- знаю.
- можно порыться в чулане?
- действуй.
я направился к холодильнику и вернулся с пивом. Дэн сидел, держа в руках какие-то жеваные бумажки.
- ага, вот это неплоха гм-гм. а это говно! и это говно, и это тоже, хи-хи-хи! что с тобой стряслось, Буковски?
- не знаю.
- гм-гм. а вот это не очень плохо, а-а, это говно! и это!
не знаю, сколько пива я выпил, пока он отпускал критические замечания по поводу стихов, но я почувствовал себя немного лучше.
- а это…
- Дэн!
- да-да?
- у тебя нет знакомой мохнатки?
- чего?
- у тебя нет знакомой женщины, которая лежит и тоскует по четырем, максимум - по пяти дюймам?
- эти стихи…
- отъебись ты со своими стихами! мохнатка, старина, мохнатка!
- вообще-то есть Вера…
- пошли!
- кое-какие из этих стихов я бы…
- забирай, выпьешь пивка, пока я буду одеваться?
- вообще-то бутылочка не повредит.
вылезая из халата и влезая в свою поношенную одежонку, я дал ему бутылку, ну и рифмоплет! единственная пара обуви, рваные трусы, молния на брюках, которая застегивалась лишь на три четверти, мы вышли из дома и сели в машину, по дороге я остановился и купил большую бутылку виски.
- я ни разу не видел, как ты ешь, - сказал Дэн. - ты что, никогда не ешь?
- только некоторые продукты.
он показал дорогу к Вере, мы выбрались из машины - бутылка, я, Дэн. позвонили в дверь довольно дорогой квартиры.
дверь открыла Вера.
- а-а, привет, Дэн!
- Вера, это… Чарльз Буковски.
- а-а-а, я давно хотела узнать, как выглядит Чарльз Буковски.
- ага. я тоже. - я ввалился мимо нее в квартиру.
- стаканы есть?
- э-э-э, да.
Вера принесла стаканы, на кушетке сидел какой-то тип. я наполнил два стакана виски, один дал Вере, другой взял сам, потом уселся на кушетку между Верой и типом, который там сидел. Дэн сел напротив.
- мистер Буковски, - сказала Вера, - я читала ваши стихи и…
- да насрать на эти стихи, - сказал я.
- о-о-о, - сказала Вера.
я залпом выпил виски, схватил Веру за платье и задрал его чуть выше колен.
- у тебя красивые ноги, - сказал я ей.
- по-моему, я немного полновата, - сказала она.
- да нет, в самый раз!
я налил себе еще виски, нагнулся и поцеловал ее в коленку, потом я отхлебнул еще и поцеловал ей ногу немного повыше.
- а, черт, я ухожу! - сказал тип, который сидел с другой стороны кушетки, он встал и вышел.
свои целовальные телодвижения я разнообразил занудной беседой, вновь наполнил стакан Веры, вскоре ее платье уже задралось до жопы, я увидел трусики, трусики были дивные, они были сшиты не из обычной бельевой материи, а скорее напоминали старомодное стеганое одеяло - высокие, выпуклые, с отдельными квадратиками из мягкой шелковистой ткани; ни дать ни взять перешитое в трусики миниатюрное стеганое одеяльце, и цвета восхитительные: зеленый, голубой, золотистый и бледно-лиловый, воистину ее исподнее будило страсть.
я поднял голову, на миг оторвавшись от сокровища у нее между ног: Дэн сидел напротив нас и сиял.
- Дэн, мальчик мой, - сказал я, - по-моему, тебе пора.
Дэн, мальчик мой, явно нехотя удалился - увиденное должно было впоследствии помочь ему в тонкой ручной работе, но так или иначе, уйти ему было нелегко, впрочем, и для меня это было бы затруднительно, и весьма.
я сел прямо и выпил еще. она ждала, я пил не торопясь.
- Чарльз! - сказала она.
- слушаю, - сказал я. - мне нравится моя выпивка, но не волнуйся, я и до тебя доберусь.
Вера сидела в платье, задранном до самой жопы, и ждала.
- я слишком толстая, - сказала она. - нет, правда, тебе так не кажется?
