- слушай, равви, я пытаюсь рассмотреть этот вопрос со всех точек зрения, а не только с моей стороны, правящая верхушка действует весьма хладнокровно, надо отдать должное, к правящей верхушке я могу в любой момент обратиться, и уверен, что буду иметь дело с крутыми ребятами, посмотри, что они сделали со Споком, с обоими Кеннеди, с Кингом, с Малкольмом Иксом, список можно продолжить, он длинный, крупных воротил нахрапом не возьмешь - мигом окажешься в "Форест-Лоне" и будешь до конца своих дней выкрикивать всякую революционную чушь в картонку от туалетной бумаги, но все меняется, молодые посообразительнее старых, и старые вымирают, еще есть шанс обойтись без массовых убийств.
- тебя заставили пойти на попятный, а для меня одно из двух: "Победа или Смерть".
- вот и Гитлер говорил то же самое, ему досталась смерть.
- а что плохого в смерти?
- сегодня мы обсуждаем другой вопрос: что плохого в жизни?
- ты написал такую книгу, как "УЛИЦА СТРАХА", и после этого готов сидеть и пожимать руки убийцам?
- я что, с тобой за руку поздоровался, равви?
- тебе бы все шутки шутить, а в этот самый момент творятся жестокости.
- ты о пауке с мухой или о кошке с мышкой?
- я о жестокости человека по отношению к человеку, а ведь человек способен соображать, что к чему.
- в твоих словах что-то есть.
- конечно, черт возьми! не у одного тебя язык хорошо подвешен.
- ну и что ты предлагаешь? поджечь город?
- нет, поджечь страну.
- я же говорил, из тебя выйдет шикарный раввин.
- спасибо.
- ну хорошо, спалим мы страну, а чем мы ее заменим?
- скажешь, не удалась американская революция, французская революция не удалась, русская революция не удалась?
- не совсем, целей своих они явно не достигли.
- это была лишь попытка.
- скольких людей надо убить, чтобы продвинуться на дюйм вперед?
- а скольких убивают, вообще оставаясь на месте?
- иногда мне кажется, что я говорю с Платоном.
- так и есть: с Платоном, отрастившим иудейскую бороду.
воцаряется тишина, и проблема повисает в воздухе, тем временем вонючие притоны заполняются разочарованными и отверженными; бедняки умирают в богадельнях от нехватки врачей; тюрьмы так переполнены оступившимися и заблудшими, что не хватает коек, и заключенные вынуждены спать на полу, приносить утешение - значит совершать милосердный поступок, действие коего длится недолго, и сумасшедшие дома набиты битком, потому что общество играет людьми, как пешками…
чертовски приятно быть интеллектуалом или писателем и наблюдать за всеми этими мелочами, пока САМОГО не прихватит за жопу, вся беда интеллектуалов и писателей в том, что они ни черта не чувствуют, кроме собственного комфорта или собственной боли, что, в общем-то, нормально, но гнусно.
- а в Конгрессе, - говорит мой приятель, - полагают, что можно решить какие-то проблемы с помощью закона об ограничении продажи оружия.
- ага. тем более нам известно, кто стреляет из большей части этих пистолетов, правда, мы не столь уверены в том, кто стреляет из остальных, армия ли это, полиция, государство или какие-то другие безумцы? боюсь предположить, не то еще, чего доброго, окажусь следующей жертвой, а мне надо успеть закончить несколько сонетов.
- не думаю, что ты такая уж важная птица.
- и слава богу, равви.
- хотя, по-моему, в глубине души у тебя засел маленький трус.
- правильно, трус - это человек, который способен предвидеть будущее, храбрец почти всегда лишен воображения.
- иногда мне кажется, что из ТЕБЯ получился бы хороший раввин.
- вряд ли. у Платона не было иудейской бороды.
- отрасти.
- выпей пивка.
- спасибо.
