Иногда Ингеборг звонит мне глубокой ночью. Она признается, что это одна из причин, почему она меня любит. Прежние ее кавалеры, по крайней мере некоторые из них, терпеть не могли этих звонков. Некий Эрих разорвал с ней отношения именно из-за того, что она разбудила его в три часа ночи. Спустя неделю он попытался помириться, но Ингеборг не захотела. Никто из них не понимал, что ей необходимо с кем-то поговорить после пробуждения от кошмара, особенно если она одна и ей привиделось нечто совершенно жуткое. Для таких случаев я подхожу идеально: у меня чуткий сон; я мгновенно готов к разговору, как будто мне позвонили в пять часов дня (что маловероятно, поскольку в это время я еще нахожусь на работе); меня ничуть не беспокоят ночные звонки; наконец, когда звонит телефон, я иной раз даже еще не сплю.
Излишне говорить, что такие звонки наполняют меня радостью. Тихой радостью, не мешающей мне уснуть снова так же быстро, как я проснулся. И в моих ушах звучат прощальные слова Ингеборг: "Пусть тебе приснится то, что ты желаешь, милый Удо".
Милая Ингеборг. Никого я так не любил. Откуда же эти взгляды, полные недоверия? Разве нельзя просто любить друг друга, как дети, и принимать такими, какие мы есть?
Когда она вернется, скажу, что люблю ее, что скучал без нее, и пусть она меня простит.
Мы впервые отправились куда-то вдвоем, впервые проводим вместе отпуск, и, естественно, поначалу не так-то просто приспособиться друг к другу. Я должен как можно меньше говорить об играх, особенно о военно-стратегических играх, и уделять ей больше внимания. Если успею, то, сделав эту запись, спущусь в местный магазинчик сувениров и куплю ей что-нибудь, какой-нибудь пустячок, который заставит ее улыбнуться и простить меня. Невыносимо думать, что я могу ее потерять. Невыносимо думать, что я могу причинить ей боль.
Я купил серебряное ожерелье с вставками из черного дерева. Четыре тысячи песет. Надеюсь, ей понравится. Еще я приобрел миниатюрную глиняную фигурку, изображающую крестьянина в красной шляпе, сидящего на корточках во время акта дефекации; продавщица объяснила, что это типичная для данного региона фигурка или что-то вроде этого. Уверен, что Ингеборг она позабавит.
За стойкой администратора я заметил фрау Эльзу. Я осторожно приблизился и, прежде чем поздороваться, некоторое время рассматривал из-за ее плеча раскрытую бухгалтерскую книгу, пестревшую нулями. Видно, что-то в этой книге было не так, потому что, заметив мое присутствие, она явно не обрадовалась. Я собирался показать ей ожерелье, но она не дала. Опершись на стойку так, что ее волосы оказались подсвечены последними лучами солнца, проникавшими в вестибюль через широкие окна, она поинтересовалась Ингеборг и "моими друзьями". Я притворился, будто понятия не имею, о каких друзьях идет речь. О молодой немецкой паре, сказала фрау Эльза. Я ответил, что это не друзья, а просто знакомые, обычное пляжное знакомство, и к тому же, добавил я, они постояльцы ее конкурентов. Похоже, фрау Эльза не оценила моей иронии. Поскольку было видно, что она не собирается продолжать разговор, а мне не хотелось сразу подниматься к себе в номер, я торопливо извлек глиняную фигурку и показал ей. Фрау Эльза засмеялась, сказав:
- Какой же вы ребенок, Удо.
Не знаю почему, но эта простая фраза, произнесенная безукоризненным тоном, заставила меня покраснеть. После этого она жестом показала, что у нее много работы и просит ей не мешать. Перед уходом я спросил, в котором часу сейчас темнеет. В десять, ответила она.
С балкона я могу разглядеть суденышки, катающие туристов. Они отходят каждый час от старого рыбацкого порта, устремляются к востоку, затем поворачивают на север и исчезают за высокой скалой, которую здесь называют мысом Пресвятой Девы. Сейчас девять, и на окрестности постепенно и торжественно опускается ночь.
