После окончания партии Хаймито пригласил нескольких человек к себе домой. Его жена подала бутерброды и пиво, и мы провели приятный вечер, затянувшийся допоздна, во время которого было рассказано множество ярких и забавных историй. Хаймито служил во 2-м батальоне 915-го полка 352-й пехотной дивизии, но, по его словам, их генерал не умел маневрировать так хорошо, как это делал я, перемещая фишки, обозначавшие его воинскую часть в игре. Польщенный, я тем не менее счел своим долгом заметить ему, что ключом к успеху стало расположение моих моторизованных дивизий. Мы подняли бокалы за генерала Маркса, за генерала Эбербаха и 5-ю танковую армию. Почти в самом конце вечера Хаймито заверил, что следующим чемпионом Германии буду я. Думаю, что с тех самых пор кёльнские игроки стали меня ненавидеть. Я же был очень рад, прежде всего потому, что приобрел еще одного друга.
К тому же я выиграл еще и чемпионат. В полуфиналах и финале разыгрывался Blitzkrieg, это достаточно сбалансированная игра, происходящая на вымышленном пространстве и с вымышленными же участниками (Great Blue и Big Red), и если встречаются соперники хорошего уровня, то партии чрезмерно затягиваются, а то и вовсе застопориваются. Но ко мне это не относилось. С Паулем Хухелем я расправился за шесть часов, а в последнем поединке мне и вовсе хватило трех с половиной часов, как скрупулезно подсчитал Конрад, чтобы мой противник стал только вторым и изящно сдался.
Мы пробыли в Кёльне еще один день: сотрудники журнала предложили мне написать статью, а Конрад превратился в туриста и принялся усердно фотографировать улицы и соборы. Я еще не познакомился с Ингеборг, но уже тогда жизнь казалась мне прекрасной, и я даже не подозревал, что вскоре она станет еще прекрасней. А тогда все мне казалось чудесным. Федерация игроков в wargames была, должно быть, самой маленькой спортивной федерацией Германии, но я все равно был чемпион, и никто не мог поставить это под сомнение. Солнце на небе светило для меня.
В тот последний день в Кёльне случилось еще кое-что, что имело важные последствия. Хаймито Герхардт, энтузиаст игры по переписке, подарил нам, Конраду и мне, по Play-by-Mail kits, когда провожал на автобусную станцию. Оказалось, Хаймито переписывался с Рексом Дугласом (одним из кумиров Конрада), великим американским игроком и знаменитым редактором самого престижного из всех специальных журналов: The General. Признавшись, что ни разу не сумел одолеть его (за шесть лет они сыграли три партии по переписке), Хаймито вдруг предложил мне написать Рексу и договориться с ним о партии. Должен сказать, поначалу эта идея меня не слишком увлекла. Если уж играть по переписке, то лучше, чтобы соперником был такой человек, как Хаймито, или кто-нибудь еще из моего круга; однако наш автобус еще не успел доехать до Штутгарта, а Конрад уже убедил меня, насколько важно написать Рексу Дугласу и сыграть с ним.
Ингеборг сейчас спит. А еще недавно просила, чтобы я не вставал с кровати и продолжал обнимать ее всю ночь. Что, тебе страшно? - спросил я. Это прозвучало так естественно и вырвалось вдруг, без всяких раздумий, я просто спросил: тебе страшно? - и она ответила: да. Но почему и чего ты боишься? Она не знала. Я же рядом, сказал я ей, ты не должна бояться.
Потом она заснула, и я встал. Все лампы в комнате были погашены, за исключением ночника, который я поставил на стол, чтобы он освещал игру. В этот день я практически не работал. Ингеборг купила в городе нитку бус - желтоватые камешки, которые тут называют филиппинскими; молодежь носит их на пляже и на дискотеке. Ужинали мы вместе с Ханной и Чарли в китайском ресторане, расположенном близ кемпингов. Когда Чарли начал напиваться, мы ушли. В целом это был ничем не примечательный вечер; ресторан конечно же был битком набит, в зале стояла духота, официант обливался потом; кормили здесь неплохо, но ничего такого уж особенного; разговор крутился вокруг двух излюбленных тем Ханны и Чарли: соответственно любви и секса. Ханна, по ее словам, рождена для любви, хотя, когда она о ней говорит, у собеседника возникает странное чувство, будто речь идет не о любви, а о страховке или, более того, о марках автомобилей и электробытовых приборов. С другой стороны, Чарли рассуждает о бедрах, ягодицах, грудях, волосах на лобке, шеях, пупках, сфинктерах и т. п., к немалой радости Ханны и Ингеборг, которые то и дело хихикают. Не знаю уж, что кажется им таким смешным. Возможно, это нервный смех. Что касается меня, могу сказать, что я ел молча и мыслями находился совершенно в другом месте.
