Вот еще одна вещь, из-за которой он завидовал Либору, - его невосполнимая утрата.
5
Он простоял у ворот парка около получаса, а затем размеренным шагом двинулся обратно, в сторону Вест-Энда, мимо ненавистного здания Би-би-си и Нэшевой церкви, где он однажды влюбился в женщину, увидев, как она крестится и зажигает свечу. У нее большое горе, догадался он. Это chiaroscuro, это сумерки души. Совсем как у него. Она безутешна. И он попробует ее утешить!
- Все будет хорошо, - сказал он. - Я беру вас под защиту.
У нее были четко очерченные скулы и почти прозрачная кожа. Сквозь нее можно было видеть свет.
После двух недель интенсивных утешений она спросила его:
- Почему ты все время твердишь: "Все будет хорошо"? У меня и так все вроде бы неплохо.
Он покачал головой:
- Я видел, как ты зажигала свечу. Дай я тебя обниму.
- Мне нравятся свечи, - сказала она. - Они так красиво горят!
Он пропустил ее волосы между пальцами:
- Тебя привлекает их слабый трепещущий свет, их зыбкость и недолговечность. Я это понимаю.
- Я должна тебе кое в чем сознаться, - сказала она. - У меня легкая форма пиромании. Но я в тот раз не собиралась поджигать церковь, просто хотела посмотреть на пламя. Меня приятно возбуждает его вид.
Он рассмеялся и поцеловал ее.
- Успокойся, - сказал он. - Успокойся, любовь моя.
Пробудившись утром, он мигом осознал две вещи. Первая: что она от него ушла. Вторая: что по его простыням расползается пламя.
Он не продолжил движение по Риджент-стрит, а свернул налево, прошел под колоннадой церкви, скользнув плечом по чувственной округлости колонны, и очутился среди магазинчиков, тянувшихся рядами вдоль Райдинг-Хаус-стрит и Литл-Тичфилд-стрит, - Треслав не уставал удивляться тому, с какой непосредственностью в Лондоне чередуются разные виды культурной и коммерческой деятельности. Среди прочих здесь раньше находилась и лавка его отца - "Бернард Треслав: табачные изделия", - так что он хорошо знал этот район и мог с гордостью считать его своим. Для него тот навсегда остался связан с запахом сигар - отцовским запахом. Между тем витрины с недорогими ювелирными побрякушками, аляповатыми дамскими сумочками и кашемировыми шалями настроили его на романтический лад. Он дважды повернул направо, таким образом снова выйдя к Риджент-стрит, благо причин спешить домой не было, и остановился у витрины "Ж. П. Гивье и К°", старейшей в Англии компании по продаже и реставрации скрипок. Отец Джулиана играл на скрипке, и он же не позволил сыну освоить этот инструмент.
- От скрипки одни расстройства, - заявил он. - Забудь это всё.
- Что "всё"? - не понял Джулиан.
Бернард Треслав, лысый и прямой как палка, дохнул сигарным дымом в лицо отпрыску и ласково похлопал его по макушке.
- Забудь музыку, - пояснил он.
- Виолончель тоже нельзя?
В магазине Гивье продавались и превосходные виолончели.
- Виолончель вгонит тебя в тоску смертную еще быстрее скрипки. Лучше играй в футбол.
Но Джулиан вместо футбола пристрастился к романтической литературе и операм девятнадцатого века. Отец не одобрял и это его увлечение, хотя все книги и пластинки, которые так нравились Треславу-младшему, были им обнаружены в его же, отцовской, коллекции.
Выдав серию нравоучительных сентенций, Бернард Треслав обычно запирался в своей комнате и там играл на скрипке - под сурдинку, чтобы не подавать дурной пример семейству. Одному ли Джулиану казалось, что его отец горько плачет, водя смычком по струнам?