Пляж опустел. Только кое-где на темно-желтом песке видны ребятишки и собаки. Собаки, которые бродят вначале поодиночке, вскоре сбиваются в стаю и несутся в направлении сосновой рощи и кемпингов, а потом возвращаются, и стая постепенно распадается. Дети играют на одном месте. С противоположной стороны городка, в районе старых кварталов и прибрежных скал, появляется белый кораблик. Это возвращается Ингеборг, я уверен. Такое ощущение, что суденышко почти не двигается. На участке пляжа между "Дель-Map" и "Коста-Брава" знакомый служитель начинает убирать водные велосипеды. И хотя такая работенка не из легких, никто ему не помогает. Правда, видя, с какой сноровкой он перемещает огромные конструкции, оставляющие глубокие борозды в песке, понимаешь, что в помощниках он не нуждается. На таком расстоянии никто бы не догадался, что значительная часть его тела покрыта ужасными шрамами. С балкона я видел только, что он в коротких штанах и что гуляющий по пляжу ветер развевает его чересчур длинные волосы. Ничего не скажешь, оригинальный тип. Нет, не из-за шрамов, а из-за того, как необычно складывает он велосипеды. То, что я уже обнаружил в ту ночь, когда Чарли сбежал от нас на пляж, я вижу снова, только на этот раз с самого начала, и эта операция, как я и предполагал тогда, медленная, сложная и лишена всякого практического смысла, просто абсурдна. Она состоит в том, чтобы составить из велосипедов, глядящих в разные стороны, единое целое, сплотить их таким образом, чтобы в конце концов образовался не традиционный ряд, даже не двойная шеренга, а круг или, вернее сказать, звезда с нечеткими концами. Задача не из простых, что становится ясно, когда прочие служители заканчивают свою работу, в то время как он не сложил еще и половины велосипедов. Однако это, похоже, его ни капельки не тревожит. Как видно, он работает в свое удовольствие в этот вечерний час, когда на пляже дует освежающий ветерок и нет никого вокруг, за исключением нескольких ребятишек, играющих в песке и не приближающихся к велосипедам. Думаю, будь я ребенком, я бы тоже к ним не приблизился.
Странно: на секунду мне почудилось, что он строит из велосипедов крепость. Такую крепость, какие обычно строят именно дети. Отличие состоит в том, что этот несчастный - не ребенок. Но тогда зачем строить крепость? По-моему, ответ ясен: чтобы переночевать в ней.
Кораблик Ингеборг причалил. Должно быть, она шагает сейчас в направлении гостиницы; я представляю ее чистую кожу, ее прохладные и душистые волосы, ее решительную поступь, нарушающую тишину старого квартала. Еще немного, и станет совсем темно.
Хранитель велосипедов продолжает составлять свою звезду. Не могу понять, как это до сих пор никто не обратил внимания на его сооружение; эти велосипеды выглядят как самая захудалая лачуга и портят все очарование пляжа; хотя предполагаю, бедняга тут ни при чем, и, возможно, такое впечатление, будто посреди пляжа торчит какая-то развалюха, возникает только с этой точки. Неужели с Приморского бульвара все выглядит иначе и потому никто не замечает беспорядка, создаваемого на пляже этими велосипедами?
Я запер балкон. Почему Ингеборг так задерживается?
24 августа
Мне нужно написать об очень многих вещах. Я познакомился с Горелым. Попытаюсь суммировать все происшедшее в последние часы.
Ингеборг вернулась вчера вечером сияющая и в хорошем настроении. Прогулка получилась очень удачной, и нам не понадобилось ничего говорить друг другу: примирение состоялось само собой, естественно, что было особенно приятно. Мы поужинали в гостинице, а потом встретились с Ханной и Чарли в баре неподалеку от Приморского бульвара, который называется "Андалузский уголок". В глубине души я предпочел бы провести остаток ночи наедине с Ингеборг, но не стал отказываться, дабы не нарушить только что восстановленный между нами мир.
Чарли выглядел радостным и возбужденным, и я быстро понял, в чем дело: в этот вечер по телевизору показывали матч по футболу между сборными Германии и Испании, и он хотел, чтобы мы вчетвером посмотрели его в баре, среди многочисленных испанцев, дожидавшихся начала встречи. Когда я заметил, что нам было бы гораздо удобнее расположиться в гостинице, он возразил, что это совсем другое дело; в гостинице почти наверняка мы находились бы в компании одних немцев; в баре же нас будут окружать "противники", что усилит наши эмоции. Ханна с Ингеборг неожиданно встали на его сторону.
Я не был согласен, но не стал настаивать, и вскоре мы покинули террасу и переместились поближе к телевизору.
Там-то мы и познакомились с Волком и Ягненком. Такие у них были прозвища.
Я не стану описывать, как выглядел "Андалузский уголок" изнутри, скажу только, что там было просторно, что там ужасно пахло и что одного беглого взгляда хватило, чтобы подтвердить мои опасения: мы были здесь единственные иностранцы.
Публика, своевольно рассевшаяся полукругом перед телевизором, состояла главным образом из молодежи, в большинстве своем мужского пола, по виду - рабочих, только что закончивших свой трудовой день и еще не успевших принять душ. Зимой, конечно, в этом не было бы ничего особенного, летом же находиться здесь было не слишком приятно.
