Двери подъезда были то ли выломаны, то ли выбиты взрывом. Но не мародерами, подумал он. Подумал: когда рухнули башни, люди в отчаянии разбегались, укрывались где попало. В холле воняло: мусор не вывозят, так и лежит в подвале. Он знал, что электричество снова подключили и лифтом можно пользоваться спокойно, но к себе на девятый поднялся по лестнице, с передышками на третьем и седьмом - хотелось постоять на площадках, в конце длинных коридоров. Он стоял и прислушивался. Здание казалось пустым: по звуку, по ощущениям. Войдя в квартиру, он долго стоял, просто осматриваясь. Окна покрылись коростой из песка и пепла, к грязи прилипли обрывки бумаги и один целый лист. Больше в квартире ничего не изменилось с утра вторника, когда он запер дверь и отправился на работу.
Впрочем, тогда, утром, он особо не приглядывался. Здесь он прожил полтора года, с тех самых пор, как съехал от жены; нашел квартиру рядом с офисом, наладил свою жизнь, не заглядывая далеко вперед - ни к чему не приглядываясь придирчиво.
Но теперь он смотрел внимательно. Сквозь стекла, между кляксами грязи, сочился свет. Теперь он видел квартиру другими глазами. Если, переступив порог, взглянуть трезво, в этих двух с половиной комнатах ему ничто не дорого: все тусклое, застывшее, слегка попахивает нежилым. Разве что ломберный стол, обтянутый зеленой материей с начесом - то ли сукном, то ли фетром, - арена еженедельной партии в покер. Один из игроков говорил: это сукно, липовый фетр, - и Кейт не перечил. Лишь единственный раз на неделе, единственный раз в месяц жизнь становилась легка: только партию в покер он предвкушал без кровоточащих, совестливых мыслей о разорванных связях. Уравнивай ставку или сбрасывай карты. Фетр или сукно.
Ему больше никогда не стоять на этом самом месте. Никакой кошки у него нет - только одежда. Кое-что сложил в чемодан: несколько рубашек, несколько пар брюк, альпинистские ботинки из Швейцарии, остальное ему ни к чему. Кой-какие вещи и швейцарские ботинки; ботинки - это важно, и ломберный стол важен, но больше не нужен: два игрока погибли, один тяжело ранен. Один чемодан и паспорт, чековые книжки, свидетельство о рождении и еще кое-какие бумаги, документы, удостоверяющие личность владельца. Он стоял, смотрел, ощущал одиночество - материальное, осязаемое. У окна затрепетал на ветру уцелевший, невредимый лист, и он подошел взглянуть, что на нем написано. Но вместо этого уставился на фасад "Уан-Либерти-Плаза" с заметной трещиной и начал считать этажи, но на середине бросил - надоело, задумался о чем-то еще.
Заглянул в холодильник. Возможно, он думал о том, кто жил здесь прежде: пытался представить себе, что это был за человек, угадать по этикеткам на бутылках, по набору продуктов. На улице зашуршала бумага, и он подхватил чемодан, вышел, запер за собой дверь. Прошел по коридору шагов пятнадцать, отдалился от лестницы и заговорил почти шепотом:
- Я стою на этом самом месте. - И еще раз, громче: - Я стою на этом самом месте.
Будь это экранизация, в здании оказался бы кто-нибудь еще: женщина с измученным лицом или старик-бродяга, - и был бы диалог, и крупные планы.
Сказать по правде, лифта он остерегался. Замечать за собой такие страхи было неприятно, но он осознавал страх, неотступно. В холл спустился по лестнице, с каждой ступенькой все острее ощущая запах мусора. Рабочие с пылесосом уже ушли. Он услышал монотонный грохот и гул тяжелых машин ОТТУДА: землеройная техника, экскаваторы, крошащие бетон; взвыла сирена, возвещая об опасности - возможном обвале здания по соседству. Он замер, и машины замерли. Немного погодя громыхание возобновилось.
Он зашел на почту забрать письма, пришедшие на его имя, но не доставленные на дом, а потом пошел на север к оцеплению и подумал: нелегко, наверно, поймать такси во времена, когда в Нью-Йорке что ни таксист, то Мухаммед.
