшись на ковриках и подставив спины солнцу, заговорили о каком-то администраторе из Оберхаузена, который, похоже, имел на Ханну серьезные виды, хотя она относилась к нему всего лишь "как к хорошему знакомому". Я перестал прислушиваться к их разговору и на несколько минут сосредоточился на созерцании велосипедов, так встревоживших меня минувшей ночью.
На берегу их оставалось немного; большинство, уже взятые напрокат, медленно кружили по ярко-синей морской глади. Разумеется, в тех велосипедах, которые пока еще стояли без дела, не было ничего тревожного; их конструкция устарела даже по сравнению с велосипедами окрестных пляжей, а щелястая поверхность, казалось, отражала солнечные лучи в тех местах, где краска окончательно облупилась. Место, где хранились велосипеды, от купальщиков отделяла веревка, натянутая между несколькими вкопанными в песок кольями; она висела на высоте не более тридцати сантиметров от земли, причем кое-где колья накренились и грозили совсем упасть. У берега я заметил служителя, он помогал группе клиентов выплыть на открытое место, следя за тем, чтобы велосипед не наскочил на одного из бесчисленных ребятишек, что плескались у берега; клиенты же, их было человек шесть, взгромоздились на велосипед с пластиковыми сумками, в которых, наверное, лежали бутерброды и банки с пивом, и теперь то махали рукой оставшимся на берегу, то восторженно хлопали друг друга по спине. Когда велосипед миновал полосу, где купались дети, служитель вышел из воды и направился в нашу сторону.
- Бедняжка, - услышал я голос Ханны.
Я поинтересовался, кого она имеет в виду; Ингеборг и Ханна знаками показали, чтобы я особенно не пялился. Служитель был смугл, носил длинные волосы и отличался мускулистым сложением, однако самым примечательным в нем были шрамы от ожогов - я имею в виду ожоги от огня, а не от солнца, - покрывавшие большую часть его лица, шею и грудь и демонстрируемые без утайки, темные и сморщенные, словно мясо на противне или кусок обшивки потерпевшего катастрофу самолета.
Признаюсь честно, на какое-то мгновенье я почувствовал себя так, словно меня загипнотизировали, но вслед за этим обнаружил, что он тоже смотрит на нас и что в его взгляде угадывается совершенное безразличие, своего рода холодность, которая сразу вызвала во мне неприязнь.
С тех пор я избегал смотреть на него.
Ханна сказала, что наложила бы на себя руки, если бы с ней приключилось подобное и ее бы так обезобразил огонь. Ханна - красивая девушка, у нее голубые глаза, светло-каштановые волосы и достаточно большая и хорошо сформированная грудь, - ни Ханна, ни Ингеборг не носят верхнюю часть бикини, - но я без особых усилий представил ее обожженную, кричащую, мечущуюся без всякого толку по своему номеру (почему непременно по своему номеру?).
- Возможно, это у него с рождения, - сказала Ингеборг.
- Может быть. И не такое случается, - откликнулась Ханна. - Чарли познакомился в Италии с женщиной, которая родилась без рук.
- Правда?
- Клянусь. Спроси у него. Он с ней переспал.
Ханна и Ингеборг расхохотались. Иногда я не понимаю, что остроумного Ингеборг находит в подобных высказываниях.
- Вероятно, мать съела какую-то химию во время беременности.
Я не понял, кого Ингеборг имела в виду: безрукую женщину или велосипедного служителя. Но в любом случае постарался рассеять ее заблуждение. С такой изуродованной кожей никто не рождается. Хотя, конечно, шрамы от ожогов давние. Возможно, они появились лет пять назад, а то и раньше, если судить по поведению бедняги (я на него не глядел), привыкшего вызывать в людях любопытство и интерес, как вызывают его уроды и калеки, привлекать взгляды, полные невольного отвращения и жалости к несчастному. Лишиться руки или ноги равносильно потери части себя самого, но получить такие ожоги означает полностью измениться, превратиться в другого.
Когда Чарли наконец проснулся, Ханна сказала, что служитель - довольно привлекательный мужчина. Какая мускулатура! Чарли засмеялся, и мы все вместе пошли в воду.