Вследствие такого воспитания Джулиан Треслав не освоил ни одного музыкального инструмента, о чем жалел всякий раз, проходя мимо витрины "Ж. П. Гивье и К°". Разумеется, после смерти отца он мог бы преспокойно брать уроки музыки, стоило только захотеть. Чем не пример тот же Либор, который научился играть на фортепиано, когда ему перевалило далеко за восемьдесят?
Но у Либора было для кого играть, пусть даже она покинула этот мир. Тогда как у Треслава…
Это произошло в ту самую минуту, когда он стоял у витрины, глядя на скрипки и предаваясь печальным воспоминаниям. Чьи-то пальцы вдруг впились ему в загривок - так злонамеренный бродяга хватает неосторожно вылезшего на крылечко породистого кота, чтобы потом сбыть его в притоне за бутыль дрянного пойла. Треслав вздрогнул от неожиданности и нагнул голову в попытке освободиться. Примерно так же на его месте поступил бы и пойманный кот, но только в первую ошеломительную минуту, а далее кот начал бы царапаться, кусаться и всеми прочими доступными ему средствами бороться за свою свободу. Треслав бороться не стал. Он знал этих "людей с улицы" - нищих, бездомных, отчаявшихся - и легко мог представить себя на их месте. Улица таила угрозу - и Треслав чувствовал ее, как никто другой.
Несколькими годами ранее он уже поварился в этой каше. Его в ту пору только что уволили с очередной работы, а новую он еще не нашел и посвящал большую часть времени ухаживаниям за одной красоткой с небритыми подмышками и кольцом в носу, которая работала в благотворительной организации и с которой (как считал Треслав) ему суждено было обрести счастье - или несчастье, что не суть важно, раз уж это было суждено. Чтобы быть поближе к любимой, он стал участвовать в благотворительных акциях для бездомных, составлять прошения и предъявлять претензии от их имени. Но если кто-то из них вдруг предъявлял претензии ему, у него не находилось достойного ответа. И вот теперь он также дал слабину, допустив, чтобы его прижали к витрине и обчистили как липку.
"Допустив"? Это слово непозволительно приукрашивало его роль в конфликте. Все произошло слишком быстро, и он просто не имел возможности допустить или не допустить происходящее. Он был схвачен, размазан по стеклу и выпотрошен.
Женщиной.
Но и это было еще не все.
Впоследствии, заново переживая этот эпизод, он припомнил, что грабительница с ним заговорила. Конечно, он мог ошибаться. Налет был слишком внезапным и быстротечным, чтобы отчетливо сохраниться в памяти. Он не был уверен даже насчет себя - произнес он сам что-нибудь или нет? Принял ли он все это в молчании, не пытаясь протестовать или хотя бы звать на помощь? Что же до слов, якобы произнесенных нападавшей, то они могли ему просто померещиться в смачном звуке разбиваемого о витрину носа, в хрусте хрящей или в ударах его сердца, чуть не выпрыгнувшего из груди. И тем не менее эта комбинация звуков не выходила у него из головы, пытаясь оформиться во что-нибудь вразумительное…
Наконец он пришел к выводу, что женщина крикнула: "Ах ты, жулик!" - или нечто вроде этого.
Странное обвинение, если только не предположить, что она была раньше знакома с Треславом и заимела на него зуб. Или же она имела зуб на мужчин в целом и теперь мстила за какую-то обиду первому попавшемуся представителю мужского племени.
В университете он посещал семинар "Патриархат в политике", в ходе которого неоднократно звучала фраза: "Теперь вы понимаете, каково быть женщиной". Возможно, этим возгласом она хотела выразить то же самое.
С другой стороны, фраза "ах ты, жулик!" могла прийти ему в голову просто как отражение подспудного чувства вины перед женщинами. Что, если она его опознала и потому воскликнула: "Ах, ты Джуль?!" - употребив материнское прозвище?
Однако и это нуждалось в объяснении, поскольку фраза прозвучала утвердительно, а не с интонацией удивленного узнавания.
А если она хотела показать, что знает его, и предупреждала? Типа: "Ах ты, Джуль!" - "не надейся, что я забуду твое имя и не доберусь до тебя в другой раз!"