- да нет же, ты само совершенство! я мог бы тебя три часа насиловать, маслянистая ты моя! так бы и растаял в тебе навеки!
я допил виски, налил еще.
- Чарльз! - сказала она.
- Вера! - сказал я.
- что? - спросила она.
- я самый великий поэт на свете, - сообщил я ей.
- из живущих или умерших?
- из мертвых, - сказал я, поднял руку и ухватился за грудь. - Вера, мне хочется запихнуть тебе в жопу живую треску!
- зачем?
- откуда я знаю, черт подери!
она расправила платье, я прикончил стакан виски.
- ты ведь ссышь из своей мохнатки, верно?
- кажется, да.
- в том-то вся и беда с вами, с бабами.
- Чарльз, боюсь, что мне придется попросить тебя уйти, мне завтра с утра на работу.
- с утра. пора, пора не пора - прочь со двора.
- Чарльз, - сказала она, - прошу тебя, уходи.
- не волнуйся, пожалуйста, я тебя обязательно выебу! просто мне хочется еще немного выпить. я из тех, кто любит свою выпивку.
я увидел, как она встает, и, позабыв об этом, налил себе еще виски, когда я поднял голову, рядом с Верой появилась еще одна женщина, с виду она тоже была ничего.
- сэр, - сказала вторая женщина, - я подруга Веры, вы ее напугали, а ей завтра рано вставать, я вынуждена просить вас уйти!
- СЛУШАЙТЕ, ВЫ, ПИЗДЕНКИ ВШИВЫЕ, Я ВАС ОБЕИХ ВЫЕБУ, ОБЕЩАЮ! ДАЙТЕ МНЕ ТОЛЬКО НЕМНОГО ВЫПИТЬ, БОЛЬШЕ Я НИ О ЧЕМ НЕ ПРОШУ! ВАС ЖДУТ ДОБРЫХ ВОСЕМЬ ДЮЙМОВ!
я сидел, неудержимо приближаясь к донышку бутылки, когда вошли два полицейских, сидел я на кушетке, в трусах, без башмаков и носков, мне там понравилось, очень уютная квартирка.
- господа, - спросил я, - вы из Комитета по Нобелевским премиям? или Пулитцеровским?
- надевай брюки и башмаки, - сказал один из них. - БЫСТРЕЕ!
- господа, вы отдаете себе отчет в том, что обращаетесь к Чарльзу Буковски? - спросил я.
- документы ты нам предъявишь в участке, а теперь надевай брюки и башмаки.
они заломили мне руки за спину и надели наручники, как всегда, грубо, в вены впились маленькие зазубринки на браслетах, потом они быстренько вытолкали меня наружу, вниз по наклонной подъездной дорожке, подталкивая меня чуть быстрее, чем передвигались ноги, у меня было такое чувство, будто за мной наблюдает весь мир, и еще, как ни странно, мне было стыдно за что-то. я ощущал себя последним дерьмом - виноватым, неполноценным, как обоссанный муравей, как стреляная пулеметная гильза.
- ты что, великий любовник? - спросил меня один из них.
в этой реплике я неожиданно уловил одобрение и сочувствие.
- там уютная квартира, - сказал я. - эх, жаль, вы не видели трусиков!
- заткнись! - сказал второй.
не особенно церемонясь, они швырнули меня на заднее сиденье, я улегся поудобнее и стал слушать их превосходное, утешительное, благочестивое радио, в такие моменты у меня всегда возникала мысль о том, что копы лучше меня, и в ней была доля истины…
в участке - обычное фотографирование, конфискация содержимого карманов, все непрерывно менялось, модернизировалось, потом парень в штатском, после того как с трудом сняли отпечатки пальцев, как всегда, основательно повозившись с большим пальцем моей левой руки: "РАССЛАБЬСЯ! НУ ЖЕ, РАССЛАБЬСЯ!" - вечный комплекс вины при катании пальчиков, но в тюрьме разве можно РАССЛАБИТЬСЯ?
парень в штатском, задававший разнообразные вопросы для линованной зеленой бумаги, он все время улыбался.