Во второй половине дня, после обеда, я разложил игру. Ингеборг, Ханна и Чарли отправились в старую часть городка за покупками. Во время обеда фрау Эльза подошла к нашему столику и спросила, как нам отдыхается. Она широко и открыто улыбнулась, здороваясь с Ингеборг, хотя, когда она обратилась ко мне, мне показалось, что в ее голосе прозвучала ирония, она словно говорила мне: вот видишь, я забочусь о твоем удобстве, я тебя не забываю. Ингеборг нашла, что она очень красивая женщина. И спросила, сколько ей лет. Я сказал, что не знаю.
Сколько лет могло быть фрау Эльзе? Помню, родители рассказывали, что она вышла замуж совсем юной за какого-то испанца, которого, честно говоря, я никогда не видел. В последнее лето, когда мы отдыхали здесь всей семьей, ей было, наверно, лет двадцать пять, то есть примерно столько, сколько сейчас Ханне, Чарли, мне, наконец. А ей, следовательно, должно быть около тридцати пяти.
После обеда гостиница погружается в странное оцепенение; все, кто не ушел на пляж или прогуляться по окрестностям, ложатся спать, измученные жарой. Служащие гостиницы, за исключением тех, кто стоически несет свою вахту за барной стойкой, исчезают, и раньше шести вечера их не увидишь ни внутри гостиницы, ни снаружи. Липкая тишина повисает на всех этажах, лишь изредка ее нарушают приглушенные детские голоса и жужжание лифта. Иной раз кажется, что дети просто заблудились, но это впечатление обманчиво: просто их родители предпочитают не разговаривать.
Если бы не жара, немного смягченная кондиционером, это были бы лучшие часы для работы. Еще очень светло, и нет необходимости включать свет; хотя утренний энтузиазм угас, впереди еще много времени. Конрад, мой дорогой Конрад предпочитает ночь, и потому неудивительно, что у него под глазами круги и сам он весь бледный, что нас весьма тревожит, хотя то, что он принимает за признаки болезни, объясняется просто-напросто недосыпанием. Он не может полноценно работать, не может думать, не может спать; тем не менее он подарил нам множество лучших вариантов самых различных кампаний, не говоря уже о бесчисленных аналитических, исторических, методических разработках или даже об обычных вступлениях и аннотациях к новым играм. Без него в Штутгарте не было бы столько настоящих и квалифицированных любителей. В каком-то смысле он наш покровитель и защитник - мой, Альфреда, Франца, - открывший нам книги, которые иначе мы бы никогда не прочитали, заинтересованно и страстно обсуждающий с нами самые различные темы. Что его губит, так это полное отсутствие амбиций. С тех пор как я с ним познакомился - и, насколько мне известно, задолго до этого, - Конрад работает в какой-то захудалой строительной конторе, где занимает чуть ли не самую ничтожную должность, ниже почти любого служащего и даже рабочего, выполняя работу, которую раньше поручали officeboys, или мальчикам на побегушках, как он сам любит себя называть. Его заработка хватает на то, чтобы платить за свою комнату, обедать в пансионе, где его уже считают чуть ли не членом семьи, и изредка покупать себе одежду; остаток уходит на игры, подписку на европейские и американские журналы, клубные взносы, кое-какие книги (весьма немногочисленные, ибо обычно он пользуется библиотекой, экономя деньги на покупку новых игр) и добровольные пожертвования городским фан-изданиям, в которых он сотрудничает, а сотрудничает он, по-моему, во всех без исключения. Излишне говорить, что многие из этих фэнзинов закрылись бы без щедрой поддержки Конрада, и в этом тоже проявляется отсутствие у него амбиций: самое меньшее, чего некоторые из них заслуживают, это тихо-мирно исчезнуть, достаточно взглянуть на бледные ксерокопированные страницы, которые выпускают подростки, более склонные к ролевым, если уж не к компьютерным играм, а не к скрупулезной точности разделенного на шестиугольники поля. Но Конраду все это не кажется важным, и он их поддерживает. Многие из его лучших статей, включая "Украинский гамбит" - который Конрад называет "мечтой генерала Маркса", - были не просто опубликованы, но специально написаны для подобных журнальчиков.