Разница между нами и ими усугублялась еще и тем, что они, похоже, знали друг друга с раннего детства, что и демонстрировали, похлопывая соседей по спине, перекрикиваясь из разных уголков бара, обмениваясь шутками, звучавшими все громче и громче. Вообще шум с непривычки оглушал. Все столики были уставлены пивными бутылками. Несколько человек играли в старенький настольный футбол, и резкие металлические щелчки пробивались сквозь всеобщий гам, словно выстрелы вольных стрелков во время решающей битвы сквозь лязганье мечей и сабель. Было очевидно, что наше присутствие породило ожидания, не имевшие или почти не имевшие ничего общего с футбольным матчем. Тайные и не слишком тайные взгляды были прикованы к Ингеборг и Ханне, которые по контрасту, о чем можно даже и не говорить, казались принцессами из волшебных сказок, особенно Ингеборг.
Чарли был вне себя от счастья. В сущности, это была его атмосфера, он обожал шумное веселье, низкопробные шутки, воздух, пропитанный дымом и тошнотворными запахами, а если к тому же мог посмотреть игру нашей сборной, то чего еще желать. Но нет в мире совершенства. В тот самый момент, когда нам принесли четыре сангрии, мы выяснили, что немецкая команда - это сборная Восточной Германии. Чарли словно обухом ударили по голове, и с этого мгновения его настроение начало с каждым разом все больше меняться. Сперва он хотел немедленно уйти. Через некоторое время я получил возможность удостовериться, что его страхи, без преувеличения, были огромны и нелепы. Например, он боялся, что испанцы примут нас за восточных немцев.
В конце концов мы договорились уйти, как только нам принесут счет за сангрию. Остается сказать, что мы совершенно не следили за ходом матча, а только пили да смеялись. И вот тогда-то Волк с Ягненком и подсели к нашему столику.
Как это произошло, не могу сказать. Просто, безо всяких извинений, сели рядом и сразу завели разговор. Оба знали несколько английских слов, чего с любой точки зрения было недостаточно, хотя они и пытались возместить нехватку лингвистических знаний богатством мимики. Вначале разговор крутился вокруг вечных общих мест (работа, климат, зарплата и тому подобное), и я выступал в роли переводчика. Они были, если я правильно понял, прирожденными гидами, гидами по призванию, но наверняка это говорилось в шутку. Позднее, по мере того как сгущалась ночь и непринужденность в беседе все больше возрастала, к моим знаниям прибегали только в самые трудные моменты. Поистине алкоголь творит чудеса.
Из "Андалузского уголка" мы всей компанией на машине Чарли отправились в другую дискотеку, на сей раз за город, в совершенно пустынное место неподалеку от Барселонского шоссе. Цены там были гораздо ниже, чем в туристической зоне, публика в основном состояла из людей, подобных нашим новым знакомым, обстановка царила праздничная, способствуя завязыванию знакомств, хотя и с оттенком чего-то темного и сомнительного, что встречается только в Испании, но, как ни странно, не вызывает недоверия. Чарли, как всегда, не замедлил напиться. В какой-то момент, непонятно каким образом, мы узнали, что восточногерманская сборная проиграла со счетом ноль - два. Я вспоминаю об этом со странным чувством, поскольку футбол меня совершенно не интересует, и тем не менее я воспринял результат матча как какой-то поворот в ночи, словно начиная с этого момента веселье на дискотеке могло обернуться чем-то иным, каким-то жутким спектаклем.
Вернулись мы в четыре утра. Машину вел один из испанцев, поскольку Чарли всю дорогу блевал, высунув голову в окошко. Состояние его действительно было просто плачевно. Когда мы добрались до гостиницы, он отвел меня в сторонку и принялся рыдать. Ингеборг, Ханна и оба испанца с любопытством наблюдали за нами, хотя я делал знаки, чтобы они отошли подальше. Постоянно икая, Чарли признался, что боится умереть; в целом его речь была крайне неразборчива, хотя все же мне удалось выяснить, что у него нет никаких оснований для подобных опасений. Затем, без всякого перехода, он начал хохотать и пытался боксировать с Ягненком. Тот был гораздо ниже его ростом и куда более щуплый, а потому ограничивался тем, что лишь увертывался от ударов. Чарли же был настолько пьян, что в конце концов потерял равновесие, а может нарочно, упал. Мы бросились его поднимать, и кто-то из испанцев предложил выпить кофе в "Андалузском уголке".
Со стороны Приморского бульвара терраса бара напоминала то ли пещеру разбойников, то ли что-то вроде таверны, окутанной утренней сыростью и туманом. Волк разъяснил, что, хотя кажется, будто бар закрыт, хозяин обычно находится внутри и до самого рассвета смотрит фильмы на своем новом видео. Мы решили рискнуть. Через некоторое время дверь нам открыл мужчина с красным лицом, украшенным недельной щетиной.