Безусловно, за первыми словами должно было последовать какое-то продолжение. Оно и последовало, если под продолжением иметь в виду потерю им своего имущества. Но напрашивалось и продолжение фразы, - может, она собиралась назвать собственное имя, чтобы вдобавок над ним поглумиться? "Ах ты, Джуль!" - "а я Джульетта - не забудь меня, говнюк!"
Чем дольше он об этом думал, тем меньше был уверен в том, что среди произнесенных ею звуков присутствовал звук "у". То же самое касалось "л", и только звук "ж" не вызывал сомнений.
Могла она, к примеру, сказать: "Ах ты, жмот"? Но почему? Вот если бы она сначала предложила ему добровольно поделиться барахлишком, а уже после его отказа… Но ведь этого не было.
В конечном счете он так и не нашел ничего созвучного, что соответствовало бы ситуации, не требуя при этом дополнительных объяснений.
Если только ее выкрик не был тривиальным: "Ах ты, жид!"
Глава 2
1
- Какой у вас любимый цвет?
- Моцарт.
- А ваш знак зодиака?
- Забияка?
- Нет, я о звездах.
- Ах о звездах! Тогда Джейн Расселл.
Так началось первое свидание Либора в пору его вдовства.
Свидание! Звучит смешно, если учесть его девяносто без малого и ее едва ли половину, если не треть от этого. Свидание! Но как иначе это назвать?
Имя Джейн Расселл, похоже, ничего ей не говорило. Либор не мог понять, в чем проблема: в его чешском акценте, который он так и не сумел изменить к лучшему, или в его слухе, который с годами изменился к худшему. Ему не приходило в голову, что новые поколения могут попросту забыть Джейн Расселл.
- Р-а-с-с-е-л-л, - произнес он по буквам, - Д-ж-е-й-н. С большой, красивой… - И сделал жест, каким мужчины обычно показывают объемистую женскую грудь, словно взвешивая перед собой два мешка муки.
Девушка - или молодая женщина, почти дитя в сравнении с ним, - отвела взгляд. Сама она, как заметил Либор, не могла похвастаться пышными формами и, должно быть, смутилась от его увесистого жеста. Впрочем, имей она формы, такой жест, возможно, оскорбил бы ее еще больше. Следовало бы учесть это при общении с женщиной, которая не являлась твоей женой на протяжении полувека.
Великая грусть овладела им. Как бы он хотел рассказать об этой своей оплошности Малки и посмеяться вместе с ней!
"А потом я…"
"Либор, как ты мог!"
"Так и смог, представь себе…"
Он мысленно увидел, как она прикрывает рукой рот (подаренные им перстни на ее пальцах, ее полные губы, колыхание ее темных волос), и мучительно захотел, чтобы она была рядом или чтобы все скорее прекратилось: это свидание, его неловкость и его печаль.
Женщину, с которой он встречался, звали Эмили. "Милое имя, - подумал он. - Жаль, что она работает во Всемирной службе". Собственно, ее работа во Всемирной службе Би-би-си и стала причиной, по которой друзья решили их познакомить. Это позволяло не концентрировать внимание на гуляше и клецках (он специально выбрал австро-венгерскую кухню, чтобы заполнять неловкие паузы в разговоре старомодным чревоугодием), а иметь общую тему в лице "Тетушки" - они могли бы обсудить, что изменилось в корпорации со времен Либора, и даже найти общих знакомых, если окажется, что она знает кого-то из детей тех, с кем работал Либор.
- Если только она не сторонница этих гнусных леваков, - предупредил он друзей.
- Либор!
- Я имею право так выражаться, - сказал он. - Я чех. Я видел, что творят эти левые. А на Би-би-си полным-полно гнусных леваков, особенно женщин. И хуже всех левые еврейки. Эта контора - любимое прибежище для всяких изменников и отступников. Половина девиц, с которыми Малки вместе росла, исчезла в недрах Би-би-си. Они утратили чувство меры и чувство юмора, а она утратила их.