и вот мы умолкли, это еще один странный вечер, люди приходят ко мне, они разговаривают, они заполняют меня собой: будущие раввины, революционеры со своими винтовками, ФБР, шлюхи, поэтессы, молодые поэты из Калифорнийского государственного колледжа, профессор из Лойолы, направляющийся в Мичиган, профессор из университета в Беркли, еще один, который живет в Риверсайде, трое или четверо ребят, путешествующих автостопом, явные бродяги с мозгами, забитыми книгами Буковски… одно время я думал, что вся эта банда посягает на мои прекрасные, драгоценные мгновения и погубит их, но пока мне везет, везет, потому что каждый мужчина, каждая женщина что-то приносят и что-то мне оставляют, и я больше не должен чувствовать себя отгородившимся каменной стеной, как Джефферс, к тому же мне везет и в другом отношении, ведь слава моя не столь уж и велика, и я едва ли когда-нибудь превращусь в Генри Миллера с поклонниками, разбившими лагерь на лужайке перед домом, боги ко мне весьма благосклонны, они сохранили мне жизнь и рассудок и до сих пор дают возможность бузить, наблюдать, делать заметки, ощущать доброту со стороны добрых людей, ощущать, как это чудо проносится вверх по моей руке, точно сумасшедшая мышка, такова жизнь, данная мне в сорок восемь лет, и даже при том, что завтрашний день в потемках, она слаще всех сладких снов.
малыш встает, слегка перебрав пива, - будущий раввин, громогласно проповедующий на воскресных завтраках.
- мне пора, завтра занятия.
- конечно, малыш, как самочувствие?
- нормально, тебе привет от папы.
- скажи Сэму, пускай держится молодцом, мы все должны своего добиться.
- у тебя есть мой телефон?
- ага. я держу его над левым соском.
я смотрю, как он уходит, спускается по лестнице, слегка растолстел, но это ему даже к лицу. сила, избыток силы, он сверкает и грохочет, из него выйдет прекрасный раввин, потом он исчезает, пропадает из виду, а я сажусь писать вам вот это. машинка вся в сигаретном пепле, чтобы сообщить вам, как все проходит и что будет дальше, рядом с машинкой лежат два маленьких кукольных башмачка размером примерно с полдюйма, моя дочка Марина бросила меня одного, она в Аризоне, где-то, как раз сейчас, с мамашей-революционеркой, нынче июль 1968 года, я стучу на машинке и жду, что дверь слетит с петель и я увижу двоих мужчин с болезненным цветом лица и глазами оттенка протухшего студня, увижу ручные пулеметы с воздушным охлаждением, я надеюсь, что они не появятся, это был чудесный вечер, и лишь немногие одинокие куропатки запомнят этот счастливый жребий и то, как им улыбались стены, доброй ночи.
Пиво, поэты и разговоры
это был кошмарный вечер, накануне Уилли ночевал в траве на окраине Бейкерсфилда, были еще Датч с приятелем, пиво ставил я. я приготовил бутерброды. Датч непрерывно говорил о литературе, о поэзии, я пытался сбить его с этой темы, но он упорно гнул свое. Датч держит книжный магазин в районе Пасадены, или Глендейла, или где-то еще. потом заговорили о беспорядках, они спросили меня, что я думаю о беспорядках, и я сказал им, что хочу подождать - что мысли должны прийти сами собой, было приятно иметь возможность ждать. Уилли взял одну из моих сигар, развернул, закурил, кто-то сказал:
- как вышло, что ты стал вести газетную рубрику? сам же когда-то смеялся над Липтоном, который вел рубрику, а теперь занимаешься тем же самым.
- Липтон пишет что-то левацкое, в духе Уолтера Уинчелла. я творю Искусство, есть разница.
- эй, старина, у тебя есть еще зеленый лук? - спросил Уилли.