- все мужчины - свиньи, - негромко сказал он. - ты мне нравишься, позвони мне, когда выйдешь. - он дал мне листок бумаги. - свиньи, - сказал он, - вот они кто. будь осторожен.
- я позвоню, - соврал я, решив, что это может помочь, когда попадаешь в каталажку, любой сочувственный голос кажется чудом.
- вы имеете право на один телефонный звонок, - сказал охранник. - звоните сейчас.
меня вывели из камеры для алкашей, где спали на досках и, похоже, прекрасно себя чувствовали: стреляли сигареты, храпели, смеялись, обоссывались. мексиканцы вели себя непринужденно, как в собственной спальне, я им даже позавидовал.
я вышел и начал листать телефонную книгу, именно тогда я и понял, что у меня нет друзей, я продолжал переворачивать страницы.
- послушайте, - сказал я охраннику, - пожалуй, не буду я вас задерживать, вы и так здесь уже пятнадцать минут.
в спешке я решил позвонить наугад и набрал номер, добился я лишь того, что меня начала поливать дерьмом чья-то мамаша, которая подошла к телефону, - по ее словам, он (ее сын) однажды угодил из-за меня в тюрьму, поскольку мы были пьяны и я решил смеху ради поспать на ступеньках какого-то морга на главном проспекте Инглвуда, штат Калифорния, у старой суки попросту не было чувства юмора, охранник опять отвел меня в камеру.
тут-то я и заметил, что я единственный в тюрьме человек без носков, в камере сидело человек сто пятьдесят, и сто сорок девять из них были в носках, многие угодили туда прямиком из товарных вагонов, носков не было только у меня, можно оказаться на самом дне, после чего наверняка отыщется новое дно. вот чертовщина!
при виде каждого нового охранника я неизменно спрашивал, имею ли я право на свой единственный телефонный звонок, не знаю, скольких людей я обзвонил, наконец я потерял всякую надежду и решил гнить там до скончания века, потом дверь камеры отворилась, и я услышал свою фамилию.
- за вас внесли залог, - сказал охранник.
- боже милостивый, - сказал я.
на протяжении всей процедуры оформления залоговых бумаг, которая занимает около часа, я пытался догадаться, кто мой ангел-спаситель, о ком только я не подумал! я перебирал в уме тех из своих знакомых, кто мог бы оказаться мне другом, когда я вышел, выяснилось, что это один малый с женой, которые, как я полагал, меня ненавидят, они ждали на тротуаре.
они отвезли меня домой, где я вернул им сумму залога, я проводил их до машины и, как только вернулся в дом, услышал телефонный звонок, в трубке раздался женский голос, звучал он неплохо.
- Бук?
- да, крошка, ты кто? я только что вышел из тюрьмы.
разговор оказался междугородный, звонила одна пизда из Сакраменто, но я не мог дотянуться до нее своим хуем, к тому же я все еще был без носков.
- иногда я читаю и перечитываю книжки твоих стихов, Бук, они совсем не стареют. Бук, я все время о тебе думаю.
- спасибо, Энн, хорошо, что позвонила, ты славная малышка, но сейчас я должен пойти и раздобыть чего-нибудь выпить.
- я люблю тебя, Бук.
- и я тебя, Энн…
я вышел и купил шестерку больших банок пива и пинту шотландского виски, когда я наливал первую дозу виски, телефон опять зазвонил, я залпом осушил полстакана, после чего снял трубку.
- Бук?
- ага. Бук. я только что вышел из тюрьмы. Бук.
- да, я знаю, это Вера.
- ах ты пизда паршивая! ты вызвала копов!
- ты был ужасен, ужасен! они спросили, не хочу ли я выдвинуть против тебя обвинение в изнасиловании, я сказала, что не хочу.
на двери у нее была цепочка, но я видел, что творится внутри, во мне бурлила пинта виски заодно с шестеркой больших, на ней был халат, халат был распахнут, и я разглядел одну весьма похотливую грудь, горящую желанием оказаться возле моего рта.
- Вера, крошка, - сказал я, - думаю, мы могли бы стать хорошими друзьями, очень хорошими, я прощаю тебя за то, что ты позвонила копам, впусти меня.
