Лианна не знала, что в гости к Брату-с-Сестрой Джастин ходит с биноклем. Собственно, бинокль был не его, хотя в том, что он берет его без спросу, нет ничего страшного. Или все же нехорошо, что берет, подумала она, ожидая, пока продавец выкликнет ее номер.
- Они ведь в школе птиц проходят, правда?
- В прошлый раз вы говорили про облака.
- Вообще-то насчет облаков я ошиблась. Но птиц они определенно изучают: голоса, места обитания, - сказала она этой женщине. - Ходят на экскурсии в Центральный парк.
И почувствовала, как ей противно дожидаться своей очереди, зажав в руке номерок. Какая гадость этот обычай распределять номера и непреложно соблюдать очередность в помещении, где толпятся люди, и ради чего - всего лишь ради маленькой белой коробки с пирожными, перевязанной ленточкой.
Когда это разбудило его, он сначала ничего не понял. Лежал с открытыми глазами, задумавшись: в темноте мысли разбредались. Потом сообразил: по подъезду распространяется, от- куда-то с нижних этажей, музыка, - и тогда сосредоточился, вслушался: в толще стен - бубны, и струнные инструменты, и слившиеся в унисон голоса, но очень тихие, и словно бы совсем далеко, по ту сторону долины - так чудилось ему - мужчины, поющие молитвы, хор, славящий Бога:
Алла-у-у Алла-у-у Алла-у-у
К краю стола в комнате Джастина была прикреплена старомодная точилка для карандашей. Стоя в дверях, Лианна смотрела, как он поочередно вставляет карандаши в отверстие и крутит ручку. У него были двухцветные карандаши - красные и синие с разных концов, - и карандаши "Седар-Пойнт", и "Диксон-Тримлайн", и старинные "Эберхард-Фабер". И карандаши из гостиниц Цюриха и Гонконга. Были карандаши из веток, с которых не содрана кора: шероховатые, сучковатые. И карандаши из "Лавки дизайнера" в Музее современного искусства. И "Мирадо-Блэк-Уорриор". И карандаши из магазинчика в Сохо, на которых начертаны лаконичные тибетские изречения.
Как-то грустно: все эти символы престижа оказались в комнате маленького мальчика.
Больше всего ей нравилось смотреть, как, заточив карандаш, он сдувает с грифеля микроскопические стружки. Если бы он занимался этим весь день, она бы весь день смотрела: карандаш за карандашом. Крутит ручку и дует, крутит ручку и дует - торжественно, сосредоточенно; по серьезности с ним не смогли бы тягаться даже одиннадцать господ в орденах при подписании международного договора.
Перехватив ее взгляд, он спросил:
- Чего тебе?
- Сегодня я разговаривала с мамой Кэти. Кэти и ее брата, как там его зовут. Она рассказала мне о бинокле.
Он стоял и смотрел на нее, с карандашом в руке.
- Кэти и как там его.
- Роберт, - сказал он.
- Ее младший брат Роберт. И его старшая сестра Кэти. И этот человек, о котором вы трое все время говорите. Мне, случайно, не следует об этом знать?
- Какой человек? - спросил он.
- Какой человек. И какой бинокль, - сказала она. - Тебе разрешили без спросу выносить бинокль из дома?
Он стоял и смотрел. Волосы у него были бесцветные, отцовские, и осанка отцовская, чуть угловатая. Невозмутимость - его собственная. Когда он занимается спортом или играет в подвижные игры, в нем чувствуется поразительная собранность.
- Тебе отец разрешил?
Он стоял, уставившись на нее.
Что интересного можно увидеть из их окон? Хотя бы это ты мне можешь сказать?
Она прислонилась к дверному косяку, готовая ждать три дня, четыре, пять, - об этом говорило выражение ее лица и ее поза, - пока он не ответит.
Он слегка отвел в сторону руку, руку без карандаша, ладонью вверх, и его лицо еле заметно изменилось: между подбородком и нижней губой возникла дугообразная впадина. Эта гримаса - беззвучный стариковский аналог реплики, с которой начинает разговор маленький мальчик: "Мама, тебе чего?"