я пошел на кухню за зеленым луком и пивом. Уилли сошел прямиком со страниц книги - книги, которая еще не была написана, он сплошь состоял из волос, головы и бороды, джинсы в заплатах, неделю он проводил во Фриско. две недели спустя он оказывался в Альбукерке, потом где-то еще. он таскал с собой пачку стихов, которые отобрал для своего журнала, оставалось только гадать, материализовался ли хоть раз этот сумасшедший журнал. Уилли "Трос", стройный, рослый, бессмертный, он отлично писал, даже когда он кого-нибудь резко критиковал, это была критика без неприязни, он попросту высказывал свое твердое мнение, а остальное уже зависело от вас. этакая изящная беспечность, я откупорил несколько новых бутылок. Датч все еще талдычил о литературе, он только что опубликовал "Египетский автомобильный бум времен восемнадцатой династии" Д. Р. Вагнера, причем издание было выполнено со вкусом, юный приятель Датча только слушал - он принадлежал к новому поколению: молчаливому, но весьма восприимчивому.
Уилли занимался луком.
- я разговаривал с Нилом Кэссади. он окончательно спятил.
- ага, сам лезет в лапы полиции, это же идиотизм, поддерживает искусственно созданный миф. у него мозги набекрень из-за того, что он попал в книгу Керуака.
- старина, - сказал я, - нет ничего лучше, чем грязные литературные сплетни, верно?
- конечно, - сказал Датч, - давайте на профессиональные темы, все говорят только о литературе.
- слушай, Буковски, как по-твоему, нынче пишут поэзию? хоть кто-нибудь? времена Лоуэлла уже прошли, сам знаешь.
- в последние годы умерли почти все великие поэты - Фрост, Каммингс, Джефферс, У. К. Уильямс, Т. С. Элиот и прочие, пару дней назад - Сэндберг. похоже, все они умерли одновременно, в течение очень короткого периода, прибавьте сюда Вьетнам и вечные бунты, все это как-то странно и быстро, это распад и в то же время новая эпоха, посмотрите на нынешние юбки, они же едва жопу прикрывают, мы движемся очень быстро, и мне это нравится, в этом нет ничего плохого, но правящая верхушка обеспокоена состоянием своей культуры, культура более стабильна, ничто так не сдерживает прогресс, как музей, опера Верди или высокомерный поэт. Лоуэллом заткнули брешь, тщательно проверив его верительные грамоты. Лоуэлл достаточно интересен, чтобы не нагонять сон, но и достаточно многословен, чтобы не быть опасным, после прочтения его вещей сразу же приходит в голову мысль о том, что малютка ни разу не пропустил ни одной еды и даже не имел ни одной спущенной шины или не испытывал зубной боли, и Крили мало чем от него отличается, я думаю, правящие круги некоторое время сравнивали Крили и Лоуэлла, но в конце концов вынуждены были остановиться на Лоуэлле, поскольку Крили показался им не таким славным и скучным малым, а значит, и заслуживал меньше доверия - он мог даже объявиться на президентском приеме в саду и пощекотать гостей своей бородой, потому и следовало выбрать Лоуэлла, потому именно Лоуэлла мы и имеем.
- так кто сейчас пишет? где эти люди?
- не в Америке, да и то мне приходят на ум только двое. Гарольд Норе, который лелеет в Швейцарии свою меланхолию-ипохондрию, принимает подачки от богатых меценатов и страдает поносом, обмороками, боязнью муравьев и прочими напастями, и пишет сейчас очень мало, сходит помаленьку с ума, как и все мы. но тогда, КОГДА он пишет, он достигает высот, второй - это Эл Парди. не романист Эл Парди, я имею в виду Эла Парди - поэта, это разные люди. Эл Парди живет в Канаде и выращивает собственный виноград, из которого делает собственное вино, он пьяница, старый увалень, которому сейчас, должно быть, лет сорок пять, он может спокойно писать свои стихи, поскольку его содержит жена, которая, нельзя не признать, относится к некоему замечательному типу жен. ни вы, ни я подобных еще не встречали, и тем не менее канадское правительство регулярно выделяет ему нечто вроде субсидии, бывает, что и тысячи четыре, и его посылают на полюс описывать тамошнюю жизнь, что он и делает - пишет безумные светлые стихи о птицах, собаках и людях, черт подери, когда-то он написал книжку стихов под названием "Песни для всех Аннетт", и я едва сдерживал слезы, когда ее читал, хорошо иногда посмотреть на кого-нибудь с уважением, хорошо считать кого-то героем, хорошо, когда часть бремени берет на себя кто-то другой.