Вернувшись в гостиницу, мы увидели фрау Эльзу. Она стояла в конце ресторана, который по вечерам превращается в танцевальный зал, рядом с помостом для оркестра, и что-то говорила двум мужчинам в белых костюмах. У Ингеборг разболелся желудок, возможно из-за китайской еды, и мы спросили настой ромашки, подойдя к стойке бара. Оттуда мы и увидели фрау Эльзу. Она жестикулировала, как настоящая испанка, и качала головой. Мужчины в белом, напротив, даже пальцем не осмеливались шевельнуть. Это музыканты, сказала Ингеборг, она делает им нагоняй. На самом деле меня мало волновало, кто они такие, хотя я, разумеется, знал, что это не музыканты, потому что видел последних накануне вечером, и те были помоложе. Когда мы уходили, фрау Эльза все еще стояла там: безукоризненная фигура, одетая в зеленую юбку и черную блузку. Бравые мужчины в белом только кивали головами.
23 августа
Относительно спокойный день. Утром, после завтрака, Ингеборг ушла на пляж, а я заперся в номере с намерением серьезно поработать. Очень скоро жара заставила меня переодеться в купальный костюм и выйти на балкон, где стоят два довольно удобных шезлонга. Несмотря на ранний час, на пляже уже яблоку было негде упасть. Когда я вернулся в комнату, кровать уже была застелена, а доносившиеся из душа звуки указывали, что горничная еще не ушла. Это была та самая девушка, у которой я просил стол. На сей раз она не показалась мне такой уж юной. На ее лице была написана усталость, а своими сонными глазами она напоминала зверька, не привыкшего к солнечному свету. Она явно не ожидала меня встретить. В первое мгновение мне показалось даже, что она вот-вот сорвется с места и убежит. Прежде чем она успела это сделать, я спросил, как ее зовут. Она назвалась Кларитой и как-то странно улыбнулась. Ее улыбку по меньшей мере можно было назвать тревожной. Никогда раньше не видел, чтобы люди так улыбались.
Довольно-таки резким тоном я велел ей подождать, затем, поискав, вынул купюру в тысячу песет и вложил ей в руку. Бедная девушка растерянно взглянула на меня, не зная, должна ли принять деньги и с чего это вдруг я так расщедрился. Это тебе на чай, сказал я. И тут произошло самое удивительное: сначала она прикусила нижнюю губу, словно нервничающая школьница, а потом чуть присела в реверансе, подсмотренном наверняка в одном из фильмов про трех мушкетеров. Я не знал, что делать и как истолковать этот ее жест; в конце концов я поблагодарил ее и сказал, что теперь она может идти, причем сказал это не по-испански, как говорил до сих пор, а по-немецки. Девушка тут же повиновалась. И ушла так же бесшумно, как появилась.
Остаток утра я занимался тем, что заносил в тетрадь, которую Конрад именовал оперативным журналом, первые строки своего варианта.
В двенадцать я присоединился к Ингеборг на пляже. Должен признать, я находился в возбужденном состоянии после нескольких часов, с пользой проведенных за доской, и потому, против обыкновения, начал подробнейшим образом рассказывать о своем начале, но этот рассказ был прерван Ингеборг, заметившей, что люди нас слушают.
Я возразил, что в этом нет ничего удивительного, поскольку на пляже чуть ли не вплотную друг к другу сидят и лежат тысячи людей.
И тут до меня дошло, что Ингеборг стыдится меня, слов, которые я произносил (пехотные корпуса, бронетанковые части, воздушные боевые факторы, морские боевые факторы, превентивное вторжение в Норвегию, возможность предпринять наступление на Советский Союз зимой тридцать девятого года и полностью разгромить Францию весной сорокового), и словно пропасть разверзлась у моих ног.
Обедали мы в гостинице. Покончив с десертом, Ингеборг предложила совершить морскую прогулку; в администрации гостиницы ей дали расписание движения небольших суденышек, курсирующих между нашим курортом и двумя соседними городками. Я отказался ехать, сославшись на неоконченную работу. Когда я сказал ей, что собираюсь вечером вчерне завершить два первых тура, она посмотрела на меня так же, как до этого на пляже.