Говоря, что хуже всех левые еврейки, он действительно имел право на подобные утверждения.
К счастью, Эмили не была левой еврейкой. К несчастью, она не была и кем-либо иным. Она просто была в депрессии. Двумя годами ранее ее возлюбленный по имени Хью покончил с собой. Бросился под автобус, когда она ожидала его на остановке. В центре Лондона. Это было еще одной причиной, по которой их познакомили общие друзья. Разумеется, речь не шла о романтических отношениях - они просто надеялись, что эти двое, понесшие утраты, смогут лучше понять и приободрить друг друга. Однако если взять Эмили и ее Хью, то Либор гораздо лучше понимал последнего, сгинувшего под колесами автобуса.
- Какие группы вы любите? - спросила она, не выдержав долгой паузы, заполненной клецками.
Либор не спешил с ответом.
Девушка засмеялась - как бы над собственной глупостью, машинально накручивая вялый локон волос на палец, кончик которого был залеплен лейкопластырем.
- Какие группы вы любили? - поправилась она и тут же покраснела, поняв, что второй вопрос оказался еще нелепее первого.
Либор повернул к ней лучше слышавшее ухо и понимающе кивнул.
- Я, вообще-то, не большой любитель круп, - сказал он.
- Значит, вы против них всех?
Господи, ну почему так сразу обобщать: "противник всех"? Конечно, он был противником кое-чего, но если она хочет услышать про запреты лисьей травли, экспериментов над животными, натуральных мехов или ламп накаливания, то его это все мало трогало. Однако что-то сказать было нужно, хотя бы из вежливости.
- Я противник больших джипов, - сказал он. - Противник буквы "эйч" в словах, где она пишется, но не произносится. Еще я противник болтовни в радиоэфире, социализма, России… но уж никак не натуральных мехов. Если бы вы видели Малки в ее шиншилловой шубе…
Она таращилась на него в изумлении. Либор испугался, что она сейчас заплачет.
- Да нет же, я про группы, - сказала она, изображая руками игру на гитаре и клавишных. - Группы.
Эти движения ассоциировались у него с "группами" не больше, чем с "трупами", но вот "руки" - другое дело. И Либор, вздохнув, показал ей свои руки, покрытые возрастными пигментными пятнами, с дряблыми складками кожи, которая облезала, как кожица с недожаренной курицы, с раздутыми суставами пальцев и желтыми загнутыми ногтями.
Затем он погладил этими руками свою лысину и наклонил голову. Он начал лысеть еще в молодости, и в ту пору залысины были ему к лицу. А теперь он был лыс как колено. Он хотел, чтобы она увидела в его гладком черепе свое отражение и, благодаря этому зеркалу старости, смогла полнее ощутить все то время, которое еще ждет ее впереди.
Но она явно его не поняла. Когда он так наклонял голову к Малки, та обычно полировала "зеркало" своим рукавом. Ее это возбуждало - не сама лысина, а процесс полировки.
Свою квартиру они обставили в стиле бидермейер. Инициатива в этом деле принадлежала Либору (хотя из них двоих как раз Малки происходила из семьи с "бидермейерскими традициями"), а она вышучивала его мелкобуржуазные замашки. "Твоя лысина напоминает мне наш секретер, - говорила Малки. - Он так же начинает блестеть, когда его полируешь".
Его веселило сравнение с предметом мебели. "Ты можешь пользоваться моими выдвижными ящиками в любое время", - отвечал он. А она смеялась и хлопала его по макушке. Под старость они стали употреблять выражения покрепче, таким образом "защищаясь от пафоса".
- Извините, - сказал он девушке, складывая свою салфетку, - я допустил бестактность.
И он жестом подозвал официанта, прежде чем вспомнил о хороших манерах.
- Вы ведь не хотите десерт, Эмили? - спросил он с опозданием, довольный хотя бы тем, что не забыл ее имя.
Она отрицательно покачала головой.
Он заплатил по счету.
Оба испытали большое облегчение, расставаясь.