- а ты не считаешь, что пишешь не хуже?
- только иногда, как правило - нет.
пиво кончилось, а мне захотелось срать. я дал Уилли пятерку и сказал, что неплохо бы купить две шестерки больших, "Шлитц" (упоминается в качестве рекламы), они пошли все втроем, а я направился в туалет и уселся, не так уж плохо, если тебе иногда задают вечные вопросы, но еще лучше делать то, что делал я. я думал о больницах и ипподромах, о женщинах, которых я не когда знал, и о женщинах, которых похоронил - перепил, переебал, но не переспорил, о безумных алкоголичках, которые дарили свою любовь мне одному, каждая на свой лад. потом сквозь стену до меня донеслось:
- послушай, Джонни, за всю неделю ты меня даже ни разу не поцеловал, что случилось, Джонни? послушай, поговори со мной, я хочу, чтобы ты со мной поговорил.
- да отстань ты от меня, черт подери! Не хочу я с тобой говорить. ОТВЯЖИСЬ, ЛАДНО? ОТВЯЖИСЬ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ!
- послушай, Джонни, я просто хочу, чтобы ты со мной поговорил, я больше так не могу, можешь ко мне не прикасаться, просто поговори со мной, господи боже мой, Джонни, я больше так не могу, Я БОЛЬШЕ ЭТОГО НЕ ВЫНЕСУ, ГОСПОДИ!
- ЧЕРТ ПОДЕРИ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ОТВЯЖИСЬ! ОТВЯЖИСЬ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, ОТВЯЖИСЬ, ОТВЯЖИСЬ, ОТВЯЖИСЬ!
- Джонни…
он сильно ее ударил, наотмашь, очень сильно, я чуть не упал с толчка, я услышал, как она давится, откашливаясь, и уходит.
потом вернулись Датч и Уилли - вся шайка, они вскрыли банки, я закончил свое дело и вышел к ним.
- я хочу составить антологию, - сказал Датч, - антологию лучших современных поэтов, я имею в виду самых лучших.
- а что, - сказал Уилли, - почему бы и нет! - потом он увидел меня: - ну как, хорошо посралось?
- не очень.
- не очень?
- да.
- тебе нужно есть побольше грубой пищи, лучше всего - побольше зеленого лука.
- ты думаешь?
- ага.
я наклонился, схватил их обоих и крепко стиснул в объятиях, быть может, в следующий раз все будет не так плохо, между тем были беспорядки, пиво, разговоры, литература, а красивые юные дамы ублажали толстых миллионеров, я протянул руку, взял одну из моих собственных ситар, развернул, снял бумажную полоску, впихнул сигару в свою сморщенную, замысловатую физиономию, а потом зажег ее - сигару, плохая литература - как плохая баба: с ней почти ничего нельзя поделать.
Я убил человека в Рино
Буковски плакал, когда Джуди Гарленд пела в зале нью-йоркской филармонии, Буковски плакал, когда Ширли Темпл пела "В моем супе печенье в форме зверюшек"; Буковски плакал в дешевых ночлежках, Буковски не умеет одеваться, Буковски не умеет разговаривать, Буковски боится женщин, у Буковски слабый желудок, Буковски полон страхов и ненавидит словари, монахинь, мелочь, автобусы, церкви, парковые скамейки, пауков, мух, блох, фанатиков; Буковски не воевал. Буковски стар и уже сорок пять лет не запускал бумажного змея; будь Буковски обезьяной, его бы взашей прогнали из племени…
мой приятель до того озабочен сдиранием мяса моей души с костей, что едва ли задумывается о собственном существовании.