Он сидел боком к столу, положив левую руку на угол столешницы, параллельно краю. Кисть руки - пальцы сжаты в мягкий кулак - свисала со стола. Он приподнял кисть, не отрывая предплечья от столешницы, пять секунд продержал в вертикальном положении. Повторил это десять раз.
Так и называется: мягкий кулак, так говорят физиотерапевты. Термин из листка с инструкциями.
Он считал, что занятия восстанавливают его силы. Четыре раза в день, сгибание-разгибание запястья, ульнарное отведение кисти. Вот чем по-настоящему можно восполнить ущерб, нанесенный ему в башне, когда с неба сошел хаос. К нормальному самочувствию его постепенно возвращала не томография, не хирургическая операция. Возвращала скромная программа домашних занятий, отсчитывание секунд, отсчитывание повторов, часы, специально выделенные им для упражнений, лед, который он прикладывал к руке после каждого комплекса упражнений.
Одни мертвы, другие изувечены. У него травма была легкая, но старался он не ради порванных связок. А ради хаоса, ради пляски потолков и этажей, ради голосов, задыхающихся в дыму. Он сидел, глубоко сосредоточившись, выполнял упражнения для кисти: руку в запястье согнуть, опуская, руку в запястье согнуть, поднимая, предплечье распластано на столе, при некоторых упражнениях большой палец оттопырен кверху, свободная рука прижимает рабочую. Мыл лангетку теплой водой с мылом. Не сдвигал лангетку без консультации с лечащим врачом. Читал инструкции. Сжимал руку в мягкий кулак.
Джек Гленн, ее отец, не захотел безвольно плыть по течению прогрессирующего старческого слабоумия. В своем коттедже на севере Нью-Гемпшира он набрал несколько телефонных номеров и, закончив последний разговор, застрелился из старого охотничьего ружья. Подробностей она не знала. Когда это случилось, ей было двадцать два и она не стала выспрашивать у местных полицейских подробности. Какие там могли быть подробности, кроме невыносимых? Но она невольно гадала, что это было за ружье: знакомое ей, то, которое он ей разрешал подержать, прицеливаться из него, только стрелять не позволял, - когда она, четырнадцатилетняя, пошла с ним в лес, нехотя пошла уничтожать вредителей. Она выросла в городе и толком не знала, кто вредит посевам, но четко запомнила одну фразу, услышанную тогда в лесу. Отец любил поговорить об анатомии гоночных автомобилей, мотоциклов, охотничьих ружей, об устройстве всяческих механизмов, а она любила слушать. Тем охотнее слушала, чем большая дистанция их разделяла: дистанция, которая с самого начала измерялась милями, неделями и месяцами жизни врозь.
Он вскинул ружье и сказал ей:
- Чем короче ствол, тем громче выстрел.
Накал этой фразы с тех пор, за годы, не ослаб. С ней как бы примчалось известие о его смерти. Страшная фраза, но она пыталась втолковать себе, что он поступил мужественно. Он поторопился: болезнь еще не успела пустить цепкие корни, но Джек уважал право природы на оплошности и полагал, что его судьба предрешена. Ей хотелось верить, что его убило то же самое ружье, которое он учил ее держать в лесопосадках, среди лиственниц и елей, в косых лучах северного солнца.
Переступив порог, Мартин приобнял ее. Вид у него был скорбный. В день терактов он находился где-то в Европе и, как только транспортное сообщение кое-как наладилось, прилетел одним из первых трансатлантических рейсов.
- Теперь уже ничто не покажется гиперболой. Меня больше ничем не удивишь, - сказал он.
Мать была у себя в спальне: одевается - давно пора, полдень наступил, - а Мартин прохаживался по комнате, все вокруг разглядывая, лавируя между игрушками Джастина, подмечая, что куда переставлено.
- Где-то в Европе. Эти слова всегда мне приходят на память, стоит о тебе подумать.
- Но не тогда, когда я здесь.