4
В их жизни порознь была определенная симметричность: оба нашли замену - кучку людей, которой беззаветно хранили верность. У него был покер: шесть игроков, в Нижнем Манхэттене, вечером, раз в неделю. У нее был кружок "Дни нашей жизни" в Восточном Гарлеме, тоже раз в неделю, во второй половине дня, группа из пяти-шести-семи мужчин и женщин с болезнью Альцгеймера в ранней стадии.
Когда рухнули башни, партии в покер прекратились, зато занятия кружка приобрели новую значимость. Кружковцы сидели на складных стульях в комнате с самодельной фанерной дверью, в большом культурном центре. По коридорам, не смолкая, катилось эхо: вечный шум и гам. Носились дети, занимались на курсах взрослые. Играли в пинг-понг и домино. Волонтеры готовили горячие блюда - для доставки престарелым на дом.
Кружок затеял один психоневролог. Он доверил Лианне проводить занятия самостоятельно - как-никак, они должны были просто поддерживать в пациентах стойкость перед лицом болезни. Лианна и кружковцы обсуждали, что случилось в мире и в их собственной жизни, а потом Лианна раздавала разлинованные блокноты и шариковые ручки и предлагала тему или просила выбрать собственную. "Воспоминания о моем отце", например, или "Моя мечта, которая так и не сбылась", или "Знают ли мои дети, что я за человек?"
Писали они минут двадцать, а потом каждый по очереди зачитывал написанное вслух. Порой ей становилось жутко: первые симптомы замедленной реакции, сбои, утраченные навыки, мрачные предвестья. Признаки, что в сознании понемногу ослабевает сцепленность составных частей, без которой личность распадется. Это было заметно по строчкам на листках: буквы в слогах переставлены, фразы корявые и не дописаны. По почерку: буквы словно размывались, таяли. Но были и тысячи радостей - минуты упоения, переживаемые кружковцами, когда им удавалось открыть для себя прелести писательства: здорово, когда воспоминание оказывается еще и озарением. На занятиях много и громко смеялись. Набирались мастерства, находя сюжетные линии, которые развиваются словно бы сами собой. Появлялось ощущение, что самое естественное занятие - сидеть и рассказывать всякие истории из своей жизни.
Розэллен С. видела, как вернулся домой ее отец, где-то пропадавший четыре года. Вернулся бородатый, с бритой головой, без одной руки. Когда это случилось, ей было десять, и теперь она описывала это событие, смешав все в одну кучу, без утайки перечисляя четкие детали материального мира и призрачные воспоминания, ничем, казалось бы, между собой не связанные: радиопередачи, двоюродные братья, которых звали Лютерами, два Лютера, и в каком платье мать ходила на чью-то свадьбу, и они слушали, как она зачитывает, полушепотом: "У него одной руки не хватало", - и Бенни на соседнем стуле, прикрыв глаза, раскачивался до самого конца рассказа. "У нас тут молельня", - сказал Омар X. Они вызывали силу, которой нельзя противиться. Никто не знает того, что ведомо им здесь и сейчас, в последний миг ясности ума перед полным коллапсом.
Сочинения было принято подписывать своим именем и первой буквой фамилии. Так предложила Лианна; но теперь она вдруг подумала, что в этом есть какое-то жеманство: имена, как у персонажей европейских романов. Они - персонажи и авторы одновременно, рассказывают, что заблагорассудится, остальное скрывают под завесой молчания. Кармен Г., зачитывая свои рассказы, любила украшать их испанскими фразами, чтобы передать звуковую суть происшествия или чувства. Бенни Т. терпеть не мог писать, зато любил поговорить. На занятия он приносил сладости - какие-то гигантские аппендиксы с джемом, к которым так никто и не притрагивался. Эхо разносило шумы по коридору, дети играли на роялях и барабанах, катались на роликах. Здание полнилось английской речью с разноязыкими оттенками - так изъяснялись, так выговаривали слова взрослые.