Кофе нам приготовил сам Волк. В зале, спиной к нам, сидели всего два человека, смотревшие телевизор: хозяин и кто-то еще, причем сидели они за разными столиками. Я не сразу признал второго. Что-то неясное побудило меня подсесть к нему. Возможно, я тоже был немного пьян. Так или иначе, но я взял свой кофе и сел за его столик. Мы успели обменяться всего парой обычных фраз (я вдруг почувствовал себя неловко и как-то нервно), пока к нам не подошли остальные. Волк с Ягненком конечно же его знали. Представление было сделано по всем правилам.
- Это Ингеборг, Ханна, Чарли и Удо, наши немецкие друзья.
- Это наш коллега Горелый.
Я перевел для Ханны эти слова.
- Как они могут называть его Горелым? - возмутилась она.
- Так он же и есть Горелый. Кроме того, его называют не только так. Можешь звать его Мускулитос; оба прозвища ему очень подходят.
- По-моему, это верх бестактности, - сказала Ингеборг.
Чарли, до этого что-то невнятно бормотавший, вдруг произнес:
- Или верх откровенности. Просто-напросто они не прячутся от проблемы. На войне так всегда было: боевые товарищи называли вещи своими именами, не стесняясь, и это не означало ни неуважения, ни бестактности, хотя, конечно…
- Это ужасно, - оборвала его Ингеборг и недовольно посмотрела на меня.
Волк и Ягненок во время этого обмена репликами были заняты тем, что пытались втолковать Ханне, что одна рюмочка коньяку вряд ли может ухудшить состояние Чарли. Попав между двух огней, Ханна временами казалась чересчур возбужденной, временами - грустной и не чаявшей поскорее уйти, хотя не думаю, что в глубине души она так уж стремилась вернуться в гостиницу. По крайней мере с Чарли, который уже дошел до такого состояния, когда был способен лишь без конца бормотать что-то нечленораздельное. Единственным трезвым среди нас был Горелый, поглядывавший в нашу сторону с таким видом, будто понимал по-немецки. Ингеборг, так же как и я, заметила это и занервничала. Это типичная для нее реакция, она страшно переживает, когда нечаянно делает нечто такое, что может повредить другим. Но чем мы могли повредить кому бы то ни было своими репликами?
Позже я спросил у него, знает ли он наш язык, и он ответил, что нет.
В семь часов утра, когда солнце стояло уже высоко, мы наконец добрались до кровати. В комнате было прохладно, и мы занялись любовью. После чего уснули с открытыми окнами и задернутыми шторами. Но перед этим… Перед этим нам пришлось волочить на себе Чарли, норовившего подхватить песни, которые напевали ему в уши Волк и Ягненок (при этом они хохотали как безумные и хлопали в ладоши); по дороге в гостиницу он вдруг уперся, заявив, что желает немножко поплавать. Несмотря на наши с Ханной возражения, испанцы его поддержали, и они втроем залезли в воду. Бедная Ханна не знала, что ей делать: то ли тоже купаться, то ли дожидаться со мной на берегу; в конце концов она выбрала второе.
Горелый, незаметно для нас покинувший бар, вновь объявился здесь, на пляже. Он шагал в нашу сторону и остановился метрах в пятидесяти от нас. Присев на корточки, он вгляделся в море.
Ханна сказала, что боится за Чарли. Сама она прекрасная пловчиха и, конечно, должна была сопровождать его, однако, призналась она с кривой улыбкой, ей не хотелось раздеваться перед нашими новыми друзьями.
Море было гладким, как ковер. Трое пловцов удалялись все дальше и дальше от берега. Скоро мы уже не могли разобрать, кто из них кто; светлые волосы Чарли и темные испанцев сделались неотличимы.
- Чарли - это тот, кто впереди, - сказала Ханна.
Две головы повернули в сторону берега. Третья продолжала удаляться в открытое море.
- Это Чарли, - сказала Ханна.
Нам пришлось уговаривать ее, чтобы она не раздевалась и не плыла к нему. Ингеборг взглянула на меня так, словно я был избран для этой миссии, но ничего не сказала. Я ей был за это благодарен. Плавание не мой конек, и Чарли был уже слишком далеко от берега, чтобы я мог его догнать. Возвращавшиеся испанцы плыли чрезвычайно медленно. Один из них то и дело оборачивался, словно желал удостовериться, плывет ли за ним Чарли. На мгновение я вспомнил то, что он мне сказал о страхе умереть. Это было нелепо. Тут я взглянул туда, где сидел Горелый, но не обнаружил его. Чуть левее нас, ровно посередине между берегом и Приморским бульваром, громоздились велосипеды, залитые голубоватым светом, и я понял, что он находится там, внутри своей крепости - спит или, возможно, наблюдает за нами, и сама мысль о том, что он там прячется, взволновала меня куда больше, чем показательный заплыв, устроенный для нас болваном Чарли.