Воздетая кверху рука - маленькая бронзовая скульптура, обычно стоявшая на бамбуковом журнальном столике, - теперь соседствовала со стопками книг на другом столике, кованом, у окна, а объект Луизы Невелсон на стене сменился фотографией Артюра Рембо.
- Но даже когда ты здесь, у меня такое ощущение, что ты лишь проездом из одного далекого города в другой, такой же далекий, и оба города - расплывчатые, бесформенные.
- Как и я. Я сам бесформенный, - сказал он.
Они поговорили о том, что произошло. О том, о чем говорили все. Он увязался за ней на кухню, и она налила ему пива. Наливая, рассказывала:
- Люди читают стихи. Знаю таких - принялись читать стихи, чтобы снять шок и боль, найти для себя какую-то отдушину, что-то красивое в смысле языка, - сказала она, - утешиться или совладать с собой. Я не стихи читаю - газеты. Уткнусь в страницу, и стервенею, и с ума схожу.
- Есть и другой подход, а именно: изучить предмет досконально. Отстраниться поразмыслить об его составляющих частях, - сказал он. - Холодно, здраво, если хватит сил. Не допускай, чтобы события тебя подавляли. Проанализируй их, взвесь.
- Взвесь, - повторила она.
- Есть событие, и есть индивид. Взвесь событие. Позволь себе вынести из него какие-то уроки. Изучи его во всех ракурсах. Сделайся равновеликой ему.
Мартин Риднур был антиквар, коллекционер. Возможно, куда-то вкладывал деньги. Лианна точно не знала, чем он, собственно, занимается, но подозревала: скупает произведения искусства и тут же с большим барышом перепродает. Ей Мартин был симпатичен. Говорил он с акцентом, имел квартиру здесь и офис в Базеле. Подолгу живал в Берлине. В Париже у него жена - а может, и нет никакой жены.
Они вернулись в гостиную. Он держал в одной руке кружку, в другой - бутылку.
- Я тут какую-то чушь несу, сам себя не понимаю, - сказал он. - Говори ты, а я выпью.
Мартин был тучен, но не производил впечатления толстяка, который раздобрел от хорошей жизни. Обычно он маялся бессонницей из-за постоянных перелетов между часовыми поясами, выглядел неряшливо, ходил в заношенных костюмах - изображает старого поэта-изгнанника, говорила мать. Он был скорее лысоват, чем лыс: голова покрыта седым, каким-то призрачным пушком. Бородка - с сильной проседью, растрепанная - вечно смотрелась так, словно он отращивает ее всего две недели.
- Прилетел сегодня утром и сразу позвонил Нине. Мы уедем на неделю-две.
- Хорошая мысль.
- Красивый старый дом в Коннектикуте, у побережья.
- Ты все устраиваешь.
- Специальность у меня такая.
- У меня к тебе один вопрос. Совсем о другом. Можешь пропустить его мимо ушей, - сказала она. - Вопрос с бухты-барахты.
Она посмотрела на него. Он стоял в другом углу комнаты, позади кресла, и допивал пиво.
- Вы с ней занимаетесь сексом? Конечно, это не мое дело. Но секс между вами возможен? Я хочу сказать, после операции на колене. Лечебной физкультурой она не занимается.
Он понес бутылку и кружку на кухню и, оглянувшись, ответил, скорее шутливо:
- Колено ей для секса не нужно. Колено мы не трогаем. Оно чертовски чувствительное. Но мы изворачиваемся, чтобы его не тревожить.
Она подождала, пока он вернется.
- Это не мое дело. Но она, кажется, начинает замыкаться в себе. Вот я и подумала.
- А ты, - сказал он, - и Кейт. Он к тебе вернулся. Это правда?
- Может, завтра соберется и уйдет. Как знать.
- Но он живет у тебя.
- Рано еще так говорить. Не знаю, что дальше. Да, спим мы вместе, если ты об этом спрашиваешь. В смысле, на одной кровати.
В его глазах сверкнуло озадаченное любопытство.
- Делите ложе. Целомудренно, - сказал он.
- Да.
- Мне это нравится. Сколько ночей?