Кружковцы писали о тяжелых временах и приятных воспоминаниях, о том, как дочери становились матерями. Анна написала, каково это - писать: целый новый мир открылся. Она думала, двух слов связать не может, а теперь поглядите-ка, что только не изливается на бумагу. Так написала Анна Ч., ширококостная женщина из этого района. Тут почти все были местные, самый старший - Кертис Б., восемьдесят один год, высокий, угрюмый, с тюремным прошлым; в его голосе, когда он читал вслух, слышались отзвуки статей из Британской энциклопедии, прочитанной от корки до корки в библиотеке тюрьмы.
Была одна тема, за которую хотелось взяться всем кружковцам, всем, кроме Омара X. Омар нервничал, долго мялся, но согласился. Им хотелось написать о самолетах.
Когда он вернулся в Верхний Манхэттен, в квартире никого не было. Он разобрал свою почту. На паре конвертов его имя было написано с орфографической ошибкой - обычная история; он взял авторучку из кружки около телефона и внес исправления. Он толком не помнил, когда появилась эта привычка, и не мог бы объяснить, почему ей следует. Нипочему. Потому что, когда его фамилию пишут неправильно, он уже не он, вот почему. Один раз исправил, и исправлял снова и снова, исправлял всегда, и, пожалуй, интуитивно знал унаследованным от рептилий отделом мозга: он будет исправлять ошибку в фамилии год за годом, десятилетие за десятилетием, таков его долг, которому он не изменит. Он не пытался вообразить свое будущее, не представлял его отчетливо, но оно, безусловно, при нем, мурлычет себе в черепной коробке. Он никогда не исправлял орфографические ошибки на конвертах с явной пустопорожней рекламой, которые выбрасывались нераспечатанными. Однажды едва не исправил, но успел отдернуть руку. Непрошеная корреспонденция для того и создана - чтобы объединять все индивидуальности мира в одну универсальную, под перевранным именем или фамилией. Но большей частью он вносил исправления - заменял букву в первом слоге своей фамилии (Ньедекер, не Ньюдекер), а потом уже вскрывал конверт. И только если был один. На людях никогда ничего не исправлял - тщательно скрывал свою привычку.
Она пересекла Вашингтон-сквер. Идущий впереди студент говорил в мобильник: "Нет проблем". День был погожий, шахматисты сидели за своими столиками, под аркой шла фотосессия для глянцевого журнала. "Нет проблем", - говорили люди. "Супер-супер!" - говорили люди с восхищением, на грани благоговейного трепета. Она заметила на скамейке девушку: сидит в позе лотоса, читает. После смерти отца Лианна несколько недель, если не месяцев, только и делала, что читала хокку, сидя на полу по-турецки. Она припомнила стихотворение Басё - точнее, первую и третью строки. Вторую запамятовала. "Даже в Киото - тара-рара-ра - я тоскую по Киото". Второй строчки не хватает - ну и ладно, обойдусь, подумала.
Через полчаса она дошла до вокзала Гранд-сентрал - надо встретить мать с поезда. Давненько она здесь не бывала, картина непривычная: скопления полицейских - городских и из штата Нью-Йорк, рядом охранники со сторожевыми собаками. Другие страны, подумала она, иные миры, грязные станции, крупные пересадочные узлы - там такое в порядке вещей, из века в век. То был не осознанный вывод, а мимолетное, подброшенное памятью впечатление: мегаполисы, которые ей довелось повидать, толпы, зной. Впрочем, в остальном на Гранд-сентрал все как обычно: щелкают фотоаппаратами туристы, к пригородным поездам спешат люди, возвращающиеся с работы домой. Она направилась к справочному бюро уточнить номер платформы, но близ выхода на Сорок вторую улицу что-то привлекло ее взгляд.
У стеклянных дверей, и внутри вокзала, и снаружи, толпились люди. По лицам тех, кто входил с улицы, было заметно, что они потрясены каким-то происшествием. Лианна вышла на тротуар, в толчею. На мостовой уже образовалась пробка, машины сигналили. Пробравшись бочком вдоль витрины, она подняла глаза на зеленое стальное сооружение над Першинг-сквер - отрезок двустороннего путепровода, по которому едут над вокзалом машины.