С самым настоящим ужасом начинаю сознавать, что между нами возникает нечто непонятное.
В остальном довольно скучный день. В гостинице уже почти не встретишь бледнолицых постояльцев. Все, даже те, кто приехал всего пару дней назад, демонстрируют безукоризненный бронзовый загар, результат многочасового лежания на пляже и воздействия специальных кремов, кои наша промышленность выпускает в избытке. Фактически единственный постоялец, сохраняющий свой натуральный цвет кожи, - это я. И еще я больше, чем кто бы то ни было, времени провожу в гостинице. Я и одна старушка, которая почти не выползает с террасы. Похоже, это обстоятельство возбудило любопытство местного персонала, который начинает на меня посматривать с большим интересом, хотя и с почтительного расстояния, и с неким чувством, которое я, с риском впасть в преувеличение, назвал бы страхом. Думаю, инцидент со столом молниеносно стал достоянием всей гостиницы. Разница между старушкой и мною состоит в том, что она тихо сидит себе на террасе, разглядывая облака и пляж, а я то и дело покидаю номер, как лунатик, чтобы проведать на пляже Ингеборг или выпить пива за стойкой гостиничного бара.
Странно, но иногда у меня возникает убежденность в том, что старушка уже была тут, когда я приезжал в "Дель-Map" с родителями. Однако десять лет - это много, по крайней мере для такого случая, и мне не удается восстановить по памяти ее лицо. Вот если бы подойти к ней и спросить, не помнит ли она меня…
Маловероятно. В любом случае не знаю, был бы я способен заговорить с ней. Что-то в ней меня отталкивает. Тем не менее на первый взгляд это обычная старуха, каких много: скорее худая, чем толстая, вся в морщинах, одета в белое, в темных очках от солнца и соломенной шляпке. Сегодня, после того как Ингеборг ушла, я разглядывал старуху с балкона. На террасе она неизменно занимает одно и то же место, в углу, поближе к тротуару. И там, наполовину скрытая огромным бело-голубым зонтом и напоминающая большую куклу на шарнирах, часами наблюдает за немногочисленными машинами, циркулирующими по Приморскому бульвару, и, похоже, счастлива. Странная штука, но оказалось, что она необходима для моего собственного счастья: когда становилось невмоготу дышать спертым воздухом комнаты, я выходил на балкон, видел ее, и она служила для меня своего рода источником энергии. Настроение у меня сразу поднималось, я снова садился за стол и продолжал работу.
А если бы она видела меня всякий раз, как я выходил на балкон? Что бы она обо мне подумала? За кого бы приняла? Она ни разу не подняла голову, но за этими темными очками не разглядишь, когда на тебя смотрят, а когда нет; она могла видеть мою тень на вымощенном плиткой полу террасы; в гостинице оставалось мало народу, и конечно же она бы сочла необычным то, что некий молодой человек то появляется, то через определенные промежутки времени исчезает. Когда я последний раз выходил, она заполняла открытку. Может, упомянула в ней и обо мне? Как знать. Но если это так, то в каких выражениях? Бледный юноша с высоким лбом. Или нервный молодой человек, несомненно влюбленный. Или, может быть, ничем не примечательный юноша с нездоровой кожей.
Не знаю, не знаю. Знаю только, что никак не доберусь до сути и погряз в бесполезных предположениях, которые только смущают меня. Не возьму в толк, как добряк Конрад мог сказать, что я пишу, как Карл Брёгер. Хотел бы я, чтобы это было правдой.
Благодаря Конраду я узнал о литературной группе "Рабочие Ниланда". Именно он вложил мне в руку книгу Карла Брёгера Soldaten der Erde, а когда я прочел ее, заставил искать по библиотекам Штутгарта, куда я в конце концов стал наведываться, сгорая от нетерпения, Bunker 17 того же Брёгера, Hammerschläge Генриха Лерша, Das vergitterte Land Макса Бартеля, Rhythmus des neuen Europa Геррита Энгельке, Mensch im Eisen Лерша и т. д.
Конрад - знаток отечественной литературы. Как-то вечером в своей комнате он без остановки перечислил мне двести имен немецких писателей. Я спросил, всех ли этих авторов он читал. Он сказал, что да. Особенно он любит Гёте, а из современных - Эрнста Юнгера. У него было две книги последнего, которые он постоянно перечитывал: Der Kampf als inneres Erlebnis и Feuer und Blut. He пренебрегал он, однако, и забытыми фигурами, отсюда его увлеченность, которую вскоре разделил и я, кружком Ниланда.