- Первую ночь он провел в больнице - его оставили для обследования. С тех пор - ну сколько там… Сегодня понедельник. Шесть дней, пять ночей.
- Будешь докладывать мне, как развивается сюжет, - сказал он.
С Кейтом он разговаривал раза два, не больше. Думал о нем так: это американец, не нью-йоркец, не один из избранных с Манхэттена, не из той породы, которая сохраняется в чистоте путем контролируемого размножения. Мартин пытался выяснить, как смотрит этот молодой человек на политику и религию, ему было интересно, как говорят и ведут себя жители Среднего Запада. А узнал лишь, что Кейт когда-то держал питбуля. Хоть какая-то осмысленная информация: собака, у которой главное - крепкий череп и челюсти, американская порода, изначально выведенная для боев и убийств.
- Может быть, однажды вам с Кейтом снова представится возможность поговорить.
- О женщинах, полагаю.
- О маме и дочке. Во всех мерзких подробностях, - сказала она.
- Кейт мне симпатичен. Однажды я рассказал историю, которая пришлась ему по душе. Про картежников. Он, естественно, картежник. Про картежников, которых я знал в старые времена: они собирались раз в неделю и всегда садились на одни и те же места. На одни и те же места - без малого полвека. Если подсчитать, даже дольше, чем полвека. Ему понравилось.
Вошла ее мать, Нина, в темной юбке и белой блузке, опираясь на трость. Мартин обнял ее. Не сводил с нее глаз, пока она устраивалась в кресле: медленно, разделяя каждое движение на несколько фаз.
- Мы ведем старые, давно отжившие войны. По-моему, за последние дни мы откатились в прошлое на тысячу лет, - сказала она.
Мартин не появлялся здесь около месяца. И теперь увидел финальную стадию метаморфозы: Нина приняла старость без сопротивления, включилась в предложенную ей игру и окончательно стала настоящей старухой. Лианна, взглянув на мать его глазами, опечалилась. Кажется, мать еще больше поседела? Уж не злоупотребляет ли она болеутоляющими? А что, если на той конференции в Чикаго у нее произошел микроинсульт? И, наконец, уж не врет ли он насчет их интимных отношений? Голова у нее работает прекрасно. Она не прощает себе естественную эрозию памяти: когда порой забываются имена или местонахождение вещи, которую она сама только что, секунду назад, куда-то переложила. Но главное она схватывает: широкий контекст, многомерность проблем.
- Расскажи-ка, что поделывают европейцы, - сказала Нина.
- Они добры к американцам, - сказал он.
- Расскажи, что купил, что продал.
- Одно могу сказать: на арт-рынке грядет стагнация. Современное искусство кое-где идет. В остальном перспективы удручающие.
- Современное искусство. Уф, сразу камень с души свалился, - сказала Нина.
- Искусство как знак престижа.
- Людям престиж нужен.
По-видимому, ее сарказм обнадежил его.
- Я только-только на порог ступил. Собственно, едва успел пересечь границу. А она что? А она ко мне цепляется.
- Работа у нее такая, - сказала Лианна.
Они - Мартин и Нина - знали друг друга двадцать лет и почти все это время были любовниками: в Нью-Йорке, а прежде - в Беркли, а еще раньше - где-то в Европе. Лианна знала: когда, время от времени, он занимает оборонительную позицию, это не признак выплескивающейся изнутри обиды. Просто так у них принято, когда они вдвоем. Мартин вовсе не был бесформенным, сколько бы ни прикидывался, что бы о себе ни говорил. На деле он просто кремень: в своем деле сметлив, с Лианной сердечен, с ее матерью щедр. Это Мартин подарил Нине два прекрасных натюрморта Моранди. И фотографии на паспорт, что висят на противоположной стене, - тоже от Мартина: часть его коллекции. Постаревшие документы, проштемпелеванные и выцветшие - не просто памятники истории, измеряемые в квадратных дюймах. Они еще и красивы.
Лианна спросила:
- Хотите поесть?
Нине хотелось курить. Теперь бамбуковый журнальный столик стоял у кресла, а на нем - пепельница, зажигалка и пачка сигарет.