Там, над улицей, висел вниз головой человек. В деловом костюме, одна нога подогнута, руки по швам. Присмотревшись, можно было заметить страховочный пояс типа тех, что используют альпинисты. Трос от пояса, пропущенный под брючиной вдоль прямой, как палка, ноги, был привязан к декоративному ограждению путепровода.
Об этом человеке она уже слышала: художник-перформансист, прозванный Падающим. За минувшую неделю он несколько раз объявлялся в разных районах города - болтался в воздухе под каким-нибудь сооружением, неизменно вверх тормашками, одетый в костюм, при галстуке, в начищенных ботинках. Разумеется, он воскрешал воспоминания - те минуты отчаяния в пылающих башнях, когда люди вываливались или поневоле выбрасывались из окон. Его видели свисающим с галереи в атриуме одного отеля. Полиция выпроводила его из концертного зала, а также из двух или трех жилых домов с террасами или свободным доступом на крышу.
Машины притормаживали. Люди, запрокинув лица, осыпали Падающего бранью: их возмущало зрелище, кукольный спектакль о людском отчаянии, о последнем невесомом вздохе тела и о том, что отлетает с этим вздохом. Последний вздох на глазах у всего мира, подумала она. Какая в этом ужасная публичность, такого мы еще не видели: одинокая падающая фигура, тело, которое сейчас окажется среди нас, и все будет кончено… А тут, подумала она, это превратили в балаган, мерзость какая, даже пробка образовалась… Разволновавшись, Лианна кинулась назад на вокзал.
Мать ждала на платформе, на нижнем ярусе, опираясь на трость.
- Я там просто не могла оставаться, - сказала она.
- Я думала, ты еще недельку побудешь, как минимум. Лучше уж там, чем здесь.
- Я хочу жить в своей квартире.
- А Мартин?
- Мартин все еще там. Мы все еще ругаемся. Я хочу сидеть в моем кресле и читать моих европейцев.
Лианна взяла у матери сумку, и они поднялись по эскалатору в главный зал, озаренный косыми столбами света, в которых роилась пыль, - лучами, пробивающимися через тимпаны на высоком потолке. У лестницы, ведущей на восточную галерею, человек двенадцать, собравшись вокруг экскурсовода, созерцали небосвод на потолке - созвездия из сусального золота, а рядом стоял охранник с собакой, и мать не преминула прокомментировать его одежду - к чему на Манхэттене камуфляжный рисунок "джунгли"?
- Люди уезжают, а ты вернулась.
- Никто не уезжает, - возразила мать. - Уезжают те, кто здесь по-настоящему и не жил.
- Должна сознаться, я сама подумывала. Забрать мальчика и уехать.
- Уши вянут! - сказала мать.
Даже в Нью-Йорке, произнесла она про себя. Конечно, не стоит пренебрегать второй строчкой хокку. Какая бы ни была эта строчка, в ней ключ к стихотворению. "Даже в Нью-Йорке… я тоскую по Нью-Йорку".
Она повела мать через зал и по переходу, чтобы выйти в трех кварталах севернее главного входа. Там уличное движение в норме, и можно будет поймать такси, и нигде не будет видно человека, который завис вниз головой в вечном падении на десятый день после самолетов.
Занятно, а? Спать со своим мужем: тридцативосьмилетняя и тридцатидевятилетний, - и ни разу ни одного томного стона. Он - твой бывший муж, формально так и не ставший бывшим, незнакомец, с которым ты заключила брак в прежней жизни. Она одевалась и раздевалась, он смотрел - и ничего. Странно, но занятно. Напряжение не аккумулируется. Удивительно. Ей хотелось, чтобы он был здесь, рядом, и это желание не казалось ей наивным самообманом, не встречало в ее сердце сопротивления. Просто надо обождать, только-то, нельзя же в одно мгновение списать со счета тысячи безрадостных дней и ночей. Требуется время. Не может же все идти так, как при нормальных обстоятельствах. Все это весьма любопытно: как ты расхаживаешь по спальне - обычно почти нагишом, как почтительно относишься к прошлому, как дорожишь былыми страстями, которые не приносили ничего хорошего, а лишь ранили и обжигали.