- нет, нет. Бук, мы никогда не сможем стать друзьями! ты ужасный человек!
грудь все молила меня и звала.
- Вера!
- нет, Бук, забирай свои вещи и уходи, я прошу тебя!
я выхватил у нее из рук носки и бумажник.
- ладно, толстуха, засунь их в свою студенистую жопу!
- о-о-о-о! - сказала она и захлопнула дверь, роясь в бумажнике в поисках своих тридцати пяти долларов, я услышал, как она поставила Аарона Копленда. ну и пустышка!
я спустился по подъездной дорожке, на сей раз без полицейского эскорта, чуть пониже я обнаружил машину, сел. она завелась, я дал ей согреться, славная старушенция, я снял башмаки, надел носки, вновь надел башмаки, а потом, в очередной раз превратившись в добропорядочного гражданина, включил задний ход, выехал между двумя машинами, чисто развернулся и по темной улице поехал на север, север, север…
к самому себе, к своему дому, к чему-то, старенькая машина выдохлась, потом выдохся я, и дорога, а у светофора я обнаружил в пепельнице окурок старой сигары, закурил, слегка обжег себе нос, загорелся зеленый сигнал, я затянулся, выпустил дым, ничто не умирает без риска умереть, проиграл - возвращайся на старое место.
странно: иногда неебля бывает выше, чем ебля.
впрочем, быть может, я и не прав, говорят, я прав очень редко.
Мирная беседа в домашней обстановке
все, кто ко мне приходит, - люди со странностями, но ведь нынче почти у каждого свои странности; мир сотрясается и дрожит, как никогда прежде, и результаты этого налицо.
вот и он - слегка растолстел, отрастил бороденку и выглядит весьма сносно, он хочет прочесть на поэтическом вечере одно из моих стихотворений, я говорю, что не возражаю, а потом объясняю ему, КАК это стихотворение надо читать, и он начинает немного нервничать.
- где пиво? у тебя что, нечего выпить?
он берет четырнадцать семечек, запихивает их в рот, жует, как машина, я иду за пивом, этот малыш, Макси, никогда не работал, колледж он не бросает, чтобы не попасть во Вьетнам, ныне он готовится стать раввином, из него выйдет шикарный раввин, парень он крепкий и битком набит дерьмом собачьим, из него выйдет толк, но вообще-то он не против войны, как и большинство людей, он делит войны на хорошие и плохие, он хотел участвовать в арабо-израильской войне, но, прежде чем он успел упаковать вещи, треклятая заварушка уже кончилась, ясное дело, люди еще долго будут стрелять друг в друга; главное - выдать им маленькую штуковину, которая будет пощелкивать в процессе неопровержимой аргументации, стрелять в северо-вьетнамца нехорошо; пристрелить араба - милое дело, из него выйдет шикарный раввин.
он выхватывает у меня из рук пиво, слегка смачивает во рту свои семечки.
- господи Иисусе, - говорит он.
- вы убили Иисуса, - говорю я.
- ах, не надо об этом!
- не буду, это не мой профиль.
- я говорю, господи, ходят слухи, что ты получил неплохой гонорар за "УЛИЦУ СТРАХА".
- ага, я у них самый ходовой товар, я продаюсь лучше, чем все их выпуски Данкана, Крили и Левертов, вместе взятые, но это вряд ли о чем-нибудь говорит - "Лос-Анджелес тайме" тоже каждый вечер продается в огромном количестве, а читать в "Лос-Анджелес тайме" абсолютно нечего.
- ага.
мы трудимся над пивом.
- как Гарри? - спрашиваю я.
Гарри - настоящий ребенок, Гарри БЫЛ ребенком после сумасшедшего дома, я написал предисловие к первой книжке его стихов, стихи были приличные, в них чувствовался пронзительный крик.
потом Гарри досталась работенка, от которой я отказался, - писать в журналах для мужчин, я сказал редактору "нет" и прислал к нему Гарри. Гарри был тупицей; он устраивался работать приходящей нянькой, стихов он больше не пишет.
- а, Гарри! у него ЧЕТЫРЕ мотоцикла, четвертого июля он собрал во дворе толпу и устроил фейерверк долларов на пятьсот, за пятнадцать минут пятьсот долларов упорхнули в небо.