Как ни парадоксально, именно он вдохновил меня на статьи для более тиражных изданий, мало того, настаивал и в конце концов убедил сделаться полупрофессионалом. Своими первыми контактами с Front Line, Jeux de Simulation, Stokade, Casus Belli, The General и т. д. я обязан ему. По словам Конрада - в подтверждение их мы полдня занимались с ним подсчетами, - если бы я регулярно сотрудничал в десяти журналах, ежемесячных, ежеквартальных, но главным образом в тех, что выходят раз в два месяца, то смог бы бросить мою теперешнюю работу и целиком посвятить себя писанию статей. Когда я спросил, почему он сам этого не делает, хотя работа у него куда хуже, да и пишет он так же бойко, как я, если не лучше, он ответил, что по причине природной застенчивости ему очень трудно, чтобы не сказать невозможно, устанавливать деловые контакты с незнакомыми людьми, к тому же для подобных контактов необходимо прилично знать английский, а этот язык для Конрада - темный лес.
В тот памятный день мы наметили себе цели для того, чтобы выполнить задуманное, и тут же принялись за дело. Наша дружба крепла.
Затем подоспел штутгартский турнир, предшествовавший межзональному первенству (фактически чемпионату Германии), которое спустя несколько месяцев состоялось в Кёльне. Мы оба участвовали в нем, пообещав друг другу, то ли в шутку, то ли всерьез, что, если жребий сведет нас, мы, несмотря на нашу нерушимую дружбу, будем биться изо всех сил. Как раз в это время Конрад опубликовал свой "Украинский гамбит" в фэнзине "Мертвая голова".
Поначалу все шло как по маслу, и мы оба без особых трудностей выиграли первые партии отборочного цикла; во втором поединке Конраду выпало сразиться с Матиасом Мюллером, восемнадцатилетним вундеркиндом из Штутгарта, издателем фэнзина "Форсированный марш" и одним из самых быстрых среди известных нам игроков. Борьба была на редкость ожесточенной, пожалуй самой напряженной во всем чемпионате, но в конце концов Конрад потерпел поражение. Однако он не пал духом и с воодушевлением ученого, который после сокрушительной неудачи наконец прозревает, объяснил мне изначальные дефекты "Украинского гамбита" и его скрытые достоинства, включая возможность сразу ввести в бой бронетанковые корпуса и горнострелковые части и определить места, где можно или нельзя создать Schwerpunkt, и т. д. Одним словом, он превратился в моего советника.
С Матиасом Мюллером я встретился в полуфинале и победил его. В финале я выиграл у Франца Грабовски из модельного клуба, хорошего знакомого Конрада и моего тоже. В результате я завоевал право представлять Штутгарт. Затем я отправился на турнир в Кёльн, где встретился с игроками уровня Пауля Хухеля или Хаймито Герхардта; последний был самым старым среди немецких любителей wargames, ему уже исполнилось шестьдесят пять, и он являлся примером для всех участников. Конрад, приехавший вместе со мной, забавлялся тем, что придумывал прозвища всем игрокам, но, как только дело доходило до Хаймито Герхардта, он пасовал и его остроумие и энтузиазм куда-то улетучивались; когда он говорил о нем, то называл его Старик или господин Герхардт; в присутствии Хаймито он рот боялся открыть. Видимо, не хотел сболтнуть какую-нибудь глупость.
Однажды я спросил у него, за что он так уважает Хаймито. Он ответил, что считает его человеком из железа. И этим все сказано. Правда, оно уже немного ржавое, добавил он с улыбкой, но это все равно железо. Я решил, что он имеет в виду военное прошлое Хаймито, и спросил, прав ли я. Нет, ответил Конрад, я имею в виду его мужество игрока. Обычно старики часами просиживают у телевизора или чинно прогуливаются со своими женами. Хаймито же не боится войти в зал, битком набитый молодежью, и сесть за стол перед разложенной сложной игрой, игнорируя насмешливые взгляды, бросаемые в его сторону этой молодежью. Стариков с таким характером, с такой чистой душой теперь можно встретить только в Германии. Их становится все меньше и меньше. Как знать. В любом случае, как я вскоре убедился, Хаймито был замечательным игроком. Мы встретились с ним в преддверии финала чемпионата, в ожесточеннейшем поединке, где чаша весов постоянно колебалась и где мне выпало играть за худшую из сторон. Это была Fortress "Europa" и играл я за вермахт. И к удивлению почти всех, кто столпился вокруг нашего стола, выиграл.