- зато Буковски очень аккуратно блюет и при мне никогда не ссал на пол.
как видите, я все-таки наделен некоторым шармом, потом он распахивает маленькую дверь и там, в тесной комнатенке, заваленной бумагами и тряпьем, начинает изворачиваться.
- можешь оставаться здесь в любое время, Буковски. только ты никогда не захочешь.
ни окна, ни кровати, но зато ванная рядом, мне там все еще нравится.
- но возможно, тебе придется носить в ушах затычки, потому что я все время слушаю музыку.
- ничего, я уверен, что смогу раздобыть комплект.
мы возвращаемся в его каморку.
- хочешь послушать Ленни Брюса?
- нет, спасибо.
- а Гинзберга?
- нет, нет.
ему просто необходимо, чтобы постоянно крутились либо магнитофон, либо проигрыватель, наконец они наносят мне предательский удар Джонни Кэшем, поющим для ребят в Фол соме.
"я убил человека в Рино, чтоб увидеть, как он умирает".
мне кажется, Джонни пичкает их дерьмом, точно также, как, по моим подозрениям, поступает на Рождество с ребятами во Вьетнаме Боб Хоуп, но это мое личное мнение, ребята надрывают глотки, их выпустили из камер, но у меня такое чувство, будто голодным и угодившим в ловушку людям вместо сухарей швыряют обглоданные кости, я ни черта не чувствую в этом ни храбрости, ни благочестия, людям, сидящим в тюрьме, можно помочь только одним способом: выпустить их оттуда, и только одним способом можно помочь людям, сражающимся на войне, - остановить войну.
- выключи, - прошу я.
- в чем дело?
- это надувательство, мечта импресарио.
- нельзя так говорить. Джонни мотал срок.
- многие срок мотали.
- мы считаем, что это хорошая музыка.
- его голос мне нравится, но в тюрьме может петь только тот человек, который сидит в тюрьме, - это точно.
с нами там еще его жена и двое чернокожих парней, которые играют в каком-то ансамбле.
- Буковски любит Джуди Гарленд. "Где-то за радугой".
- один раз в Нью-Йорке она мне понравилась, у нее душа пела, она была неподражаема.
- она растолстела и спилась.
та же история - люди сдирают мясо, и все без толку, я ухожу немного пораньше, уходя, я слышу, как они опять ставят Дж. Кэша.
я останавливаюсь купить пива и не успеваю войти в дом, как звонит телефон.
- Буковски?
- да.
- Билл.
- а, привет, Билл.
- что ты делаешь?
- ничего.
- а что ты делаешь в субботу вечером?
- в субботу я занят.
- я хотел, чтобы ты пришел ко мне и кое с кем познакомился.
- в другой раз.
- знаешь, Чарли, мне скоро надоест звонить.
- ага.
- ты все еще пишешь для этого грязного листка?
- для чего?
- для этой хипповой газетенки…
- ты ее читал?
- конечно, сплошь жалкий протест, зря теряешь время.
- я не всегда пишу в соответствии с курсом газеты.
- а я думал, всегда.
- а я думал, ты читал газету.
- кстати, что слышно о нашем общем друге?
- о Поле?
- да, о Поле.
- я о нем ничего не слышал.
- ты знаешь, он в восторге от твоих стихов.
- и правильно.
- а мне лично твои стихи не нравятся.
- и это правильно.
- значит, в субботу ты не можешь?
- нет.
- ну что ж, скоро мне звонить надоест, учти.
- ладно, спокойной ночи.