Она жаждала прикосновений. И он - тоже.
Портфель - странно маленький, рыжевато-бурый с медными застежками - стоял во встроенном шкафу, на полу. Он и раньше видел портфель в шкафу, но только теперь понял: чужой. Не его и не жены. Портфель он где-то уже видел, даже смутно ассоциировал с чем-то запредельно далеким, - с вещью, которую нес в руке, в правой, с вещью, белой от пепла, - но только теперь сообразил, отчего портфель здесь.
Он взял его и отнес на стол в кабинете. Портфель здесь, потому что он принес. Портфель чужой, но он вынес его из башни и вошел с ним в квартиру. Очевидно, с тех пор Лианна вытерла портфель, и теперь Кейт стоял и разглядывал его: натуральная некрашеная кожа с шероховатой текстурой, симпатичные потертости, одна пряжка слегка закоптилась. Он провел большим пальцем по ручке со стеганой подушечкой, пытаясь вспомнить, зачем вынес портфель ОТТУДА. Открывать не спешил. Даже подумал: "Что-то совсем не хочется открывать", а в чем причина, не понял. Провел костяшками пальцев по клапану, расстегнул одну застежку. На карту звездного неба, висящую на стене, скакнул солнечный зайчик. Он расстегнул вторую застежку.
Обнаружил плейер с наушниками. Маленькую бутылку родниковой воды. В надлежащем кармашке - мобильник, в отделении для визитных карточек - полшоколадки. "Три кармана для ручек, одна шариковая ручка", - отметил он. Пачка сигарет "Кент", зажигалка. В одном из наружных карманов - ультразвуковая зубная щетка в дорожном футляре и цифровой диктофон, более компактный, чем у него.
Эти предметы он рассматривал отрешенно. Казалось бы, разглядывать их - занятие неприличное, с макабрическим оттенком, но минута, когда портфель появился в его жизни, была так далеко, что теперь, наверно, это уже позволительно.
В одном из карманов лежала маленькая папка из кожзаменителя, а в ней - чистый блокнот. Он обнаружил конверт с маркой и штампом "Эй-Ти энд Ти" без обратного адреса, а в отделении с молнией - книгу в бумажной обложке: советы покупателям подержанных автомобилей. В плеере диск - сборник бразильской музыки. В другом боковом кармане - бумажник с деньгами, кредитными картами и водительскими правами.
На этот раз она встретилась Лианне в булочной - мать Брата-с-Сестрой. Вошла вслед за Лианной и присоединилась к ней в очереди, взяв из коробочки на стойке номерок.
- Меня только бинокль озадачивает. Вы же знаете, он не самый разговорчивый ребенок.
Она елейно улыбнулась Лианне, окутанная ароматом пирожных с глазурью, - так мать переглядывается с матерью, мы-то обе знаем, что у наших деток свои миры, огромные, сияющие, куда родители не допускаются.
- Просто в последнее время он всегда его приносит. Вот я и подумала, понимаете, вдруг он вам что-то да говорил, хотя бы намеками.
Лианна понятия не имела, о чем речь. Уставилась на широкое и румяное лицо мужчины за прилавком. Оно ничего не подсказало.
Он дает бинокль поиграть моим, значит, тут другое, отец им тоже обещал бинокль, но мы пока не собрались: ну, знаете, бинокль - не самая важная вещь, а моя Кэти ужасно секретничает, а брат, как всегда, ей беззаветно предан.
- Вы имеете в виду: на что они смотрят за закрытыми дверями?
- Я думала, может, Джастин…
- Ну уж вряд ли что-то особенное, да? Может, птицы. Ну, знаете, сарычи…
- Нет, это явно связано с Биллом Аденом. Я уверена на сто процентов, потому что бинокль - часть этого синдрома замалчивания, которым увлеклись дети.
- Билл Аден.
- Тот человек. Я же упоминала это имя.
- Кажется, еще не упоминали, - сказала Лианна.
- Это и есть их секрет. Я знаю только имя, больше ничего. Вот я и подумала: может, Джастин… Мои дети, стоит мне об этом заикнуться, точно дар речи теряют.