- Гарри пошел в гору.
- еще бы! жирный как поросенок, пьет хорошее виски, все время ест. он женат на девице, которой досталось сорок тысяч долларов от покойного муженька, с муженьком произошел несчастный случай во время подводного плавания, то есть он утонул, теперь у Гарри есть снаряжение для подводного плавания.
- прекрасно.
- тем не менее тебе он завидует.
- почему?
- не знаю, стоит упомянуть твое имя, как он начинает беситься.
- да у меня все висит на волоске, мне уже почти не на что рассчитывать.
- они носят свитера с именами друг друга, она считает Гарри великим писателем, ходит вокруг него на цыпочках, сейчас они ломают стену, чтобы у Гарри был большой кабинет, звуконепроницаемый, как у Пруста, или не у Пруста?
- у которого стены были обиты пробкой?
- ага, кажется, в любом случае это обойдется им тысячи в две. представляю себе, как этот великий писатель творит в своей пробковой комнате: "Лили грациозно перемахнула через изгородь фермера Джона…"
- хватит о нем. он просто смешон, когда купается в деньгах.
- ага. а как твоя малютка? как ее зовут? Марина?
- Марина Луиза Буковски. ага. на днях она увидела, как я вылезаю из ванны, ей три с половиной года, знаешь, что она сказала?
- нет.
- она сказала: "Хэнк, ты только посмотри на себя, дуралей! спереди у тебя все болтается, а сзади ничего нет!"
- ничего себе!
- ага. ей подавай елду с обеих сторон.
- кстати, неплохая идея.
- только не для меня, у меня и для одной-то работы не хватает.
- у тебя есть еще пиво?
- конечно, извини, я сходил за пивом.
- Ларри заходил, - сказал я ему.
- да?
- ага. он уверен, что революция начнется завтра утром, может, начнется, а может, и нет: кто знает! я твержу ему, что революции должны начинаться ИЗНУТРИ, а не СНАРУЖИ, во время беспорядков все первым делом бросаются расхватывать цветные телевизоры, им нужна та самая отрава, которая превратила в придурков их врагов, но он и слышать ничего не хочет, всюду таскает винтовку, он ездил в Мексику к тамошним революционерам, революционеры пили текилу и позевывали, к тому же существует языковой барьер, теперь на очереди Канада, в одном из северных штатов у них припрятаны запасы провизии и оружия, но атомной бомбы-то у них нет. их в момент разъебут. и авиации никакой.
- у вьетнамцев тоже нет ничего такого, но они держатся.
- это потому, что из-за России и Китая мы не можем применить атомную бомбу, а что, если мы решим сбросить бомбу на убежище в Орегоне, где скрываются сплошные Кастро? ведь это наше личное дело, верно?
- ты рассуждаешь как добропорядочный американец.
- в политику я не лезу, я наблюдатель.
- хорошо, что не все такие наблюдатели, иначе мы бы ничего не достигли.
- а мы чего-то достигли?
- не знаю.
- вот и я не знаю, зато я знаю, что среди революционеров полно дерьма и тупиц, а таким тупицам не под силу довести это дело до конца, старина, я же не говорю, что не надо помогать бедным, учить грамоте неграмотных, укладывать в больницы больных и все такое, я говорю лишь о том, что мы обряжаем кое-кого из этих революционеров в рясы, тогда как многие из них просто больные люди, которых донимают прыщи, которых бросили жены, у которых на шее болтаются шнурки с идиотскими символами мира, многие из них просто попали в струю и в другое время могли бы работать на заводах Форда, если бы их туда взяли, я не хочу менять одних плохих руководителей на других - мы и так делаем это на каждых выборах.
- и все-таки я думаю, что революция избавила бы нас от кучи дерьма.
- и избавит, победит она или нет. она избавит нас от кучи как плохих вещей, так и хороших, история человечества развивается очень медленно, а меня лично устроит и небольшой насест.
- откуда удобнее наблюдать.
- откуда удобнее наблюдать, выпей еще пивка.
- и все-таки ты рассуждаешь как революционер.