Сколько раз с тех пор я ложился спать за полночь, потому что не только занимался расшифровкой мудреных правил новых игр, но и погружался в радости и горести, в бездонные пропасти и возносился к недосягаемым вершинам немецкой литературы!
Разумеется, я имею в виду литературу, которая пишется кровью, а не книжонки про Флориана Линдена, которые, по рассказам Ингеборг, с каждым разом становятся все более глупыми. Кстати, тут нелишне обратить внимание на одну несправедливость: Ингеборг испытывала недовольство или смущение в те считанные разы, когда я рассказывал ей на публике и более или менее подробно об успехах в той или иной игре; однако же она бессчетное число раз и в самых разных обстоятельствах - во время завтрака, на дискотеке, в машине, в постели, за ужином и даже по телефону - рассказывала мне о загадках, которые должен был разгадать Флориан Линден. И при этом я не сердился и не испытывал смущения оттого, что кто-то может услышать ее слова; напротив, я старался уяснить себе очередное дело в целом и объективно (тщетное усилие!), чтобы затем подсказать возможное логическое решение головоломки, которую выпало решать детективу.
Не далее как месяц назад этот Флориан Линден мне даже приснился. Это уже было слишком. Живо помню этот сон: я лежал в постели под одеялом, потому что мне было ужасно холодно, а Ингеборг объясняла: "Комната герметически запечатана"; в это время из коридора донесся голос Флориана Линдена, предупреждавшего, что в комнате находится ядовитый паук, который может укусить нас и затем исчезнуть, несмотря на то что комната "герметически запечатана". Ингеборг заплакала, я обнял ее. Спустя какое-то время она сказала: "Это невозможно. Как Флориан выпутается на этот раз?" Я встал и принялся бродить по комнате, открывая всевозможные ящики в поисках паука, но ничего не находил, хотя, конечно, мест, где он мог прятаться, было предостаточно. Ингеборг кричала: "Флориан, Флориан, Флориан! Что нам делать?" - но никто не откликался. Полагаю, мы оба знали, что остались одни.
На этом сон кончался. Впрочем, это был скорее не сон, а кошмар. Означал ли он что-нибудь, мне неизвестно. Обычно кошмары меня не преследуют. В детстве - другое дело; вот тогда кошмары мне снились довольно часто, причем весьма разнообразные по форме. И все же не было ничего такого, что могло бы встревожить родителей или школьного психолога. В сущности, я всегда был уравновешенным человеком.
Было бы интересно припомнить, какие сны я видел здесь, в "Дель-Map", десять лет назад. Наверняка мне снились девушки и всякие кары, как всем подросткам. Мой брат как-то рассказал мне свой сон. Не помню, находились ли мы с ним наедине или при этом присутствовали родители. Я никогда не делал ничего подобного. Когда Ингеборг была маленькая, она часто просыпалась в слезах, и ей было нужно, чтобы кто-нибудь ее утешил. Иначе говоря, она просыпалась в страхе, с ощущением жуткого одиночества. Со мной ничего такого не происходило либо происходило так редко, что я этого не запомнил.
Вот уже года два, как мне снятся игры. Я ложусь, закрываю глаза, и в мозгу сразу же возникает доска, уставленная какими-то непонятными фишками, и вот так, потихоньку, я начинаю убаюкивать себя и в конце концов засыпаю. Наверное, тогда и приходит настоящий сон, только я его не помню.
Ингеборг снится мне редко, зато она главное действующее лицо в одном из самых ярких моих снов. Это очень короткий для пересказа сон, внешне короткий, и в этом-то, наверное, заключается главное его достоинство. Ингеборг сидит на каменной скамье и причесывается хрустальной щеткой; волосы цвета чистого золота доходят ей до пояса. День клонится к вечеру. На заднем плане, где-то еще очень далеко, возникает облако пыли. Неожиданно я замечаю рядом с ней гигантскую деревянную собаку и просыпаюсь. Кажется, этот сон приснился мне вскоре после того, как мы познакомились. Когда я рассказал ей его, она сказала, что облако пыли означает встречу с любовью. Я сказал, что думаю то же самое. Мы оба почувствовали себя счастливыми. Все это происходило на дискотеке "Детройт" в Штутгарте, и, наверное, она тоже помнит этот сон, потому что мы его обсуждали.