Мать щелкнула зажигалкой. Лианна наблюдала за ней с привычным, довольно болезненным чувством: с определенного момента Нина словно бы перестала ее замечать. Как она защелкивает колпачок зажигалки, откладывает зажигалку в сторону, как движется рука, как тают клубы дыма - все это навевает воспоминания.
- Отжившие войны, священные войны. Может быть, завтра Бог явит свой лик в небесах.
И чей это будет Бог? - спросил Мартин.
- Раньше Бог был евреем из большого города. А теперь вернулся в пустыню.
Предполагалось, что Лианна получает образование, чтобы посвятить себя науке, серьезно изучать языки или историю искусств. Она объездила Европу и почти весь Ближний Восток, но в общем-то это были лишь турпоездки в компании легкомысленных друзей, а не целенаправленное изучение верований, общественного устройства, языков, искусства. По крайней мере, такой вердикт вынесла Нина Бартос:
- Чистой воды паника. Паникуют, вот и атакуют.
- В определенном смысле - да, наверно, поэтому. Им кажется, что мир заражен. Наш мир, наша с вами цивилизация. И зараза расползается, - сказал он.
- Ничего им не добиться, как бы они ни надеялись. Они не приносят свободу народам, не изгоняют диктаторов. Убивают невинных - только и всего.
- Они подрывают господство вашей страны. Вот их цель: показать, что и у великой державы есть слабое место. У державы, лезущей в чужие дела, державы-оккупанта.
Он говорил тихо, уставившись на ковер у себя под ногами.
- У одной стороны есть деньги, рабочая сила, технологии, армии, ведомства, мегаполисы, законы, полиция и тюрьмы. У другой - горстка людей, готовых на смерть.
- Аллах велик, - сказала она.
- Забудь о Боге. Это сфера истории. Политики с экономикой. Бытие определяет сознание: миллионы людей обездолены.
- Их страны отстают в развитии не из-за многолетних вмешательств Запада. Причина - в их собственной истории, в их менталитете. Они живут закрыто, потому что таков их собственный выбор, потому что им так нужно. Не развиваются, потому что не хотят или не пытаются.
- Соглашусь, они оперируют религиозной терминологией, но движет ими другое.
- Панический страх - вот что ими движет, и точка.
Мать разъярилась еще сильнее, чем Лианна, и она склонилась перед материнской яростью. Увидела на лице Нины суровое, сосредоточенное негодование, а сама лишь опечалилась: две родные души - на противоположных позициях.
Тут Мартин пошел на попятный, снова смягчил тон:
- Ну хорошо, да, возможно.
- Обвиняй нас. Сваливай на нас вину за их неудачи.
- Ну хорошо, хорошо. Но это атака не на одну страну, не на один-два города. Теперь мы все под прицелом.
Через десять минут Лианна вышла из комнаты - а разговор продолжался. Лианна стояла в ванной перед зеркалом. Почувствовала в этой сцене какую-то фальшь: прямо, как в кино, героиня смотрит на свое отражение и пытается понять, что с ней, собственно, происходит.
В голове пронеслась мысль: "Кейт жив".
Кейт жив уже шесть дней, жив с той самой секунды, как ступил на порог, но во что это для нее выльется, чем это кончится для нее и сына?
Она вымыла руки и лицо. Подошла к шкафчику, достала чистое полотенце, вытерлась. Бросила полотенце в корзину для грязного белья. Спустила воду в унитазе. Воду она спустила не для того, чтобы другие подумали, будто она покинула гостиную по неотложному делу. До гостиной вообще звуки не доносятся. Просто так, взяла и спустила - захотелось. Может быть, чтобы сказать себе: хватит, пауза закончилась, - и выставить себя за дверь.
Что она вообще делает в ванной? Ведет себя, как маленькая, подумала она.
Когда она вернулась, беседа уже увядала. Мартин еще много что имел сказать, но, вероятно, подумал: сейчас не время, некстати, слишком рано, - и отошел к стене, к полотнам Моранди.